ные
умудряются побеждать? Нет, я не про общую, так сказать,  политику!  Тут  и
они, и мы  наделали  глупостей  приблизительно  одинаково.  И  не  замысел
операций - тут тоже "обое рябое"... Я про их  умение  побеждать  в  нужный
момент в нужном месте, выигрывать,  так  сказать,  ключевые  операции!  Вы
обратили  внимание?  Как  раз   к   решающему   бою   у   них   и   войска
дисциплинированные, и население поддерживает, и наши чудо-богатыри, как на
грех, в зайцев превращаются...
     - А это из-за упырей, - вставил Ревяко. - У них упыри  одностороннего
действия. Своих вдохновляют, а на наших ужас наводят.
     - Может быть, - спокойно  отреагировал  полковник.  -  А  может,  все
несколько проще... И одновременно - сложнее.  Один  мой  хороший  приятель
предположил, что у красных есть нечто вроде психического оружия.
     - Лучи смерти, - с пафосом заметил  Ревяко.  -  Пещера  Лейхтвейса  и
человек-невидимка!
     - Принцип Оккама, - пожал плечами Любшин. - Самое простое  объяснение
может оказаться самым верным. Технически  это,  конечно,  сложно...  Хотя,
господа, кто его знает? Об этом говаривали еще до войны.
     - Не думаю, господин полковник, -  недоверчиво  заметил  Арцеулов.  -
По-моему, вся беда в том, что наша мобилизованная сволочь разбегается  при
первой же опасности. Если позади каждой роты поставить по пулеметчику - то
поверьте мне, красным никакие упыри не помогли бы...
     С этим не спорили. Вскоре полковник Любшин распрощался,  прихватив  с
собой и безымянного капитана,  который  так  и  не  успел  в  полной  мере
очухаться. Арцеулов еще раз вспомнил все виденное и слышанное этой  ночью,
пожал плечами и крепко уснул.


     Наутро поезд  было  не  узнать.  Известие  о  падении  Иркутска  враз
разрушило то подобие дисциплины, которое еще сохранялось в последние  дни.
На поверке недосчитались больше половины нижних чинов; впрочем,  и  многие
из  офицеров  тоже  сгинули,  даже  не  попрощавшись.  Остальные  тревожно
перешептывались, ближе к полудню говорить стали в полный голос.  Положение
и в самом деле становилось безнадежным. С  запада  наступала  Пятая  армия
красных,  окрестные  сопки  оседлали  повстанцы,  а  путь  в  спасительное
Забайкалье  был  отныне  намертво  перекрыт  иркутской  пробкой.  Вдобавок
ненавидимые всеми чехи усилили охрану станции,  выведя  прямо  к  семафору
свой бронепоезд. Эшелоны Верховного оказались в  западне,  из  которой  не
было выхода. Поговаривали, что легионеры получили  строгий  приказ  своего
Национального совета не брать в поезда  офицеров,  отчего  цены  на  такие
поездки  сразу  стали  поистине  астрономическими.  Говорили   даже,   что
проклятые союзники, взяв золото (а без золота, как уверяли, к  ним  нечего
было и соваться) попросту  выдавали  офицеров  повстанцам.  То  и  дело  в
разговорах мелькало слово "Монголия",  но  почти  все  считали  эту  мысль
безнадежной - пройти по лютому морозу несколько  сотен  верст  было  делом
невозможным. Наибольшие оптимисты уповали на войска  Владимира  Оскаровича
Каппеля, прорывавшиеся, по слухам, через тайгу, но оптимистам не верили  -
в такой ситуации не верилось даже в непобедимого Каппеля.
     Ростислав Арцеулов не принимал участия в этих разговорах.  Болтать  и
сплетничать не хотелось. Он лишь мельком взглянул на карту и тут же понял,
- войска Каппеля едва ли успеют на помощь. В Монголию тоже не уйти - мешал
не только мороз, но и повстанцы  неуловимого  красного  генерала  Зверева,
контролировавшие все окрестности. Из наличности у Арцеулова  имелось  лишь
два империала и пачка никому уже не нужных бумажек,  выпущенных  Сибирским
правительством. Уходить было некуда  и  незачем  -  Ростислав  предпочитал
встретить смерть в бою, чем быть выданным в связанном виде комиссарам  или
замерзнуть где-нибудь под сугробом. Боялся он лишь одного - что у адмирала
не выдержат нервы и он попросту сдастся сам и  сдаст  свой  конвой  чехам.
Если же этого не случится, то Нижнеудинск  в  качестве  места  последнего,
личного боя Арцеулова вполне устраивал. Сдаваться он не  собирался,  да  и
жить после всего случившегося не особо тянуло.
     Он вполне мог погибнуть еще осенью 17-го, когда взбесившаяся солдатня
под  Коростенем  рвала  на  части  офицеров  его  полка.   Мог   погибнуть
несколькими месяцами позже, когда шел с Корниловым в Ледяной поход. Смерть
ждала его  весь  18-й  год,  когда  Добровольческая  армия  то  уходила  в
кубанские степи, то вновь выныривала у очередной железнодорожной  станции,
чтобы отбить у краснопузых эшелон с патронами  или  провиантом.  Арцеулову
везло - он был лишь один раз ранен, и то легко. Казалось,  судьба  хранила
его, а может, берегла для чего-то более важного.
     Также это могло произойти  и  в  марте  19-го,  во  время  отчаянного
перехода вместе с Гришиным-Алмазовым через волжские и  уральские  степи  к
адмиралу. Тогда им  повезло,  но  с  того  самого  момента  Ростислава  не
оставляла мысль о том, что он исчерпал терпение Судьбы до конца, и настало
время платить долги.
     Он не ошибся. Отказавшись  служить  в  конвое  Верховного,  он  подал
рапорт с просьбой направить его в корпус Каппеля. Вместе с  ним  на  фронт
ехала Ксения - его жена, которую он чудом нашел в переполненном  беженцами
Омске. Ксения была медсестрой, за летние бои 17-го имела солдатский Егорий
и, несмотря на уговоры мужа и подруг, не желала отсиживаться в тылу.
     Он  лежал  за  пулеметом  у  высокого  берега  Белой,  когда   снаряд
разорвался где-то совсем рядом, и захлебнувшийся кровью Ростислав  потерял
сознание. Через месяц, в Екатеринбурге, когда он уже стал  выздоравливать,
в госпитале началась эпидемия тифа. Его спасла Ксения,  не  отходившая  от
мужа все самые тяжелые дни. Она буквально вытащила его из черного забытья,
но однажды, когда кризис уже миновал, Ростислав  увидел,  что  жены  рядом
нет. Три дня ему не говорили правды, а на четвертый все было уже кончено -
Ксения Арцеулова сгорела от тифа и была  похоронена  в  огромной  братской
могиле неподалеку от госпиталя.
     После этого Арцеулову было уже почти все равно:  жить  или  не  жить.
Почти - потому что он не считал возможным дешево продавать свою жизнь.  Он
был офицером императорской армии и без лишней скромности ценил свою  жизнь
в сотню, а то и в полторы красных уродов, которых он поклялся захватить  с
собой. Правда, в бою вести подобный счет было практически  невозможно,  но
Арцеулов считал, что не выбрал и половины. А еще ему  хотелось  дожить  до
двадцати пяти. Он родился в феврале и  втайне  надеялся  как-то  протянуть
оставшиеся полтора месяца.
     Итак, бежать было некуда и  незачем.  Ростислав,  убедившись,  что  в
наступившей панике его скромная  особа  никого  не  интересует,  поудобнее
устроился на полке и стал равнодушно глядеть  в  потолок,  не  без  иронии
прислушиваясь к доносившимся до него  обрывкам  панических  разговоров,  в
которых  чаще  всего  поминались  чехи,  золотые  империалы  и   Иркутский
Политцентр. Его соседа - подполковника Ревяко - не было, исчезли также его
вещи, и Ростислав вспомнил вчерашнюю фразу о двадцати  червонцах,  которые
были способны доставить их владельца до Читы. Червонцы у Ревяко, насколько
он знал, водились - подполковнику везло в карты и, как поговаривали, везло
неспроста. Исчезновение соседа оставило капитана равнодушным  -  положение
было действительно безнадежное, и каждый в такой момент решал сам за себя.
     Ближе к полудню в купе заглянул полковник Любшин и  сообщил,  что  по
слухам адмирал передал всю власть в Сибири Семенову, а чехи - и это уже не
по слухам, - собираются с завтрашнего дня поставить свою охрану к золотому
эшелону. Разговор о Монголии действительно был,  но  большинство  офицеров
предпочло попросту скрыться на станции, надеясь то ли на милость чехов, то
ли на судьбу. Арцеулов  лишь  пожал  плечами  -  он  никуда  не  собирался
уходить, и судьба дезертиров его не волновала.
     ...Ростислав задремал, перед глазами  закружились  какие-то  странные
тени, чей-то далекий голос позвал его, и вдруг  он  почувствовал,  что  не
лежит, а сидит на своей  койке,  купе  залито  ярким  мигающим  светом,  а
напротив - на пустой койке подполковника Ревяко - сидит молодая женщина  в
легком белом платье, таком нелепом среди сибирской зимы.
     - Ксения, - усмехнулся Арцеулов, сообразив, что спит. Он часто  видел
во сне покойную жену, но сны всегда  уносили  его  в  довоенное  время  и,
увидев себя в том же надоевшем за эти месяцы купе, он немного удивился.
     - Ксения, - тихо повторил он, жалея, что сон  скоро  кончится.  Жена,
казалось, услыхала его и улыбнулась, но глаза ее оставались  печальными  и
полными болью - такими, какими он  запомнил  их  за  долгие  недели  своей
болезни.
     - Мы скоро увидимся, -  добавил  он,  постаравшись  тоже  улыбнуться.
Мельком Арцеулов подумал о том, как он сам выглядит во сне, и пожалел, что
в купе нет зеркала.
     - Нет, Слава, - жена покачала головой. - Нет, не скоро.
     - Скоро, - даже во сне Арцеулов помнил все о том,  что  творилось  за
железными стенами поезда. - Боюсь, не дотяну до юбилея. Ну ничего,  раньше
встретимся.
     Ксения еще раз покачала головой - и улыбка ее исчезла.
     - Ты будешь жить долго, Слава. Когда ты умирал, я отмолила  тебя.  Ты
должен выжить. Будет трудно, но тебе помогут... А сейчас мне пора.
     - Кто поможет? - Арцеулов настолько удивился, что даже  на  мгновенье
забыл, что спит и видит сон.
     - Тебе поможет тот, кто уже  помог  тебе,  хоть  и  желал  зла.  Тебе
поможет тот, кому помог ты, хоть и забыл об этом. И, наконец, тебе поможет
старый друг, с которым ты не надеешься увидеться...
     - Постой, постой, - Ростислав  окончательно  растерялся,  но  молодая
женщина грустно улыбнулась и медленно встала.
     - Мне пора, Слава. Прощай... И обязательно надень мой  перстень.  Тот
самый, помнишь?
     - Но ведь...
     Ростислав хорошо помнил старинный перстень, - большой, серебряный,  с
чернью - который достался жене от каких-то давних  предков.  Перстень  был
мужской, и Ксения никогда не надевала его на  руку,  но  всегда  носила  с
собой. В свое время Арцеулов, не веривший ни в чох,  ни  в  вороний  грай,
изрядно подшучивал над этой привычкой, считая ее чем-то  вроде  шаманства.
Да, перстень он помнил  очень  хорошо,  но  никак  не  мог  надеть  его  -
серебряная безделушка, которой так дорожила Ксения, была похоронена вместе
с ней в братской могиле  неподалеку  от  екатеринбургского  госпиталя.  Он
узнал это от врача, который передал ему то немногое, что осталось от вещей
покойной...
     Странный мигающий свет в купе вдруг стал невыносимо ярким,  Ростислав
прикрыл глаза ладонями и тут же почувствовал легкий  толчок  в  плечо.  Он
открыл глаза и увидел все тоже купе; в окошко, сквозь заиндевевшее стекло,
светило совершенно обычное зимнее солнце.
     А перед  Ростиславом,  чуть  наклонившись,  стоял  вестовой  в  форме
черного гусара.
     - А! - встрепенулся Арцеулов, с облегчение  убеждаясь,  что  это  был
действительно сон.
     - Извините, господин, капитан, - вестовой стал по  стойке  смирно.  -
Стучал к вам, но вы не отвечали. Сморило вас, видать...
     - Да-да, - капитан вскочил, соображая, что спать средь  бела  дня  на
службе, в общем-то, не полагается. - Слушаю вас, унтер-офицер.
     - Вас к Верховному, господин капитан.
     Арцеулов вздрогнул. То, что он  мог  понадобиться  адмиралу  в  такой
момент, показалось ему каким-то недоразумением. Он хотел было переспросить
вестового, но решил все же этого не делать.  В  конце  концов,  отчего  бы
Верховному не вызвать одного из офицеров конвоя, хотя за  все  эти  месяцы
Арцеулов был на аудиенции у адмирала лишь один раз, еще в  октябре,  после
своего очередного рапорта с просьбой направить на фронт.
     Наскоро приведя себя в порядок, Ростислав поспешил вслед за вестовым,
мельком посматривая по сторонам. Он заметил, что эшелон  обезлюдел  больше
чем наполовину, стоявшие на постах часовые  исчезли,  а  встречавшиеся  по
пути офицеры то и дело забывали козырять в ответ на приветствие.  Арцеулов
почувствовал позабытый холодок в спине -  похоже,  это  был  действительно
конец. Ставка Верховного попросту разбегалась и к  вечеру  здесь  едва  ли
удастся собрать боеспособную роту. Далекие костры на сопках,  виденные  им
ночью, внезапно перестали быть чем-то абстрактным.  Наверно,  если  бы  не
чехи, повстанцы уже давно были бы здесь.
     В приемной Верховного все, впрочем, оставалось по-прежнему. У  дверей
стоял офицерский караул, а в кресле адъютанта все так же  сидел  лейтенант
Трубчанинов. Услыхав шаги, он  поднял  глаза,  и  Ростислав  заметил,  что
молодой офицер смертельно бледен. Трубчанинов - и это  знали  все,  -  пил
крепко, но теперь он был трезв,  и  эта  странная,  неживая  бледность  на
всегда румяном и самодовольном лице  адъютанта  не  понравилось  Арцеулову
даже больше, чем все, происходящее на станции.
     Трубчанинов тихим, невыразительным голосом попросил минуту  обождать,
скрылся в кабинете, но почти сразу же вернулся и попросил зайти.
     Арцеулов  хорошо  помнил  кабинет  Верховного,  украшенный   огромным
Андреевским флагом, с гигантским столом  из  мореного  дуба  и  раскладной
английской койкой  у  окна.  Внешне  здесь  ничего  не  изменилось,  да  и
Верховный,  насколько  успел  заметить  Арцеулов,  выглядел   по-прежнему.
Гладкое лицо было тщательно выбрито, волосы аккуратно  разделены  "вечным"
офицерским пробором, разве что обычно яркие губы стали какими-то серыми, а
под глазами легли темные круги.
     Услыхав рапорт капитана, Верховный лишь кивнул, не  поднимая  головы.
Он сидел за столом  и  смотрел  невидящими  глазами  перед  собой.  Прошла
минута, затем другая, Арцеулов уже хотел напомнить о себе,  когда  адмирал
внезапно поднял голову, затем пружинисто встал и вышел из-за стола.
     - Какое сегодня число, капитан?
     Вопрос был настолько неожиданным, что на мгновенье  Арцеулов  лишился
дара речи. Казалось  невероятным,  что  Верховный  потерял  счет  времени.
Впрочем, Ростислав быстро пришел в себя.
     -  Четвертое   января,   ваше   высокопревосходительство!   Если   по
большевистскому календарю...
     -  Ладно,  -  лицо  адмирала  дернулось  (а   может,   он   попытался
усмехнуться?). -  Сойдет  и  большевистский...  Значит,  у  вас  три  дня,
капитан. К седьмому числу вы должны быть в Иркутске.
     Ростислав автоматически проговорил: "Так точно",  мельком  соображая,
как можно попасть в Иркутск из нижнеудинской западни.
     - В Иркутске вы найдете генерала Ирмана. Он начальник научного отдела
военного министерства. Запомнили?
     Арцеулов вспомнил коньяк и  рассказ  Любшина.  Со  вчерашнего  дня  в
Иркутске не было никакого военного министерства, там заправлял  эсеровский
Политцентр, который едва  ли  окажет  ему  помощь  в  розысках  совершенно
неизвестного генерала. Похоже, адмирал подумал о том же.
     - Я все знаю, капитан. Но вы должны найти  генерала  Ирмана  в  любом
случае. Найти и передать ему мое письмо. Вы меня поняли?
     - Так точно, - повторил Арцеулов  и  замолчал,  видя,  что  Верховный
собирается продолжать.
     - В письме будет только условный знак. На словах предадите следующее:
"Приказываю завершить  проект  "Владимир  Мономах".  Руководитель  проекта
прибудет  к  двадцатому  января.  В  случае  неудачи   все   должно   быть
уничтожено." Повторите, капитан.
     Арцеулов слово в слово повторил послание.  Адмирал  несколько  секунд
стоял неподвижно, а затем  поднял  глаза  на  Ростислава.  В  адмиральском
взгляде сквозило нечто, похожее на удивление.
     - Вам что-нибудь неясно, господин Арцеулов?
     - Извините, ваше превосходительство, -  заспешил  Арцеулов,  которому
было неясно не "что-нибудь", а абсолютно все, от  начала  до  конца.  -  Я
найду генерала Ирмана...
     - Совершенно верно, - резко перебил его Верховный. - Вы должны  найти
его живым или мертвым...
     - Если он будет мертвый, - невольно усмехнулся Ростислав, -  он  едва
ли сможет точно выполнить ваш приказ.
     - Да, конечно, - адмирал тоже улыбнулся, и лицо его на  миг  потеряло
обычную суровость. - Извините, капитан,  зарапортовался.  Если  Ирмана  не
будет в живых - слышите,  только  в  этом  случае!  -  найдите  полковника
Лебедева. Он тоже служит в этом же управлении министерства. Больше об этом
никто не должен знать. Еще вопросы?
     - В послании сказано "в случае неудачи"... Как это понимать?
     - А вам и незачем это понимать,  -  лицо  адмирала  вновь  застыло  и
маленькие серые глаза впились в Ростислава. - Ваше  дело,  капитан,  точно
передать все Ирману. Впрочем, если он будет  столь  же  непонятлив...  Под
неудачей  я  имею  в  виду  неудачу  самого  проекта.  Затем,   если   его
руководитель не  прибудет  к  двадцатому  января,  и  возникнет  опасность
захвата  объекта  красными.  Или  еще  кем-либо...  До  двадцатого  января
уничтожать проект запрещаю! Запомнили?
     - Так точно, - в третий раз отчеканил Арцеулов.
     - Хорошо, - сухо произнес адмирал, отворачиваясь и  глядя  куда-то  в
сторону. - Имейте в виду, я уже  посылал  полковника  Белоногова.  Похоже,
красные что-то знают об этой операции. Желаю вам быть более  осторожным...
Возьмите письмо.
     Письмо было небольшим, в половину обычного, без конверта и  даже  без
какой-либо надписи на обратной стороне. Арцеулов  успел  заметить,  что  в
самом письме никак не больше трех строчек.
     - Я не запечатал его, - продолжил Верховный. - Прочитаете  и  выучите
наизусть. Но уничтожать только в самом крайнем случае.  Без  письма  Ирман
вам может не поверить.
     Арцеулов  кивнул  и  спрятал  листок  в   нагрудный   карман   своего
английского френча.
     - Мы, наверно, больше не увидимся, - внезапно сказал адмирал. - Но, в
любом случае, я рад, что эти месяцы рядом со мной  был  такой  отважный  и
преданный офицер, как вы... Прощайте, господин капитан.
     Арцеулов козырнул и, щелкнув каблуками, вышел из кабинета. Он  понял,
что Верховный уже не верит в продолжение борьбы. Значит, никакой  Монголии
не будет. Что ж в этом случае приказ адмирала оставлял ему  хоть  какой-то
смысл дальнейшего существования. По крайней  мере  до  двадцатого  января,
когда должен быть  завершен  совершенно  неведомый  ему  проект  "Владимир
Мономах".
     Он шел по коридору, не обращая внимания на царящую вокруг суматоху  и
даже не откликаясь на вопросы - кое-кто из  знакомых  офицеров  уже  успел
узнать об аудиенции и спешил поинтересоваться случившимся. Арцеулов  качал
головой - теперь, когда был дорог каждый час,  он  должен  покинуть  поезд
немедленно, покуда это еще возможно. Не удержавшись, он выглянул в окно  и
вздрогнул - прямо у эшелона, всего в нескольких  шагах,  стояла  ровная  и
плотная цепь  легионеров.  Веселые  парни  в  теплых  полушубках  довольно
скалились, поглядывая на поезд  Верховного.  Очевидно,  за  последний  час
многое изменилось,  и  все  люди,  оставшиеся  с  адмиралом,  оказались  в
западне.
     Зайдя в  купе,  Арцеулов  первым  делом  запер  дверь  и  вытащил  из
нагрудного кармана письмо. Он не ошибся - в нем  было  всего  три  строки.
Наверху стояло: "Генералу Ирману. Лично"; внизу была хорошо известная  ему
подпись Верховного, а посреди... Вначале Ростислав ничего не понял,  затем
вчитался, и, наконец, до него дошло.
     Единственная строка странного письма гласила: "Рцы мыслете покой".
     Для пароля адмирал  отчего-то  воспользовался  названиями  трех  букв
церковно-славянского алфавита. Что ж, очевидно, загадочный  генерал  Ирман
должен иметь обо всей этой тарабарщине куда более точное представление.
     Надо было собираться. Мелькнула мысль, что письмо неплохо  бы  зашить
куда-нибудь в подкладку френча - но времени не  было,  и  Ростислав  вновь
спрятал его в нагрудный карман. Собственно,  брать  из  вещей  было  почти
нече