ным горлом.
     - Чего это он? - поинтересовался Степа.
     Арцеулов  промолчал,  соображая,   где   он   мог   видеть   подобное
изображение. Дракон походил на рисунки на китайских вазах, но все  же  был
каким-то другим.
     Между  тем  старик,  открыв  сосуд,  налил  в  чашу,  как   казалось,
обыкновенную воду  -  совершенно  прозрачную  и  чистую.  Степа,  облизнув
пересохшие губы, подумал, что и в самом деле хлебнул бы глоток-другой,  но
вдруг замер. Ему показалось, что драконы  на  стенках  чаши  зашевелились.
Косухин хотел протереть глаза, но сообразил, что драконы,  конечно,  и  не
думали двигаться - на то они и  серебряные.  Двигалась  вода.  Она  начала
медленно, но затем  все  быстрее  кружиться,  словно  в  чаше  образовался
маленький, но сильный водоворот.  Затем  прямо  со  дна  прыгнул  пузырек,
другой... Через минуту вода в чаше кипела.
     Арцеулов покачал головой,  подумав,  что  хорошо  бы  позвать  Семена
Богораза. Самому Ростиславу с его юнкерским училищем понять подобные  вещи
было явно не по плечу.
     Вода кипела пару минут, затем ее цвет стал  меняться.  Из  прозрачной
она постепенно стала розовой, потом красной, а еще через минуту  -  бурой.
Кипение продолжалось, пузыри яростно лопались, и  Степа  вдруг  сообразил,
что старик держит серебряную чашу в руке. Сам бы он на  подобное  едва  ли
решился.
     Старик, казалось, понял его мысли,  вновь  сочувственно  улыбнулся  и
осторожно поставил чашу на каменный пол. Кипение тут  же  прекратилось,  и
вода начала медленно светлеть. Через пару минут она вновь стала  чистой  и
прозрачной. Старик удовлетворенно  кивнул,  поднес  чашу  к  губам  и,  не
торопясь, отхлебнул. Затем худая, покрытая вечным загаром  рука  протянула
ее Степе. Тот осторожно подхватил тяжелую серебряную вещь и вновь удивился
-  чаша  была  абсолютно  холодной.  Старик  взглянул  на  него  и  что-то
проговорил.
     - Пить, что ли? - понял Косухин. - Так ведь... Да ладно!
     Он решился и сделал глоток.  Обыкновенная  вода,  вкусная  и  свежая,
словно только из колодца, причем совершенно холодная.
     Осмелев,  Косухин  сделал  еще  один  глоток,  затем  протянул   чашу
Арцеулову. Тот выпил, не задумываясь, и вернул чашу хозяину.
     - А ничего! - заметил Степа. - Хотя по здешнему холоду,  я  бы  лучше
спирту...
     - Сейчас согреешься, воин...
     Степа замер - это сказал старик.  Сказал,  как  и  раньше,  на  своем
незнакомом языке,  но  теперь  Косухин  понимал  каждое  слово.  По  разом
застывшему лицу Арцеулова стало ясно, что он тоже понял сказанное.
     - Сейчас согреешься, - повторил старик. - Это сома дэви.
     Степе  действительно  стало  жарко,  но  не  от  воды,  а  от   всего
происходящего. Между тем, Арцеулов вновь пытался вспомнить - слово  "сома"
показалось знакомым.
     - Я думал, мы поймем друг друга и без этого, - продолжал старик. - Но
вы были слишком невнимательны...
     - Так ведь... - начал Степа, но старик перебил его:
     - Знаю. Те, что искали вашей  смерти,  были  тоже  невнимательны.  Вы
разучились смотреть и слушать. Это, наверное, плохо...
     По бледным губам вновь скользнула улыбка.
     Несколько секунд все молчали. Наконец, Арцеулов решился:
     - Кто вы?
     Он хотел добавить "сударь", но сообразил - это обращение никак  не  к
месту. Впрочем, называть незнакомца "дедушкой" по  примеру  бесцеремонного
Степы он тоже не решился.
     - Я тот, кто послан встретить вас, - чуть помолчав, ответил старик. -
Думал, вы догадались... Вы спешите, воины, и не успеваете даже подумать...
     -  Да  чего  тут  думать!..  -  решительно  отреагировал  Степа,   но
продолжать не стал.
     - Подумайте, - вновь улыбнулся старик, но на этот раз его улыбка была
печальной.
     Степе  как-то  не  думалось.  На   представителя   китайской   секции
Коминтерна старик никак не походил, а  больше  встречать  в  этой  далекой
стране красного командира Косухина было, пожалуй, некому.
     Арцеулов тоже не стал размышлять. Невеселая улыбка старика подсказала
ответ:
     - То есть... Нам что - конец?
     - Я пришел встретить  вас.  Ваш  путь  закончен.  Вы  прошли  его  до
последнего шага...
     - Как это? -  не  сообразил  Косухин,  но  вдруг  понял  и  испуганно
замолчал.
     - Вас сторожат у тропы. Скоро они поднимутся наверх, и  на  этот  раз
будут более внимательны...
     - И что? - тихо поинтересовался Степа. - Ничего сделать  нельзя?  Ну,
спрятаться там?
     - Вам незачем прятаться. Вы уже пришли...
     Арцеулов молчал. Спрашивать было не о чем - он все понял.  Много  раз
капитану представлялось, как _э_т_о_ случится, но подобного он не  ожидал.
Впрочем, Ростислав подумал, что,  наверное,  никто  не  представляет,  как
произойдет такая встреча...
     - А... вы всех так встречаете? - любопытство  не  оставляло  Косухина
даже в этой ситуации.
     - Не всех...
     Издалека, со стороны дороги, сухо прогремел выстрел. "Сигнал подают",
- автоматически отметило сознание Арцеулова. То, что еще  несколько  минут
назад воспринималось как чуть ли не самое важное  в  жизни,  теперь  стало
далеким и неинтересным.
     Степа между тем напряженно размышлял. Непробиваемый атеизм все же  не
отучил его сверяться с реальностью. Пещера, странный старик - все это было
вполне реально, как и смерть, поджидавшая совсем рядом. Но  все  же  Степа
чувствовал - главное еще не сказано. Старик явно что-то не договаривает.
     - Вот что, товарищ, - на этот раз "дедушка" стал "товарищем". - Вы бы
это... досказали. Чтобы все сразу... А то непонятно что-то...
     - Что вам непонятно, Степан? - поинтересовался старик.
     На свое имя Косухин не реагировал. Мало ли откуда здесь  могут  знать
комиссара Челкеля?
     - Все непонятно. Если нам и вправду крышка, так обычно и без таких...
встречающих... обходится. Видел уж, знаю...
     - Хорошо, объясню, - старик вздохнул,  но  без  всякого  раздражения,
словно разговаривал с ребенком. - Вы прошли путь до конца. Но это  был  не
ваш путь, Степан, и не ваш, Ростислав. Вы сбились с дороги, хотя и  не  по
своей воле.
     - Ага! - напрягся Степа. - Это, значит, мы сюда по ошибке попали?
     - Не по ошибке. Это не так легко объяснить. Представьте,  вы  плывете
по реке. Внезапно начинается буря, вас  уносит  в  море,  и  вы  попадаете
совсем не туда, куда рассчитывали...
     - Значит, мы  не  должны  были  заниматься  "Мономахом"?  -  вмешался
Арцеулов. Почему-то он понял, что старик знает и об этом.
     - А вы подумайте! - старик уже не улыбался, его небольшие серые глаза
смотрели по-молодому остро и решительно! -  Собирались  ли  вы  еще  месяц
назад сокрушать  покой  небес?  Приходило  ли  вам  в  голову,  что  такое
возможно? Да и возможно ли это вообще?
     - Стоп, - мотнул головой Косухин. - Значит, по порядку.  Ясное  дело,
не собирались. Но то что возможно - это уж, извините. Сами видели...
     - Вы видели много невозможного. Точнее, смотрели, но видели ли  -  не
знаю. Наверно, вы меня не поймете. Просто поверьте - то, что  случилось  -
это и была буря, сбившая вас с пути. Ваши пути  закончились  не  так,  как
должны были. И меня послали вас встречать. Могу лишь сказать - не бойтесь.
Все страшное уже позади.
     Этого говорить, вероятно, не следовало. Даже  Арцеулов,  несмотря  на
овладевшую им апатию, почувствовал нечто вроде обиды. Степа  же  буквально
вскипел.
     - Вот чего, батя!  -  новое  обращение  соответствовало  тону.  -  За
политбеседу спасибо, но я  лучше  пойду  наружу.  Глядишь,  перед  смертью
прихвачу с собой другого-третьего! Наслушался я этой поповщины!
     Старик покачал головой:
     - Вам уже ничего не сделать, Степан. Вам  незачем  даже  ждать  пулю.
Вот...
     Он легко взмахнул рукой. И в то же  мгновение  вокруг  что-то  начало
меняться. Стало теплее, повеяло весенним ветром, откуда-то донесся  легкий
запах  цветущего  сада.  Внезапно  каменная  ниша  за  спиной  у   старика
засветилась легким, еле  заметным  светом.  Камень,  в  котором  она  была
вырублена,  стал  светлеть,  исчезать,  превращаясь  в  золотистый  туман,
закрывавший проход.
     - Дверь открыта, - бесстрастно произнес старик. - Входите!  Отбросьте
сомнения. Многие жаждут, но не многие удостаиваются этого. Вы заслужили  -
входите!
     Арцеулов вспомнил, что уже  видел  это  сквозь  серебряный  перстень,
сквозь льющийся из ночной темноты лунный свет. Светящаяся дверь  в  темной
пещере. Только тогда - в видении - он стоял у прохода. И рядом был кто-то,
кого он тогда не узнал.
     - Нет! - это отрубил Степа. - Спасибо, батя, но я уж здесь останусь.
     Старик махнул ладонью, и все исчезло. Вместо золотистого тумана вновь
проступил грубый камень. Повеяло привычным зимним морозом.
     - Чего же вы хотите? - в голосе старика чувствовалось удивление.
     - Понять, - ответил Арцеулов. - Вы говорили о пути, который мы должны
были пройти. Что вы имели в виду?
     - Не жалейте о нем. Он был не лучше и не  хуже,  чем  у  тысяч  ваших
сверстников. Он никогда не привел бы вас к этой двери.
     - Это как? - вмешался Косухин. - Все мы, прошу прощения, там будем.
     - Не все. Большинству придется много раз проходить путь,  прежде  чем
они заслужат право войти сюда.
     Косухин был сбит с толку. Отреагировал капитан:
     - И все-таки. Вы говорили о том, что нам было суждено...
     - Хорошо. Вы хотите знать об этом? Что ж, сейчас вы вспомните то, что
должно было произойти. Вспоминайте!
     "Это как?" - подумал недоверчивый Степа, но тут же перед его  глазами
ясно встала картина - он, вместе с другими, провожает на  хорошо  знакомом
черемховском  вокзале  отряд  повстанцев,  направляющийся   в   восставший
Иркутск. Косухин стал вспоминать, кого же отправили на помощь  к  товарищу
Чудову, и вдруг сообразил - тогда, в начала января, в  Иркутск  уезжал  он
сам, Косухин. Он удивился, но тут увидел другую  картину  -  он  входит  в
Иркутск, но не в памятный ему, зимний, а в теплый,  весенний,  и  под  его
латаными сапогами хлюпают мартовские лужи.
     А затем он увидел себя в  эшелоне,  мчащемся  через  тайгу.  Мелькнул
перед глазами силуэт Казанского вокзала, а потом он вспомнил себя, но  уже
немного другого, в новенькой командирской форме, стоящим  впереди  шеренги
таких же молодых командиров, и товарищ Троцкий, пламенный  Лев  Революции,
вручает ему орден, но не тот, сданный в особый отдел Сиббюро, а новенький,
и на его рукаве краснеет широкая нашивка.
     А дальше воспоминания - ясные и четкие, словно все это  действительно
происходило, - нахлынули  разом.  Косухин  увидел  себя  в  густой  толпе,
запрудившей Главную площадь Столицы. Стояла ночь, горели костры, и на душе
было горько и тревожно. Он успел заметить у себя в руках большой венок  из
еловых веток с черно-красными лентами, на  которых  было  что-то  написано
свежей серебрянкой.
     Затем перед глазами поплыли совершенно незнакомые картины  -  далекий
край - но не Сибирь, а что-то совсем другое.  Тысячи  людей  с  тачками  и
лопатами запрудили гигантскую долину, а вдали - контуры чего-то огромного,
что-то сооружается здесь. Он, Косухин, в странной, явно буржуйского  вида,
шляпе, что-то объясняет небольшой толпе внимательно  слушающих  людей.  Он
слышит свою собственную фразу о каком-то  пятилетнем  плане,  который  они
должны выполнить почему-то всенепременно в три года, и о товарище Сталине,
которому он должен послать телеграмму.
     Степа не успел даже удивиться, а воспоминания унесли его  дальше.  Он
увидел молодую девушку в красном платке и с тетрадью под мышкой,  а  затем
сообразил, что зовут ее Валентина, и он обвенчался с нею,  -  то  есть  не
обвенчался, а "расписался" - как раз на пролетарский праздник Первого Мая.
Затем - он держал в руках маленького пацаненка, который был похож на  него
самого, а пацаненка  звали  Николаем  в  честь  пропавшего  без  вести  на
Германской брата-летчика. А воспоминания мчались дальше. Неведомый край  и
огромная стройка сменились тихим кабинетом с  зашторенными  окнами.  Перед
Степаном на большом красном ковре менялись люди с  бледными  перепуганными
лицами, и Степа вдруг понял, что эти люди  боятся  его,  бывшего  красного
командира, и эта мысль показалась ему жуткой и одновременно приятной.
     Потом он был в другом кабинете, и  невысокий  человек  со  скрюченной
левой рукой курил трубку и что-то объяснял, а он, Косухин, согласно кивал,
отвечая на все: "Так точно! Слушаюсь...". И это было  не  обидно,  а  тоже
почему-то приятно.
     Валентина, встречавшая его поздними вечерами, когда  огромная  машина
доставляла его  домой  в  сопровождении  молчаливых  парней  с  лазоревыми
петлицами, теперь уже не носила нелепой  красной  косынки.  На  ее  быстро
повзрослевшем лице появились небольшие железные очки, совсем как у  Семена
Богораза, а Николай Косухин-младший, напротив,  носил  что-то  похожее  на
красную косынку на худой мальчишеской шее. Впрочем, сына он видел редко, и
все чаще машина доставляла его домой под утро.
     А потом пришел страх. Он сочился  повсюду  -  из  стен  кабинета,  от
портретов того, с дымящейся  трубкой,  плавал  в  глазах  жены,  вместе  с
которой он  ночью,  стараясь  не  шуметь,  сжигал  какие-то  фотографии  с
дарственными надписями, чьи-то письма... Страх парализовал все чувства,  и
Степа вдруг понял, что так страшно ему никогда не было ни  на  фронте,  ни
даже в заброшенной церкви, когда когтистая лапа рвала доски пола.
     И наконец, случилось то, о чем вещал страх. Молодые крепкие ребята  с
лазоревыми петлицами - уж не те ли, что сопровождали его каждый  вечер,  -
крутили Косухину руки прямо в его огромном кабинете, а затем  воспоминания
затянуло красным - он лежал на грязном холодном полу, ощущая только одно -
боль. Нечеловеческую боль в разбитом теле, боль в душе от того, что где-то
рядом в такой же  камере  избивают  его  жену.  В  ушах  прозвучали  слова
какого-то мордастого с лазоревыми петлицами, который говорил о невозможном
- что Коля Косухин-младший отрекается от отца-изменника и просит  того,  с
трубкой, чтобы он разрешил ему  взять  другую  фамилию.  А  в  конце  была
стенка. Такая, возле которой ему уже приходилось стоять. Но теперь  он  не
стоял, а лежал. Последнее, что он он видел,  были  не  вспышки  выстрелов,
несущих, наконец, покой, а мелькание кованых  прикладов,  которые  раз  за
разом опускались на его голову,  пока,  наконец,  не  пришла  спасительная
тьма...
     Косухин сцепил зубы,  глядя  невидящими  глазами  на  спокойное  лицо
старика, на разбитый рельеф над алтарной нишей. Он  вдруг  сообразил,  что
когда-то это было изображение огромной птицы с распростертыми крыльями...
     - Будьте вы прокляты!.. - слова вырвались сами собой, и Степа  закрыл
глаза. Возле губ оказалась чаша с водой -  или  "Сомой",  как  называл  ее
старик - и от первого же глотка стало легче...
     Ростислав с удивлением поглядел на замершего, закусившего губу Степу.
Такого Косухина он еще не видел. А между тем Ростислава тянуло  немедленно
поделиться - хотя бы с этим краснопузым - тем, что довелось увидеть -  или
вспомнить - самому.
     Вначале  капитан  тоже  увидел  вокзал,   но   не   черемховский,   а
нижнеудинский. Он стоял неподалеку от станции вместе  с  группой  офицеров
рядом с суровым и решительным Любшиным. Полковник держал в  руке  карту  и
что-то объяснял, показывая на зеленые пятна бесконечной  тайги,  тянущейся
до самой монгольской границы.
     Потом он шел, отстреливался, снова шел,  читал  отходную  над  телами
лежащих в глубоком снегу товарищей. Снова шел - и  наконец  увидел  яркое,
весеннее солнце. Он был на борту огромного  парохода,  уносившего  его  по
водам спокойного зеленого моря куда-то в даль, на  душе  было  печально  и
одновременно спокойно.
     Затем был огромный город - Арцеулов почему-то сразу  понял,  что  это
Париж, хотя ни разу там не бывал. Он стоял в типографии, вычитывая верстку
газеты. Мелькнула маленькая комната с окнами на  глухую  кирпичную  стену,
затем собрание его товарищей - здесь был Любшин и многие  другие,  которых
он сразу узнал. На  стене  висел  портрет  государя  с  черной  лентой,  и
полковник читал обращение генерала Кутепова, который  возглавлял  какой-то
РОВС.
     Затем снова потянулись дни в типографии, но с каждым разом добираться
туда становилось все труднее.  В  руках  у  Ростислава  появилась  тяжелая
трость, на которую приходилось опираться.  Собрания  офицеров  становились
все реже, а потом он  увидел  себя  на  старинном  кладбище  возле  свежей
могилы. На рукаве была траурная повязка, он говорил речь, а вокруг  стояли
его товарищи в старых мундирах со странно глядевшимися  здесь  сверкающими
крестами.
     И вдруг Ростислав  ощутил  давно  забытое  чувство  -  ненависть.  Он
ненавидел - но не комиссаров, оставшихся  где-то  далеко,  а  других  -  в
темно-зеленых касках, которые шли по улицам Парижа. Он услыхал  незнакомое
слово "боши", а затем воспоминания  перенесли  его  в  темный,  освещенный
керосиновой лампой подвал.  Арцеулов  стоял  у  деревянного  стола,  возле
которого сгрудились молчаливые молодые люди в беретах, и  он  объяснял  им
устройство ручного пулемета. При этом Ростислав  злился  на  свой  корявый
французский и на проклятую болезнь, которая не  дает  ему  пойти  с  этими
ребятами туда, в ночь, где идет война.
     Потом были те же улицы и вновь - незнакомые солдаты, но уже в  другой
форме, - и к этим солдатам Арцеулов чувствовал явную симпатию. Ему вручали
медаль. Вручал худой, огромного роста человек, все называли его "генерал",
хотя он был не  генералом,  а,  как  помнил  Ростислав,  президентом  этой
страны.
     И тут воспоминания сузились до размеров комнаты, но уже другой,  чуть
большей. За окнами  зеленел  лес.  Арцеулов  сидел  в  странном  уродливом
кресле, которое могло двигаться, зато не мог двигаться он сам. Правда, это
почему-то не пугало. К нему заходили гости - и молодые, и старые,  которых
он помнил молодыми. На столе лежала книга, на титульном листе  которой  он
мог прочитать свою фамилию. Но чаще всего он смотрел  не  в  окно,  не  на
стол, заваленный  рукописями,  а  в  большой  странный  ящик,  на  котором
мелькали, сменяясь, сначала  черно-белые,  а  затем  и  цветные  картинки.
Ростислав увидел "Мономах" - то есть,  не  "Мономах",  а  другой,  похожий
корабль, - прорывающийся сквозь тучи пара в безоблачное небо - и почему-то
чувствовалась гордость, как будто и там,  в  несбывшейся  жизни,  он  имел
какое-то отношение к эфирным полетам. Затем на экране  сменялись  страшные
картины горящих деревень со странными круглыми домиками, мелькали раскосые
лица, объятые ужасом, и Арцеулов сердито хмурился.
     А потом он вдруг поглядел на свои руки и поразился -  это  были  руки
мумии. Ростислав сообразил, что он очень стар...
     ...Бесконечные дни сливались в один, подступало пугающее безразличие,
и вдруг, прорывая  его,  по  цветному  экрану  замелькали  новые  кадры  -
огромные, невиданные боевые машины шли по улицам почти забытой им Столицы,
и над башнями реяли  его,  Арцеулова,  трехцветные  флаги.  И  наконец  он
почувствовал слезы на  своем  худом,  почти  уже  недвижимом  лице  -  над
огромным зданием, над гигантским куполом вместо проклятой  красной  тряпки
поднимается   русский   флаг,   который    почему-то    теперь    называли
"триколором"...
     Значит, он победил! Они все победили - те, кто погиб еще в 17-м,  кто
шел в Ледяной поход, отстреливался на высоких обрывах  Камы,  замерзал  на
Иртыше и Оби... Они победили! Перед глазами  мелькнул  запруженный  людьми
аэровокзал, затем за огромным  подернутым  морозной  дымкой  иллюминатором
проплыли непередаваемой белизны облака... И все кончилось.  Кончилось,  но
осталось главное. Ростислав понял - не зря. Жаль, что он не увидит  этого.
Но он узнал - а это куда важнее.


     Степа постепенно приходил в себя. Он не  то  что  усп