монаху и кланяется ему.  Прощается,  стало
быть. К моему коллеге тоже подошел. Тот, ясное  дело,  пережил  не  лучшие
минуты. Говорит, глаза у этого господина были жуткие...
     - Я думаю!
     - Ну вот, обошел всех и прилег, на этот раз окончательно. Тем  все  и
закончилось.  И  самое  интересное,  мой  коллега  уверяет,   что   данное
происшествие было на самом деле.
     - А вы как считаете?
     - Я ничего не считаю, молодой человек, - усмехнулся профессор. - Я  в
некотором роде,  ученый.  Не  столь  талантливый,  конечно,  как  господин
Богораз...
     - А он что, талантлив? - перебил капитан.
     - Исключительно! - подтвердил Глеб Иннокентьевич. - Весьма  талантлив
и прекрасно понимает, в чем долг ученого.
     - А в чем?
     - Заниматься наукой! - повысил голос профессор. - Наукой, а не бегать
с изобретением господина Мосина, истребляя  себе  подобных  или,  что  еще
хуже, заниматься политикой! Так вот, я ученый. Я  не  видел  этого  случая
своими глазами. Но пусть - своему коллеге  я  верю.  Отбросим  возможность
розыгрыша, временного затмения разума или влияние горного  воздуха.  Пусть
это факт. Но  для  науки  мало  одного  факта!  Нужен  эксперимент!  Много
экспериментов, причем на разных объектах!
     - Спасибо, не надо, - усмехнулся Арцеулов, представив себе то, о  чем
говорил Семирадский.
     - А-а! - махнул рукой тот. - К анатомии в свое время тоже  относились
предвзято! Великий Везалий даже пострадал за это от тогдашних папуасов.  Я
не о том, Ростислав Александрович. Отдельные факты -  это  еще  не  наука.
Даже много фактов - не наука. Сотни  свидетелей  видели  в  XVI  веке  под
Парижем волка-людоеда размером с быка. Сотни! Но все равно, не вводить  же
на этом основании новый подвид Волк Каннибал Парижский!
     - Бр-р-р, - разговор стал казаться Арцеулову несколько жутковатым.  -
А зачем вы мне рассказали про этот монастырь, Глеб Иннокентьевич?
     - Ну  вы  же  сами  хотели  чего-то  такого...  этакого,  -  удивился
профессор. - Я  лишь  попытался  объяснить  позицию  исследователя.  Семен
Аскольдович - исключительного таланта человек! Исключительного! Но с вашим
перстнем он изволил увлечься.  Как  можно  делать  такие  скоропалительные
выводы? Требуется лаборатория, приборы. И лучше, чтобы таких перстней было
не один, а минимум десяток...
     - А все-таки,  что  вы  скажете?  -  и  Ростислав  протянул  перстень
профессору. Тот повертел его в руках, пожал плечами и вернул капитану:
     - Это не Европа... И не XVIII век. Это, батенька мой,  Азия,  точнее,
Урал, и лет этак на пятьсот-восемьсот раньше. А вот откуда конкретно -  уж
извините...
     - Мне его велели не снимать, - внезапно признался Арцеулов.
     -  Так  не  снимайте,  -  согласился  Семирадский.  -  Если  он   вам
действительно помогает... Или вам кажется, что помогает... Отчего же нет?
     Разговор запомнился Арцеулову. Ростислав понял, что не сможет  ничего
доказать. Какие уж тут эксперименты! Он вспомнил серых  собак,  окружавших
его на безлюдной улице. Интересно, что  сказал  бы  господин  Семирадский,
окажись он на его месте, о количестве экспериментов и  числе  объектов?  И
еще Арцеулов подумал о том, что если послать того мертвого монаха в бой  и
вручить ему винтовку, то пули из Максима действительно не причинят  такому
вреда...
     Выехали к вечеру, когда упившиеся повстанцы, немного побуянив,  мирно
уснули. Правда, хозяин предупредил, что ночная поездка может стать опасной
из-за обнаглевших в эту зиму волков, но выбирать особо не приходилось.
     На этот раз профессору не пришлось  вспоминать  свое  умение  править
тройкой, а всем остальным -  тесниться  на  узких  санях.  Неразговорчивый
хозяин привел еще одну тройку, сам сел править.  Вторая  тройка  оказалась
под началом молодого, но  такого  же  неразговорчивого  парня;  как  понял
Арцеулов, - племянника хозяина. В результате разместились  с  комфортом  -
профессор составил компанию своим молодым коллегам, а Арцеулов оказался  в
одних санях с полковником.
     Так  ехали  два  дня.  Миновав  заснеженную  низину  -  как  объяснил
полковник, замерзшее болото, - сани свернули  на  ровную,  хотя  и  весьма
извилистую дорогу.  Арцеулов  удивился  было,  откуда  в  комариных  топях
взялась дорога, но Лебедев пояснил, что это  замерзшая  река  со  странным
названием Китой. Им предстояло  проехать  по  ее  заледенелой  поверхности
почти до самых истоков, а затем свернуть к верховьям другой реки, на  этот
раз со знакомым, но таким непривычным в этих местах именем Ока.
     Куда предстояло ехать дальше, полковник не стал уточнять. Вообще,  он
оказался крайне неразговорчивым  спутником  и  почти  всю  дорогу  молчал.
Арцеулов еще понял бы, если полковник использовал это время по  фронтовому
- отдав дань Морфею, -  но  Лебедев  и  не  пытался  заснуть.  Он  молчал,
сосредоточенно глядя на дорогу, время от  времени  его  губы  сжимались  в
тонкую полоску, и Ростислав догадывался, что мысли его спутника далеки  от
веселья. Молчание скрашивалось лишь заунывной  песней,  которую  время  от
времени принимался напевать возчик.
     Ночевали в небольших деревнях, где было тихо и спокойно -  эти  места
война обошла стороной. Хозяева ни о чем их не спрашивали, лишь каждый  раз
напоминали, что ездить в этих  местах  стало  небезопасно  по  вине  серых
разбойников. Во второй деревне предупреждали особо настойчиво, и  Арцеулов
настоял на том, чтобы оружие было у всех под рукой. Волков -  обыкновенных
волков - Ростислав почему-то не боялся. Это  было  совсем  не  страшно  по
сравнению с тем, что приходилось видеть как на фронте, так и в Иркутске.
     Местность постепенно стала меняться. Пустые прежде берега теперь были
покрыты  подступившим  с  далеких  предгорий  лиственничным  лесом,  холмы
уступили место высоким сопкам, на вершинах которых  среди  светлой  зелени
лиственниц густо темнели кедровые рощи.
     В конце концов Арцеулову  удалось  разговорить  своего  спутника.  Он
поинтересовался, где полковник  изучал  авиационную  премудрость.  Лебедев
оживился и стал рассказывать, как еще до войны он,  вместе  с  несколькими
другими молодыми юнкерами, был направлен по личному приказу великого князя
Александра Михайловича во Францию к  знаменитому  авиатору  Блерио.  Затем
полковнику - тогда еще поручику, - пришлось самому учить будущих  летчиков
в Качинской, а затем Гатчинской воздушных школах. Правда, о том, что  было
после Лебедев отмалчивался. Он лишь кратко упомянул, что с 14-го года  был
направлен на испытания новой техники. На фронт, по его  словам,  полковник
приезжал лишь однажды - знакомил молодых летчиков с  премудростями  нового
бомбардировщика  "Илья   Муромец".   Арцеулов   не   стал   расспрашивать,
догадываясь, что в свое время ему доведется все узнать...


     Косухин шел быстрым "финским" шагом - так ходить на лыжах его  еще  в
детстве научил брат. Остальные - четверо дружинников, - заметно отставали.
Время от времени Степе приходилось  останавливаться,  поджидая  товарищей.
Теперь их было на одного  меньше  -  молодой  черемховец,  имени  которого
Косухин даже не знал,  в  первый  же  день  подвернул  ногу,  спускаясь  с
невысокого холма, и его пришлось отправить назад. Степа спешил  -  по  его
расчетам у  них  оставалось  три  дня,  чтобы  выйти  наперерез  убегавшим
белякам.
     Косухину  казалось,  что  он  рассчитал  все   точно.   Если   беляки
действительно  пытаются  достичь  Сайхена,  им  придется  ехать  по  руслу
замерзшего Китоя. Иной дороги для саней здесь нет. Правда, Лебедев  и  его
группа могли попытаться пройти на лыжах,  но  Степа  вспоминал  девушку  и
хилого интеллигента в очках - нет, таким не пройти тайгой. Если Косухин не
ошибался, и недобитая контра все-таки ехала на санях,  то  в  этом  случае
надо успеть достичь памятного еще по осенним  боям  места,  где  речка  со
знакомым названием Ока ныряет в неглубокое ущелье. Там негде  разминуться,
и беглецы неизбежно должны будут наткнуться на засаду. Степа  помнил,  что
там стоит пустой дом - не то охотничий, не то просто брошенный  хозяевами.
Именно в нем обычно останавливались путники, и Косухин считал, что лучшего
места для встречи не найти. Место называлось как-то странно, но как  -  он
не мог вспомнить.
     Степин план был хорош, но имел все  же  серьезный  минус  -  ночевать
приходилось прямо на снегу, согреваясь глотком спирта,  конфискованного  у
иркутской буржуазии. Правда, один из бойцов заявил,  что  умеет  разжигать
костры даже на снегу, но в первую  же  ночь  из  этого  ничего  не  вышло.
Пришлось мерзнуть, и второй день они встретили уже без прежнего оптимизма.
Степа, слушая, как за его спиной товарищи начинают ворчать, в конце концов
плюнул и решил, что вторую ночь можно будет поспать в небольшой охотничьей
избушке, которую он запомнил по одному из  рейдов.  Правда,  это  было  не
совсем по пути. Надо было пройти лишний десяток километров, но ни Косухин,
ни его маленький  отряд,  не  возражали  против  лишнего  часа  пути  ради
возможности заночевать под крышей.
     Тут-то и случилась беда. Виноват был сам Косухин. Конечно, к вечеру -
а уже начинало смеркаться - все смертельно устали, дико хотелось спать,  и
уже как-то не думалось об опасности. Но все же Степа сплоховал, хотя и  не
сунулся "дуриком" к избе.
     Один из бойцов аккуратно выглянул с опушки, пробежал почти  к  самому
дому и, вернувшись, доложил, что ничего опасного нет. Правда, было  видно,
что парню не до рекогносцировки, да и тон не оставлял сомнений, что изучал
он  обстановку  лишь  кое-как,  "вприглядку".   Вот   тут   бы   Степе   и
насторожиться, но он устал, ужасно хотелось  под  крышу,  в  тепло,  да  и
глухие места не обещали особой опасности. И Косухин махнул рукой, разрешая
идти на ночлег.
     Уже у самой избы он заметил следы чьих-то лыж.  Еще  не  поздно  было
что-нибудь придумать - хотя бы упасть прямо в  глубокий  сухой  снег  и  и
послать вперед двоих под прикрытием трех стволов.  Но  в  снег  падать  не
хотелось, изба казалась такой близкой, доступной и  мирной,  и  Степа  так
ничего и не решил.
     А через несколько секунд было поздно. Как только  черемховец,  шедший
первым, открыл дверь, прямо ему в грудь ударил выстрел, и тут же  из  двух
окон по Степиному отряду началась бешеная пальба - били в упор,  не  жалея
патронов.
     Степа стоял у самого крыльца. Пуля сбила шапку,  еще  одна  разорвала
полушубок на боку, и Косухина спасло  лишь  то,  что  он  мгновенно  упал,
перекатившись под самую стену, в мертвую зону. Правда, карабин он все-таки
не выронил, но падая, зачерпнул стволом снег,  и  оружие  стало  полностью
бесполезным, - при первом же выстреле ствол разорвет.
     Косухин лежал под смолистой,  пахнущей  лесом  бревенчатой  стеной  и
лихорадочно  рвал  с  пояса  гранату.  Краем  глаза  он  видел,  что  один
черемховец неподвижно лежит у крыльца, еще один  упал  -  живой  или  нет,
непонятно, - чуть дальше, и отстреливаются только двое, которые залегли  в
снегу, посылая пулю за пулей в ответ на выстрелы из дома.
     Наконец Степа сорвал с пояса гранату, попытался повернуться,  но  тут
же понял, что  лыжа,  которую  он  не  успел  сбросить  с  ноги  -  вторая
освободилась сразу, - мешает сдвинуться в сторону. Тихо  ругаясь,  Косухин
начал отстегивать непослушное крепление. Заледенелый металл не поддавался.
Между тем краем уха Степа слышал, как замолкла одна из винтовок  -  теперь
только один черемховец отвечал врагу.
     Сбросив лыжу, он кинул быстрый взгляд на ближайшее окно, которое было
совсем близко - протяни руку и достанешь  -  сорвал  чеку  и,  выждав  две
секунды, стиснул зубы и зашвырнул гранату в дом.
     Рвануло почти сразу. Степа мгновенно вскочил и прижался  к  стене.  В
избе кто-то кричал, затем вновь ударил выстрел - правда, один  и  какой-то
неуверенный. Косухин бросил последнюю гранату. Деревянные стены  дрогнули,
из окна плеснул черный дым, а затем все стихло.
     Чуть шатаясь - взрыв все-таки немного оглушил - Степа отошел от стены
и оглянулся. То, что он увидел, оказалось даже хуже, чем  он  думал.  Трое
его ребят были мертвы. Двоих пули буквально изрешетили, в третьего  попала
одна, зато прямо в лоб. Живым оставался лишь Вася  Шутов,  давний,  еще  с
сентября знакомый, который прибыл в Иркутск из Читы. Вася был жив, он даже
бодро встал, весь в снегу, но даже сквозь снег  проступала  темная  кровь.
Пули, как  поняла  Степа,  попали  парню  куда-то  в  бок.  Косухин  вынул
револьвер и осторожно вошел в дом, хотя и понимал, что после  двух  гранат
уцелеть там можно только чудом.
     Да, в живых не оставалось никого.  Их  было  четверо  -  в  добротных
офицерских полушубках с золотыми погонами. Очевидно, офицеры уходили через
перевал, чтобы перейти долину Китоя и добраться до  недалекой  монгольской
границы.
     Трупы беляков они выбросили в снег, а погибших ребят сложили у  стены
- на большее сил уже не было. В доме оказались дрова, и  Косухин,  наскоро
растопив печку, принялся осматривать раны своего последнего бойца. Бинты у
него были, да и задело парня легко - навылет, но Степа почти сразу  понял,
что Шутов дальше идти не сможет.
     Дав хлебнуть раненому спирта, Косухин уложил его  спать  возле  уютно
горевшей печурки, а сам сел на рассохшуюся лавку и стал размышлять.
     Отряд он потерял. Рядом - в одном переходе -  была  деревня,  и  даже
раненым Вася без труда туда доберется, но дальше  Косухину  придется  идти
одному. На миг мелькнула мысль вернуться самому,  но  Степа  обозвал  себя
трусом, решив об этом даже не думать. В случившемся виноват он  один  -  в
этом Косухин был уверен твердо. Он отвечал за отряд, отвечал за  операцию,
и теперь оставалось самому расхлебывать эту горькую кашу.
     Степа еще раз вспомнил маршрут. До места встречи оставалось всего два
перехода. Правда, требовалось спешить, и следующую ночевку придется делать
прямо посреди леса. Можно сделать крюк, свернув в  знакомую  деревню,  где
жили мрачные кержаки-старообрядцы. Степа был там в  октябре,  и  встречали
его неплохо. Но в этом случае имелись все шансы опоздать - Лебедев  и  его
группа успеют проскочить к селу Орлик, а  оттуда  до  Сайхена  всего  один
дневной переход. Итак, деревня  отпадала,  надо  идти  напрямик,  чтобы  к
послезавтрашнему вечеру быть в нужном месте. Внезапно Степа вспомнил,  как
оно называется -  Семен-Крест.  Там  действительно  стоял  большой  крест,
срубленный из почерневшей от времени сосны.  В  свое  время  проводник  из
местных что-то рассказывал Косухину об этом кресте, но  память  ничего  не
удержала. Впрочем, теперь это и не важно.  Что  ж,  оставалось  спешить  к
Семен-Кресту...
     Еще только светало, а  Степа  уже  собрался,  попрощался  с  Шутовым,
подробно объяснив, как добраться до села, и шагнул за порог.


     Идти было нелегко. Полдня дорога шла на подъем, приходилось все время
петлять  между  огромными   лиственницами,   вдобавок   стали   попадаться
неглубокие, но с крутыми склонами, овраги.  Уже  к  полудню  Степа  устал,
хотелось присесть, разжечь костер возле какого-нибудь  старого  рухнувшего
дерева и часок-другой погреться, ни о чем не думая.  Но  время  поджимало.
Косухин лишь на несколько минут остановился, чтобы сжевать кусок  хлеба  с
сушеным мясом и хлебнуть спирта, и пошел дальше,  стараясь  идти  в  одном
темпе, экономя силы.
     Уже начинало темнеть, когда Степа поднялся на вершину  хребта.  Здесь
лес рос гуще, рядом с елями и лиственницами  стали  попадаться  гигантские
кедры, и идти стало совсем трудно. Эти места Косухин помнил плохо - он шел
по солнцу, как когда-то учил  его  брат.  Степа  надеялся,  что  перевалив
хребет и выйдя в долину Оки, он найдет нужную дорогу - те места он  помнил
лучше.
     Солнце спряталось за густыми кронами лиственниц,  вокруг  заструились
сиреневые сумерки, и Косухин понял, что пора думать о ночлеге.  Подходящую
поляну он нашел быстро -  она  была  небольшая,  уютная,  там  лежали  два
огромных сухих дерева, то ли срубленные, то ли сами  рухнувшие  еще  много
лет назад.  Деревья  лежали  удобно  -  почти  рядом.  Степа  устроился  в
промежутке между старыми,  покрытыми  сухим  мохом  стволами,  и,  наломав
тонких веток, попытался разжечь костер. Получилось плохо. Косухин  плеснул
остатки спирта из фляги, и костер  все-таки  разгорелся.  Сразу  же  стало
веселее. Степа подкинул в огонь сучья потолще и, привалившись к  одной  из
поваленных лиственниц, сжевал кусок сушеного мяса.
     Сразу же захотелось спать. Степа нашел толстую ветку, которая, по его
расчетам, должна  гореть  долго.  Он  решил  вздремнуть  на  часок,  затем
проснуться, снова подбросить дров и так продержаться до рассвета.  Правда,
костер грел плохо, жар уходил к холодному звездному небу. Приходилось то и
дело подсаживаться прямо к огню, чтобы согреть хотя бы кончики пальцев.
     В конце концов, он укутался в полушубок,  сунул  руки  в  карманы  и,
надвинув  шапку  на  самый  нос,  задремал.  Сон  накатил  волной,   почти
мгновенно, Степа лишь успел подумать, сумеет ли проснуться, чтобы  вовремя
подкинуть дров...


     Когда он открыл глаза, то на поляне было светло. Степан удивился,  но
понял: взошла луна. В ее свете тени стали резкими, а  снег  начал  мерцать
маленькими  разноцветными  искорками.  Костер  погас,   только   несколько
угольков дотлевали среди серой золы.
     "Странно,  -  подумал  Косухин.  -  Вроде  и  не  холодно.  Надо   бы
дровишек..."
     Он легко вскочил, поразившись тому, что тело  потеряло  вес.  Косухин
сделал несколько шагов по  чистому  светящемуся  снегу,  и  вдруг  застыл.
Повернувшись, он шагнул еще  раз  -  вновь  замер:  валенки  не  оставляли
следов. Казалось, он скользит по тонкому насту,  невесомый,  словно  сизый
дымок от догорающих углей.
     "Вот-те на...  А  может,  мне  это  все  снится,  чердынь-калуга?"  -
растерянно мелькнуло в сознании.  Степа  осторожно  вернулся  на  место  и
присел у ствола.
     Он попытался ощупать себя и даже ущипнуть, но понял, что не чувствует
своего тела. Боли не ощущалось, стало тепло, дневная усталость исчезла без
следа, будто ее и не было.
     -  Видать,  сплю,  -  пробормотал  Степа,  но  эта  мысль  ничуть  не
успокоила.
     Вдруг он почувствовал, что у костра не один. Кто-то был совсем рядом.
Степа не видел тени, даже не слышал  дыхания,  но  чье-то  присутствие  не
вызывало сомнений. Он почему-то не испугался и, не поднимая  глаз,  понял,
кто навестил его этой ночью.
     У  догоревшего  костра   сидела   женщина   в   коротком   полушубке,
подпоясанном офицерским ремнем, и в пушистой  меховой  шапке.  Глаза  были
устремлены на умирающие угли, она  молчала,  и  Степа  не  решался  подать
голоса. Он лишь отметил, что луна поднялась уже высоко, яркий свет заливал
поляну, но ни он, ни его молчаливая гостья, не отбрасывала тени.
     "Сплю", - успокоил себя Степа, но тут же сообразил, что таких снов не
бывает. Во всяком случае, с ним еще ничего подобного не случалось. Косухин
кашлянул, пытаясь обратить  на  себя  внимание,  но  женщина  в  полушубке
по-прежнему смотрела, как тускнеет последний уголек.
     Наконец, он погас, и гостья медленно подняла голову, взглянув прямо в
лицо Степе. Этой ночью она казалась еще красивее, чем в первый раз,  когда
ее серебристый призрак возник посреди ночной безлюдной улицы.
     - Здравствуйте, Степан,  -  голос  прозвучал  тихо  и  ровно,  словно
доносился откуда-то издалека.
     - Ну, здрасьте, - вздохнул Степа. - Вы... кажется, Ксения Арцеулова?
     - Мое имя вам назвал Венцлав? - губы женщины чуть дрогнули,  а  глаза
загорелись недобрым огнем. - Вы все-таки  не  послушались  меня,  Косухин!
Венцлав губит всех - и тех, кто ему служит тоже...
     - Что? - дернулся Степа. - Но... чердынь-калуга, я же  сплю!  Вы  мне
снитесь!
     Женщина медленно покачала головой, и Косухин испугался по-настоящему.
     -