его хорошо охраняют? Давай-ка подумаем...
     Лунин порылся под кушеткой и достал пачку нарезанной обойной  бумаги.
Один из листов он расстелил на столе и взял карандаш:
     - Что мы о них знаем? Состав? Кроме Венцлава?
     Степа задумался. Никого кроме Венцлава и тех, в  Шекар-Гомпе,  он  не
знал. Разве что Берг...
     - Не годится, - покачал головой Лунин. -  Гольдина,  как  ты  знаешь,
похоронили два года назад. Даже если ты не ошибся, и  это  он  -  доказать
будет  трудно...  Берг?  Он  человек  посторонний.  Такой  группой  должен
руководить кто-то из своих...
     - Приказ по Шекар-Гомпу подписывал товарищ Троцкий. А по "Мономаху" -
Склянский - его заместитель, - выговорил Степа, тут же  испугавшись  того,
что сказал.
     - Страшно? - понял его Лунин. - Мне, признаться, тоже.  Вроде  так  и
выходит. Только закавыка тут...
     Лунин нахмурился и потушил самокрутку в большой жестяной банке из-под
монпасье:
     - Слишком гладко получается. Венцлав - командир полка, а значит -  из
ведомства товарища Троцкого. Документы тоже подписали  Троцкий  и  товарищ
Склянский. Смекаешь? Случись чего - кто в ответе?..
     Лунин замолчал и начал постукивать пальцами по столу -  верный  знак,
что молодой комиссар о чем-то серьезном задумался.
     - Вот чего. Не пожалею-ка я здоровья, съезжу завтра  кой-куда.  Очень
интересно, кто направил Венцлава в Сибирь.  Ведь  Сиббюро,  Степан,  не  в
ведомстве Троцкого, правда? И еще - приказ по "Мономаху" помнишь?
     Косухин кивнул. В свое время он был ошеломлен  этими  документами,  а
затем,  обдумав,  отметил  некоторые  странные  несуразности.  В   приказе
Склянского не сказано об  уничтожении  программы  и  срыве  пуска  ракеты.
Требовалось взять работы под контроль - и ждать новых распоряжений.
     - Вот  я  и  сообразил,  -  подтвердил  его  догадки  Николай,  -  не
совпадает. Кроме того - когда, говоришь, ракета, ну...
     - Стартовала, - подсказал Косухин, - 20 января...
     Эту дату он забыть не мог...  Холодная  зимняя  степь,  рыжие  холмы,
неровная цепочка китайских траншей. И - гром, ударивший ровно в полдень...
     - А вот приказ, Степан, подписан чуть ли не в феврале. Разумеешь?
     Степа вскинулся:
     - Задним числом, чердынь-калуга? Да зачем?
     - Вот я и думаю - зачем? Не для того ли, чтоб  товарищ  Склянский  на
нем расписался? В общем, проверю. А ты, Степан, подумай: может,  еще  чего
вспомнишь... Кстати, а твой Ростислав с какой радости всем этим занялся?
     Ответить на это было нелегко. Ясное дело, не из  дружеских  чувств  к
первому государству трудящихся. Проклятый  беляк  видел  в  этом  какую-то
тайну, чуть ли не секрет того, что случилось в победном Октябре и позже.
     Лунин выслушал не особо внятные Степины пояснения и пожал плечами:
     - Никак и вправду контуженный. Сдать бы твоего Коваленко в ЧК! Ладно,
погодим... Он мне давеча деревяшки с буквами показывал - он что, их тоже к
делу приспосабливает?
     Вот незадача! Степа  и  сам  не  очень-то  понимал  странные  занятия
Арцеулова. Образованный вроде мужик, книг начитался...
     -  Черт  его,  интеллигента,  поймет!  -  Косухин  скривился,  как  и
полагалось большевику при слове "интеллигент". -  Думает,  чердынь-калуга,
что  те,  которые  Венцлава  послали,  используют  какие-то  древние,  ну,
артефакты...
     Пришлось объяснять Лунину значение этого слова.
     - Понял, - наконец кивнул Николай. -  То  ли  контуженный,  то  ли  и
вправду умен этот твой интеллигент... Ладно,  заболтались.  Надо  картошку
сварить, товарищ орденоносец. Не голимый же спирт потреблять!
     За чистку картофеля принялись  вдвоем.  Косухин  вообще  не  стал  бы
заниматься   подобным   буржуйским   делом,    сварив    ценный    продукт
по-пролетарски, "в  мундире",  но  дотошный  Колька  прочитал  в  "Красной
газете", что варить картофель подобным образом небезопасно  для  здоровья.
Уговоры  приятелей  не  действовали,  и  картофель  приходилось   чистить.
Впрочем, в два ножа дело шло быстро.
     Николай, словно забыв  обо  всем,  только  что  говоренном,  принялся
беседовать на свою любимую тему - о перспективах  победы  социалистической
революции  в  оплоте  мирового  капитала  Северо-Американских  Соединенных
Штатах. Перспективы революции казались близкими,  но  Лунина  смущали  две
серьезные  проблемы:   раскольничья   политика   "желтых"   профсоюзов   и
противоречия трудящихся с разным цветом кожи. Последнее,  по  его  мнению,
могло привести к взаимной бесполезной резне.
     Косухин слушал плохо. Не то, чтобы проблемы американских  братьев  по
классу были от него далеки. Но в этот вечер думалось о другом.  Из  головы
не выходили слова Кольки. "Может, еще чего  вспомнишь?"  Что  он  мог  еще
вспомнить? Анубиса? Умирающего парня с напрочь оторванной челюстью?..  Или
того, сладкоголосого?
     Точно! Степу даже передернуло.  Как  можно  такое  забыть!  Тот,  кто
говорил с ним в темной камере! Этот разговор Косухин помнил  от  слова  до
слова. Большевики борются не с гидрой капитализма, а  со  смертью,  и  для
этого смерть должна уже сейчас служить жизни. Значит, нужен Венцлав с  его
305-м полком, серые оборотни - и Шекар-Гомп. И еще: смерть это чей-то дар,
но не Бога. Бога, по утверждению этого сладкоголосого, нет...
     Тогда  этот  голос  показался  Степе  знакомым.  Жаль,  он  не  видел
собеседника в лицо! Хотя - почему не видел? На Челкеле,  когда  самозваный
Руководитель Проекта предъявлял фальшивое письмо Колчака! Правда,  на  нем
были авиационные очки. И вообще, лицо у него какое-то странное...
     Наташа - не та, что сейчас в Париже, а настоящая  -  вспоминала,  что
тоже разговаривала с этим сладкоголосым. Он обещал ей, что "большевистский
эксперимент" скоро кончится...
     От  подобных  слов  Степу  мутило,  но  он  только  что  вернулся  из
Кронштадта. Там и вправду  все  кончилось:  каратели  добивали  восставших
краснофлотцев...
     Между тем,  Лунин,  разделавшись  с  "желтыми"  профсоюзами,  занялся
примусом. Дело было тонкое, деликатное, и  Косухин  мог  лишь  со  стороны
наблюдать за этой процедурой.
     - И все-таки они лопнут, -  убежденно  заявил  Колька,  когда  примус
наконец загудел, а кастрюля с картошкой была водружена на место.
     - Ты о чем? - сказанное могло относиться к чему  угодно,  например  к
картофелинам.
     - Империалисты американские! - Лунин наморщил лоб. - Точно лопнут!  И
знаешь, Степан, чего их сгубит?
     - Как чего? Революция пролетарская, чердынь-калуга!
     - Ну, это в плане общем. Тут, Степан, интересен  повод.  У  нас  ведь
чего - война поспособствовала, так?
     - Ну, ясное дело!
     - Во! А у них от  войны  буржуазии  -  одна  прибыль.  Там  война  не
поможет. Их Степан, борьба с водкой погубит!
     - Чего? - Косухин наслушался всякого о причинах-поводах революции, но
о подобном даже и не подозревал.
     Лунин усмехнулся:
     - Товарищ Энгельс учит нас  обращать  внимание  на  специфику  каждой
страны, понял? Американцы - они к свободам буржуйским привыкли. А сейчас у
них  там  сенатор  объявился  -  то  ли  Джонсон,  то   ли   Парсон.   Он,
представляешь, предлагает водку запретить!
     -  Ну  дают!  -  такого  от  заокеанских  буржуев  Степа  не  ожидал.
Интересно, пьющий ли Тэд?
     - Представляешь? Ежели и вправду запретят - там  такое  начнется!  Да
никакая власть не устоит! У нас в феврале 17-го всех  делов-то  было,  что
вместо ржаного хлеба стали сайку продавать.
     -  Ты  че,  серьезно?  -  историю   февральской   революции   Косухин
представлял несколько иначе. Его самого  тогда  в  Питере  не  было,  зато
газеты читать доводилось.
     - Точно. Белого - завались, а ржаного не  подвезли.  И  то  народ  не
выдержал. Ну как будто министры царские нарочно сработали! А  тут...  Нет,
шалишь, разнесут все Северо-Американские!..
     Косухину почему-то стало неловко. Выходит,  великие  революции  могут
начинаться с такой ерунды! Хотя, если подумать, это  вовсе  не  ерунда.  А
главное, чердынь-калуга, такое легко сработать. В нужный момент да умелыми
руками...
     -  А  Арцеулову  твоему  ничего  говорить  не  станем,  -  совершенно
нелогично завершил Николай. - Пущай будет Коваленкой.  Пусть  думает,  что
его белая  кость  нашей  пролетарской  умнее.  Он  ведь  как,  Степан,  не
социально опасный? Бомбы в вождей кидать не будет?
     - Не-а, - усмехнулся Косухин. - Бомбы  -  точно,  чердынь-калуга.  Не
будет!



                          10. ОСОБНЯК НА АРБАТЕ

     Ростислав шел по Собачьей Площадке мимо музыкального  училища.  Места
были знакомые, он мог ходить по Арбату чуть ли не с  завязанными  глазами.
Столицу Ростислав успел досконально изучить еще до войны.  Правда,  теперь
это был совсем другой город. Дома, когда-то нарядные, теперь стояли серые,
давно  просящие  ремонта,  обклеенные  дурацкими  плакатами   с   красными
чудо-богатырями и мордатыми буржуями.
     Стемнело. Самое время ехать к комиссару Лунину, тем более что сегодня
должен, наконец, приехать краснопузый Степа. Но бросать дело незавершенным
не хотелось. Уж больно интересно все складывалось...


     Конспирации полковник  Арцеулов  был  не  обучен.  Решив  остаться  в
Большевизии, он поначалу немного растерялся. Капитан Ставриди  не  подвел,
доставив Ростислава в маленькую деревеньку по Одессой. Оказавшись в Одессе
и неожиданно став красным командиром, Арцеулов совершенно не  представлял,
как эти  самые  красные  командиры  себя  ведут.  Он  был  уверен,  что  у
комиссаров всякое проявление чего-то отдаленно напоминающего  культуру  не
приветствуется. Лапти, правда, он надевать не стал,  но  был  уверен,  что
надлежит всем "тыкать", держать  ложку  в  кулаке  и  забыть  про  носовой
платок. Говорить было вообще опасно: первое же "пожалуйста" могло привести
аккурат в чеку. Оставалось  твердить  "чердынь-калуга"  или  "чистое  дело
марш" (последнее полковник позаимствовал у графа Толстого).
     Все оказалось проще  -  и  одновременно  сложнее.  Красные  командиры
изыском не отличались, но - странное дело - всячески  старались  подражать
только что разбитой контре. Молодые "краскомы" лихо козыряли,  водили  дам
под ручку и даже говорили "мерси".  Похоже,  большевики  взялись  за  дело
по-серьезному. Армия становилась похожей на армию даже в этом. Гвардейская
выправка Ростислава оказалась как раз ко двору. На него смотрели не просто
уважительно, но и с гордостью. Да, красные были не те, что в 18-м...
     В конце концов Ростислав отбросил сомнения и вел себя, как и надлежит
офицеру, - корректно,  вежливо  и  несколько  высокомерно.  Его  короткие:
"Позвольте", "Соблаговолите", "Прошу",  -  действовали  безотказно.  Образ
красного командира Коваленко ни у кого не вызывал сомнений.
     Военная форма, вместе с документами,  оказалась  хороша  и  в  другом
отношении.  Выяснилось,  что  можно  ездить  совершенно  бесплатно.  Билет
выписывали  -  и  желали  счастливого  пути.  В  душе  Арцеулова   впервые
шевельнулось нечто вроде смутного подозрения. Похоже, Совдепия не  так  уж
плоха, как казалось. Большинство жило скверно, стоя в очередях за пайковым
хлебом, выменивая на рынке последнее и часто за зря пропадая  в  чеке.  Но
были и другие: штабные офицеры, функционеры РКП(б), всякого рода  чиновный
сброд, - эти явно не бедствовали. Выходит, в  большевистском  сумасшествии
была своя система, хорошо, впрочем, знакомая и понятная...
     Арцеулов  заехал  в  Харьков.  Там   жили   родители   штабс-капитана
Пташникова. Они обменялись адресами еще в 18-м, и Ростислав выучил все, не
доверяя бумаге на память. Его приезд вызвал слезы: бывшего  приват-доцента
давно успели отпеть.  Арцеулову  пришлось  долго  объяснять,  что  Андреич
жив-здоров и сейчас, судя по всему, обживает полуостров Галлиполи.
     В Столице он зашел на квартиру ротного  -  Михаила  Корфа.  О  гибели
полковника уже знали. Его жена, которую по странному совпадению звали  тем
же именем, что и покойную супругу Ростислава, - Ксенией, мыкались с  двумя
детьми в маленькой комнатушке,  которую  большевики  из  милости  оставили
семье пропавшего без вести офицера. Арцеулов мало чем  мог  помочь  вдове:
денег было в обрез. Теперь он увидел, что  ожидает  в  Совдепии  "бывших".
Ксения Корф продала все, что осталось от мужа. Только  трофейный  немецкий
тесак, привезенный бароном с Юго-Западного фронта, продавать было  опасно.
Им, несмотря на все запреты, пытался играть сын  полковника  -  семилетний
Володя,  который  сразу  же  заявил  Ростиславу,  что,   когда   вырастет,
обязательно отомстит  за  отца.  Арцеулов  не  улыбнулся:  странная  мысль
поразила его. Они проиграли - и погибли. Но растет поколение мстителей - и
кровавая схватка возобновится.
     Родители Ухтомского когда-то  жили  в  Петрограде,  но  мать  Виктора
успела уехать во Францию, а все остальные - отец,  дед,  тетки  -  погибли
осенью 18-го во время вспышки красного террора...
     Вначале  Арцеулов  не  имел  точного  плана.  Хотелось   осмотреться,
обжиться и дождаться краснопузого  Степу,  который  со  своим  героическим
полком все еще торчал в Таврии. Устроился Ростислав надежно - в  общежитии
командного состава на Якиманке. Это было удобно:  тех,  кто  жил  там,  ЧК
обходила стороной. Для верности Арцеулов оставил  часть  вещей  у  Лунина,
который как раз вернулся из госпиталя, в комнатушке на  Пречистенке.  Туда
он отнес и деревянные таблички: хранить их в общежитии  Ростислав  все  же
опасался.
     Оставалось ждать Степу, но тут Арцеулову впервые  повезло.  Прямо  на
Тверской, у "Националя",  в  толпе  мелькнуло  знакомое  лицо.  Он  выждал
несколько секунд и  пошел  следом.  Толчея  помогла  подобраться  ближе  и
убедиться, что он не ошибся. По Тверской как ни в чем не бывало шел  Петер
Арвельт - сослуживец Ростислава еще по Западному  фронту.  Арвельт  был  в
штатском, но выглядел  весьма  довольным  жизнью,  совсем  не  таким,  как
большинство "бывших". Арцеулов прошел за  Петером  пару  кварталов,  затем
решился и окликнул.
     Все объяснилось быстро. Майор Арвельт  работал  в  эстонской  военной
миссии, недавно приехавшей в Столицу. Они обнялись.  Арвельт  был  славным
парнем и явно радовался встрече. С первых же слов  стало  ясно  и  другое:
Петер ненавидел большевиков, с которыми так  удачно  вышло  в  его  родной
Эстляндии. Арвельт воевал, как и Ростислав, с 17-го, и сумел не  допустить
красную чуму в свой дом...
     Миссия имела свою  собственную  линию  связи,  и  Ростислав  отправил
телеграмму в  Париж.  Ответ  пришел  быстро:  Валюженич  ругал  за  долгое
молчание и просил сообщить адрес, чтобы прислать письмо. Договорились, что
он напишет в Ревель, родителям майора. Задержка была небольшой:  письма  в
свободной от большевизма Европе ходили быстро.
     И вот в кармане у Ростислава лежит большой запечатанный  конверт.  Он
решил вскрыть его вместе  с  краснопузым,  попозже.  Это  была  удача,  но
Арцеулову повезло еще раз - и повезло по-крупному...
     Началось с очередного визита. Ростислав  навестил  давнего  знакомого
его покойного отца. Александр Арцеулов в последние  годы  жизни  служил  в
Столичном  отделении  Сената  и  был  в  хороших  отношениях   с   Вадимом
Николаевичем Говорухой - чиновником этого же департамента. Ростислав часто
бывал в доме Говорухи и теперь решил заглянуть туда по старой  памяти.  Он
опасался всякого: бывшие чиновники считались лакомой добычей для чеки,  но
господин Говоруха, как выяснилось, процветал.  Ему  удалось  устроиться  в
"совслужи" и кормить многочисленную семью. Ему  даже  оставили  целых  две
комнаты в его прежней  квартире,  что  по  тем  временам  считалось  явной
роскошью.
     Арцеулов не стал откровенничать с  "совслужем",  а  Вадим  Николаевич
деликатно не  задавал  лишних  вопросов.  Говорили  о  Столице,  об  общих
знакомых. Выяснилось, что Говоруха неплохо  знал  семью  Корфов  и  теперь
иногда помогает вдове Михаила. Беседовать с "совслужем" было интересно, но
противно: выходит, "бывшие" вполне могут благоденствовать, присосавшись  к
"диктатуре пролетариата". Арцеулов хотел было откланяться,  но  тут  Вадим
Николаевич стал рассказывать об учреждении, в котором служит.
     Контора называлась "Цекубу". Услыхав такое, хотелось  перекреститься,
но это означало всего-навсего  "Центральная  комиссия  по  улучшению  быта
ученых". Тех, кого  не  успели  расстрелять  или  сгноить,  подкармливали.
Говоруха откровенно хвастал, что он накоротке не только  с  "буревестником
революции" Максимом Горьким - инициатором этой затеи, но  и  с  уцелевшими
академиками  -  Бехтеревым,  Тимирязевым,   Павловым.   Вадим   Николаевич
воодушевился и стал рассказывать, что  Цекубу  помогает  даже  иностранным
ученым,  которые  уже  не  боятся  приезжать  в  Совдепию.  Он  ставил  на
довольствие финнов, немцев, а недавно: и французов, в том числе  молодого,
но очень талантливого физика Гастона де Сен-Луи,  прибывшего  для  научной
работы в Столицу...
     Сен-Луи! Эмоции были забыты. Амбиции  "совслужа"  не  имели  никакого
значения перед этим фактом. Гастон де Сен-Луи, жених Наташи Берг! Он исчез
из Парижа вместе с ее дядей. Значит...
     Говоруха  охотно  рассказал,  что  француз  договорился  о  получении
академического пайка на двоих.  Продукты  доставляет  специальная  машина.
Впрочем,  сам  Гастон  часто  заходит  в  Цекубу,  решая  разные  проблемы
нелегкого послевоенного быта. Физик, по словам Говорухи, молод, лысоват, с
заметным брюшком и слегка хромает на правую ногу...
     Остальное было несложным. На третий день Арцеулов встретил Гастона  у
входа в контору Говорухи.  Он  никогда  не  видел  Наташиного  жениха,  но
ошибиться трудно. Сен-Луи был не столько  молод,  сколько  моложав,  носил
роскошное, по последней парижской моде,  пальто  и  действительно  хромал.
Конечно, могли случаться всякие совпадения, и Ростислав решил проверить.
     В первый раз не повезло. Гастона ждала машина, и Арцеулов лишь  успел
заметить, что она свернула по направлению к центру. Сен-Луи появился через
два дня. На этот раз  он  возвращался  на  извозчике,  и  Ростислав  сумел
проследить за  ним  до  самого  дома.  Гастон  квартировал  на  Арбате,  в
небольшом особняке, расположенном в глубине заброшенного сада, за  высокой
чугунной оградой.
     Для верности требовалось проверить еще раз.  И  вот  теперь  француз,
отпустив извозчика возле Манежа, шел пешком, вероятно, решив  прогуляться.
Он шел быстро - легкая хромота ничуть не мешала. Арцеулов следовал за  ним
на некотором отдалении, уверенный, что тот свернет  от  Собачьей  Площадки
налево...
     Гастон  миновал  здание  музыкального  училища,  на  миг  задержался,
прикуривая, и резко оглянулся. Арцеулов не стал отворачиваться, а спокойно
пошел дальше. Сен-Луи его не знал, а идущий по  Столице  красный  командир
едва ли вызовет особые подозрения. Так  и  случилось.  Француз  закурил  и
свернул налево, в узкую улочку, ведущую к уже знакомому особняку.
     Осторожность все же не мешала. Арцеулов пропустил Гастона  вперед,  и
лишь затем последовал за ним. Он уже не сомневался. Оставалось как следует
осмотреть особняк. Это  заняло  немало  времени.  Высокие  решетки  мешали
проникнуть в сад, а перед воротами крутились  двое  весьма  подозрительных
личностей. Пришлось наблюдать за домом с  другой  стороны  -  из  подъезда
пятиэтажного  дома.  Нельзя  сказать,  чтобы  Арцеулов  был   удовлетворен
результатами осмотра,  но  главное  все  же  сумел  заметить.  Можно  было
возвращаться на Пречистенку...


     Картошка уже была сварена, а  на  столе  стояла  бутыль  со  спиртом.
Серьезный Лунин и улыбающийся Степа встретили его как ни в чем не  бывало,
словно к ним заглянул на огонек старый  друг-товарищ  по  борьбе  с  белой
контрой. Правда, взгляд  голубых  глаз  молодого  комиссара  был  строг  и
неулыбчив,  но  Ростислав  уже  успел  привыкнуть  к  характе