гулять,  причем  вовсе  не
требовалось бродить по кругу -  можно  просто  стоять  у  стены,  дышать
холодным осенним воздухом или курить,  поглядывая  на  затянутое  тучами
сентябрьское небо.
   На обратном пути, после очередного хлопка, Юрий постарался стать так,
чтобы заметить лицо того, кого должны провести мимо. Нет, этого человека
в военной форме со споротыми петлицами он не знал. Да  и  странно,  если
было бы иначе. Среди сотен тысяч зэков у него, конечно,  были  знакомые,
но едва ли они окажутся в этой странной тюрьме...
   Итак, Юрий взялся за книги,  сразу  же  пожалев,  что  его  "опекун",
вероятно в приступе служебного усердия, принес лишь научные издания.  Он
бы почитал что-либо другое - хотя бы то немногое,  что  хранилось  дома.
Орловский много  дал  бы  за  то,  чтобы  здесь  оказалось  старое,  еще
дореволюционное издание Овидиевых "Метаморфоз" или хотя  бы  читанная  в
детстве нравоучительная книга про маленького лорда Фаунтлероя...
   На четвертый день он не  выдержал  и  обратился  к  надзирателю.  Тот
удивился: оказалось, в тюрьме  существовала  библиотека.  Через  полчаса
худой молчаливый зэк принес три книги ~  выбирать  здесь,  очевидно,  не
полагалось. Приходилось доверять вкусу здешнего библиотекаря. Увы,  Юрию
не повезло. Первой книгой оказался "Цемент" товарища  Гладкова,  которую
он даже не стал раскрывать. Другая была столь же  идейно  выдержанной  ~
"Падение  Даира"  бывшего  красноармейца  Малышкина.  А  третьими,   так
сказать, на десерт,  последовали  повести  мадам  Чарской  -  чтиво,  от
которого воротило еще в детстве. Юрий решил  выбрать  наименьшее  зло  и
засел за Малышкина... "Костя" появился на пятый день, волоча раздувшийся
от бумаг портфель.
   - Эннах, Юрий Петрович! - улыбнулся он с порога, с облегчением  ставя
портфель в угол.
   - Энна, эд-эрх, Константин, - невольно улыбнулся в  ответ  Орловский.
Решили окончательно перейти на дхарский?
   - Ну... Вы же сами, Юрий  Петрович...  Произношение  у  меня  как?  -
Скверное произношение. Впрочем,  у  меня  не  лучше.  Дхарская  фонетика
совсем не похожа на русскую.  Гортанные  звуки...  -  Ну  да,  ну  да...
Малышкиным увлеклись, Юрий Петрович? И  как  вам?  Орловский  поразился:
"Падение Даира" лежало  на  столе  вниз  обложкой  -  неужели  этот  тип
предварительно наведался в библиотеку?
   - Любопытно. - Юрий взял книгу со стола и медленно перелистал. -  Два
мира... Товарищ  Малышкин  очень  неплохо  сумел  показать  и  белых,  и
большевиков. Культура, эстетство, нервы - и тупая тьма...
   - Эк вы! - крякнул "Костя". - Вас послушать, так вы сами  у  Врангеля
воевали!.. В 20-м ему уже было шестнадцать. Он хотел  уехать  на  фронт,
надеясь добраться до Крыма, но заболела мать.  А  в  ноябре,  когда  над
Столицей падал первый мелкий снежок, газеты сообщили, что все кончено  и
красные уже в Севастополе...
   - Написали? - Зоркие глаза энкаведиста, похоже, разглядели аккуратную
стопку исписанных  страниц.  -  Вот  и  хорошо,  Юрий  Петрович,  вот  и
замечательно. А я вам кое-что принес... "Костя" раскрыл портфель,  долго
в нем копался и достал оттуда серую папку.
   - Узна„те? Юрий узнал сразу. Это была его работа по дхарскому  эпосу,
которую он так и не  успел  закончить.  -  Вот,  прошу.  Будет  время  -
допишете. Я, признаться, не утерпел - прочел...
   - По долгу службы? - не удержался Орловский.
   -  Ну  конечно!  Именно  по  долгу  службы.  -   Улыбка   Константина
свидетельствовала  о  том,  что  пронять  его  трудно.  -  Но  прочел  с
интересом! С огромным интересом, Юрий Петрович! Жаль, не издано.
   - Так эпос тоже не издан, - пожал плечами Орловский.
   - Вот-вот. Это плохо...
   - То есть? - "Костя" не уставал удивлять. - Он же феодально-байский и
вообще классово чуждый!
   Константин вновь улыбнулся - весело и немного снисходительно:
   - Юрий Петрович, эпос - голос  народа.  Он  не  может  быть  классово
чуждым. Другое дело, в процессе записи  и  редактирования  в  него  были
внесены  искажения.  Ведь  "Гэгхэну-цорху"  был   сильно   обработан   в
пятнадцатом веке, может, даже полностью изменен, разве нет?
   Вот это да! Это была мысль, которую  в  свое  время  поддерживал  сам
Орловский. Но об этом нигде не писалось!  Это  говорилось  на  заседании
сектора, среди своих!
   "Костя" глядел на него, продолжая ухмыляться, и Юрий не выдержал:
   - Но ведь эти изменения, если они и были, касались не роли  трудового
народа, а идеологических мотивов. Те, кто редактировал эпос при Фроате и
Гхеле, могли убрать разделы, где говорилось о роли старого жречества,  о
старых богах.
   - Но, Юрий Петрович! - Улыбка сменилась  откровенным  недоумением.  -
Ведь тогда  складывалось  дхарское  государство,  и  тот  же  Фроат  мог
приказать убрать все, что касалось жизни племен до  объединения,  ну  и,
естественно, народной борьбы против новой власти!
   Нокаут.  Не  потому,  что  подобное  предположение  было   непременно
справедливым. Дело в другом -  это  его  собственный  аргумент,  который
Орловский высказал тогда же на дискуссиях в секторе. Высказал - но нигде
не записал. А "Косте", выходит, известно  даже  об  этом!  Да,  Терапевт
прав: в Большом Доме работают не только дураки и фанатики.
   Осторожнее, Юрий,  осторожнее...  "Костя"  вновь  улыбнулся,  как  бы
подводя черту  в  научном  споре,  и  торжественно  извлек  из  портфеля
огромную пачку бумаг. - А это узнаете?
   Вначале Орловский  ничего  не  понял.  Написано  по-дхарски.  Мелкий,
неразборчивый почерк -  знакомый,  неоднократно  виденный.  Юрий  быстро
перевернул крайний листок и невольно вздрогнул:
   - Это... книга Родиона Геннадьевича! "Дхарская мифология"!
   - Она самая, Юрий Петрович. Сказано это было безо  всякой  усмешки  -
холодно и твердо.
   - Я... я думал, она пропала!..
   - У нас ничего не пропадает. Как видите, пригодилась. Я ее  для  чего
вам принес - чтоб  вы  прочитали,  подумали.  А  там  и  побеседуем.  Не
возражаете?
   - Нет... конечно, нет... - На минуту Юрий забыл, где он и что с  ним.
Работа учителя, которую он считал сгинувшей навеки! Книга,  которую  еще
никто не читал - если не считать "дхароведов" из Большого  Дома...  Юрий
быстро перелистывал страницы. Родион Геннадьевич собирал  эти  материалы
всю жизнь. Он много успел,  сведя  воедино  не  только  немногочисленные
публикации и архивные записи, но  и  набрав  огромный  устный  материал,
который теперь не восстановить и не продублировать.
   - Вижу, уже увлеклись, Юрий Петрович. - "Костя", похоже, был доволен.
Ну, читайте, мешать не буду. А я  покуда  ваше  творение,  так  сказать,
осилю. Кстати, Юрий Петрович...
   - Да? - Орловский еле заставил себя оторваться от рукописи.
   - Не для  службы,  а  так  -  ради  любопытства.  Почему  вас  Орфеем
величали? Вы ведь вроде не музыкант?
   Сердце дернулось, к горлу подступил комок, кончики пальцев  мгновенно
оледенели. Удар был не  только  неожиданным.  Он  был  точным  -  точнее
некуда... Орфеем называла его Ника - иногда, в шутку. Но беда в том, что
Орфеем называл его и Терапевт. "Орфей" - это была  кличка  Орловского  в
той маленькой нелегальной группе, которая уже несколько лет существовала
в Столице, под самым носом Большого Дома...

6. ПРЕМЬЕРА

   На премьеру пришлось идти все же вдвоем. Прохор Карабаев  прислал  из
Тамбова лаконичную телеграмму, в которой просил  продлить  командировку:
лейтенант собирался зачем-то в Минск. Пустельга повертел в  руке  бланк,
велел отстучать Карабаеву "добро", рассудив,  что  лейтенант  -  человек
серьезный и едва ли будет зря транжирить государственные  деньги.  Итак,
Ахилло сходил в театральную кассу, которая, как  выяснилось,  находилась
на втором этаже Главного Управления, и вскоре вернулся с билетами.
   - Пятый ряд, в середине, - не без торжественности  в  голосе  сообщил
он. Цените, отец-командир!
   - А,  хорошо.  -  Сергей  в  очередной  раз  разглядывал  размашистую
резолюцию наркома на своей докладной. "Разрешаю. Н. Ежов". Им  разрешили
внутреннее расследование... Похоже, если бы он попросил батальон Осназа,
ему тоже не отказали бы.
   Таинственный человек в капюшоне - товарищ Иванов -  отвечал  за  свои
слова...
   - Что? - Пустельга взглянул на билеты и улыбнулся:
   - Пятый ряд? Михаил, да вам цены нет!
   - Вот именно, - усмехнулся Ахилло. - Никто не ценит...  Ладно,  брюки
гладить? В штатском пойдем? Приличного костюма  у  Сергея  не  было,  но
признаваться в подобном не хотелось.
   - Ну... в штатском так в штатском. А какая  пьеса-то?  Ахилло  воздел
руки вверх с выражением полного недоумения:
   - Ну, отец-командир! Ну вы и заработались! Вся Столица только об этом
и говорит! В "Правде" же написано! Увы, дни были настолько горячие,  что
даже в "Правду" Сергей не заглядывал. Ахилло вздохнул:
   - Пьеса в трех действиях, именуемая  "Кутаис",  сочинение  известного
драматурга Афанасия Михайловича  Бертяева.  Посвящена  молодым  годам  и
началу революционной деятельности товарища Сталина.
   - Бертяев?  -  Сергей  вспомнил  свой  недолгий  театральный  опыт  и
удивленно переспросил:
   - Бертяев Афанасий Михайлович?  Про  товарища  Сталина?  Это  который
"Время Никулиных" написал, да?..
   Во время короткой стажировки в Столице Сергею удалось попасть на этот
нашумевший спектакль - "Время  Никулиных"  рассказывало  о  злоключениях
семьи белогвардейского полковника и нескольких его друзей  в  охваченном
смутами Киеве. Спектакль  оставил  странное  впечатление.  Актеры  МХАТа
играли   блестяще,   но   согласиться   с   той   явной   симпатией    к
контрреволюционерам, которой пронизана пьеса, Пустельга не мог. Он тогда
лишь удивился, отчего, несмотря на резкие - и заслуженно резкие - отзывы
критиков, спектакль  все  еще  продолжает  идти.  Фамилию  Бертяева  он,
естественно, не забыл.
   - А-а, смотрели! - понял  Ахилло.  -  Случилась  любопытная  история.
Спектакль хотели прикрыть за  контрреволюционность,  но  заступился  сам
товарищ Сталин.
   - Что?! - Этого Пустельга представить себе не мог.
   - Ну да. Он заявил, что даже если такие  люди,  как  эти  Никулины  в
пьесе,  капитулируют  перед  Советской  властью,  то  зритель  неизбежно
убедится в закономерности нашей победы. Так что  Вождь,  можно  сказать,
здорово помог гражданину Бертяеву.  Ну,  долг  платежом  красен.  Вот  и
"Кутаис"...
   - Он что, долги отдает? -  Пустельга  внезапно  почувствовал  смутную
неприязнь к незнакомому ему драматургу. Ахилло пожал плечами:
   - Все может быть, Сергей. Но тут, по-моему, не все просто. Бертяев  -
не конъюнктурщик. Он умница, блестящий человек, талант. Если он  написал
"Кутаис", значит, так надо...
   Пустельга не понял - кому надо? Бертяеву? Товарищу Сталину? Советской
власти? Но говорить на эту тему больше не хотелось  -  в  конце  концов,
скоро ему предстояло все увидеть своими глазами...
   Ближе к  концу  дня  Пустельге  пришлось  завернуть  в  канцелярию  с
очередной стопкой бумаг, которые требовалось завизировать. Он,  конечно,
направил бы туда Михаила, но шустрый Ахилло улизнул к экспертам, заявив,
что постарается узнать  что-нибудь  новое  о  взрывчатке.  Итак,  Сергей
спустился на второй этаж и без всякого оптимизма убедился, что пришел не
вовремя: там уже находился какой-то полковник из Столичного Управления с
кучей документов.  Второй  раз  идти  не  хотелось,  и  Пустельга  решил
подождать.
   Коридор второго этажа, обычно людный в начале дня, теперь  был  пуст.
Сергей стоял напротив двери канцелярии, от  нечего  делать  рассматривая
красочный плакат с поучительной надписью: "Товарищ, стой!  В  такие  дни
подслушивают стены. Недалеко от болтовни и сплетни - до измены!" Старший
лейтенант перечитывал эти  строчки  уже,  наверно,  десятый  раз,  когда
услышал совсем рядом, за углом, странные звуки. Он повернул голову - да,
это был женский плач.
   Сергей не успел  даже  удивиться,  когда  резкий,  немного  визгливый
мужской голос произнес:
   - Прекратите! Немедленно прекратите! И  не  смейте  больше  приходить
сюда!
   - Но товарищ... гражданин Рыскуль... Я вас прошу...
   Сергею стало неудобно: он  невольно  оказался  свидетелем  разговора,
явно не предназначавшегося для его ушей. Но уходить было  некуда,  и  он
лишь сделал пару шагов в сторону - подальше.
   - Я вас прошу... умоляю... товарищ... - Судя по голосу, женщина  была
молодой и очень несчастной.  Сергею  внезапно  стало  жаль  ту,  которая
плакала совсем рядом. Впрочем, ее собеседник,  неизвестный  ему  товарищ
Рыскуль, был явно в ином настроении:
   - Я вам уже все сказал. Выбор за вами... И не смейте сюда  приходить.
Адрес вы знаете...
   - Но... я не могу... Я лучше умру!
   - Дело ваше. Умереть мы вам не дадим. Все,  прощайте!  Послезавтра  я
вам позвоню...
   Вновь послышался плач и тихие удаляющиеся  шаги.  Тут  наконец  дверь
канцелярии  открылась,  на  пороге  появился  полковник  из   Столичного
Управления, и Пустельга с облегчением шагнул вперед  -  Извини,  старший
лейтенант. Бумаги, черт их! - Полковник улыбнулся,  Сергей  улыбнулся  в
ответ и уже шагнул в  открытую  дверь,  но,  не  удержавшись,  посмотрел
назад.
   Из-за угла выходил невысокий полный  мужчина  с  мясистыми  отвисшими
щеками и приплюснутым носом, на котором болталось пенсне. В руках он нес
портфель большой, хорошей кожи. Вид у него был как у  бюрократа  средней
руки с карикатуры в "Крокодиле", если бы не форма и звезды  в  петлицах.
Товарищ Рыскуль  оказался  комиссаром  госбезопасности  третьего  ранга.
Сергей и полковник из  Управления  стали  по  стойке  "смирно".  Рыскуль
быстро кивнул и поспешил дальше, думая в этот момент  о  чем-то  другом.
Может, о женщине, которая только что плакала? И Сергею  стало  почему-то
не по себе.
   Прощаясь с Михаилом, он не удержался и спросил о Рыскуле.  Тот  пожал
плечами:
   - Ну, Сергей! Как  вы  умудряетесь  знакомиться  с  самыми  паршивыми
людьми?
   - Я... я с ним незнаком, - смутился Пустельга. - Кто он?
   - Заместитель начальника Столичного Управления. А если коротко  -  то
редкая сволочь. Связываться не советую...
   Дальнейшие расспросы отпали, и Пустельга  вновь  пожалел  неизвестную
ему женщину. Что-то в этом деле ему чрезвычайно не понравилось...
   На премьеру Сергей надел  свой  единственный  костюм,  предварительно
потратив часа два на приведение его в порядок. Брюки были  выглажены  на
"отлично",  пиджак  вычищен,  но   Пустельга   понимал,   что   публика,
собравшаяся на премьеру, едва ли оценит его старания.  Этот  костюм  он,
сшил четыре года назад в Ташкенте. Рубашка  была  тоже  старой,  хотя  и
выстиранной до невиданной белизны. Сергей повязал узкий темный  галстук,
без  всякого  энтузиазма  взглянул  на  себя  в  маленькое  зеркальце  и
направился в театр.
   Они встретились с Михаилом, как и договаривались, у входа. На старшем
лейтенанте был новенький модный плащ, а когда верхняя одежда была  сдана
в раздевалку, Сергей лишь вздохнул: Ахилло оказался  одет  не  в  пример
своему начальнику.  В  штатском  Михаил  смотрелся  куда  лучше,  чем  в
привычной форме, и Пустельга подавил вспыхнувшую внезапно зависть...
   Впрочем,  дело  не  только  в  манере  одеваться.   Шумная   публика,
собравшаяся на  премьеру,  была  совершенно  незнакома  Пустельге.  Зато
Ахилло чувствовал себя словно рыба в воде: раскланивался, пожимал  руки,
шутил   и   несколько   раз   знакомил   Сергея   с   какими-то   весьма
представительными гражданами. Пустельга механически, по профессиональной
привычке, запоминал фамилии, но радости это не доставляло. Здесь он  был
чужаком.
   Очутившись в зале, Сергей с облегчением  нашел  пятый  ряд  и  сел  в
кресло. Ахилло не спешил, беседуя с очередным знакомым.  Наконец,  когда
до начала оставалось не больше трех минут,  он  присел  рядом,  держа  в
руках две программки.
   - Вся Столица тут, - сообщил он довольным тоном. -  Охрану  заметили?
Говорят, Ворошилов здесь. Он часто на премьеры ходит.
   - А товарищ Сталин? ~ не удержался Сергей. Ахилло усмехнулся:
   - Ну, даже если он и здесь, нам не скажут... Но не думаю... Ага,  вон
и Бертяев...
   Он кивнул в сторону одной из лож. Сергей с интересом обернулся.
   Знаменитый драматург стоял у  низенького  барьерчика.  Большие  белые
руки  неподвижно  лежали  на  перилах,  красивое  холодное   лицо   было
бесстрастным, словно окаменевшим. Казалось, все происходящее не имеет  к
нему ни малейшего отношения и Афанасий Михайлович  оказался  среди  этой
шумной публики совершенно случайно.
   -  Барин,  -  усмехнулся  Михаил.  -  Фрак   видели?   Он,   наверно,
единственный в Столице фрак носит.
   Ахилло не ошибся. На Бертяеве был фрак - одежда из  давно  сгинувшего
прошлого.  Странно,  но  на  этом  человеке  фрак  смотрелся  совершенно
естественно. "Сидит как перчатка", - вспомнил Сергей фразу из  какого-то
романа. Да, Афанасий Михайлович был явно неординарной  личностью.  И  не
только из-за фрака. Сергей вдруг понял, что каменное  спокойствие  этого
человека  -  напускное.  Бертяев  еле  сдерживался,  но  какие   чувства
заставляли этого человека волноваться. Пустельга не мог  определить.  Он
лишь ощущал силу - неожиданную, мощную, идущую от неподвижной фигуры.
   - Хорош, - вновь констатировал Ахилло. -  Делает  вид,  что  ему  все
равно...
   Сергей кивнул, желая поделиться своими наблюдениями, и  тут  заметил,
что неподвижное лицо Бертяева на миг изменилось. На тонких бледных губах
мелькнуло подобие улыбки, Афанасий Михайлович приветливо кивнул - и лицо
вновь застыло.
   Те, с кем он поздоровался, как раз проходили к своим местам.  Мужчина
высокий, широкоплечий, в прекрасно  сшитом  дорогом  костюме  с  орденом
Ленина на муаровой ленте, и женщина в темном платье. Сергей  вначале  не
обратил на нее особого внимания, привычно отметив то, что она блондинка,
высокого роста - как раз в пару со своим спутником, одета дорого, но  не
крикливо. И тут,  проходя  к  своему  креслу  в  третьем  ряду,  женщина
внезапно обернулась. Их глаза встретились, Сергей невольно  открыл  рот,
сглотнул и зачем-то  поправил  галстук.  На  лице  у  женщины  появилась
улыбка. Пустельга вдруг сообразил, что вид у него,  наверно,  совершенно
дурацкий, и постарался улыбнуться в ответ.  Вышло  еще  хуже.  Пустельга
поспешно отвел глаза. Это было ужасно: он, в старом  костюме,  со  своей
привычной стрижкой "полубокс", в немодном узком  галстуке  ~  да  еще  с
разинутым ртом... Господи, какой позор! Если б  он  знал,  что  встретит
здесь ее, то надел бы, конечно, форму, да еще не забыл  бы  обе  медали,
полученные  в  Средней  Азии.  Хотя  к  чему  это?  Пустельга   невольно
зажмурился, представив ее улыбку, и ощутил свою никчемность. Нет,  лучше
было идти в ТЮЗ, на спектакль "Кулак и батрак"!
   - Мужика видели? - Ахилло, похоже, не обратил  внимания  на  то,  что
обрушилось на его командира. - С орденом Ленина?
   - Ага... - слабо отозвался Пустельга. - А... КТО ОН?
   - Артамонов.  Личный  пилот  товарища  Сталина.  Самолет  "Сталинский
маршрут" слыхали? Только, чур, - я ничего не говорил...
   - Это... он с женой? - не удержался раздавленный случившимся Сергей.
   - Конечно. С чужими женами во МХАТ  на  премьеры  не  ходят.  А  что,
понравилась?
   - Да я не заметил... - нагло солгал Сергей, почувствовав себя  совсем
кисло.  Жена  личного  пилота  самого  товарища  Сталина...  "Сталинский
маршрут"... Ну конечно, чего же он ожидал? Явился в калашный ряд...
   ...К счастью, свет в зале медленно начал меркнуть,  прозвучал  третий
звонок, и можно было наконец сосредоточиться на спектакле.
   Это удалось не сразу. Перед глазами стояла та, которую он только  что
увидел. Сергей чувствовал себя глубоко несчастным.  Нет,  такая  женщина
даже не  станет  разговаривать  с  глухим  провинциалом,  родившимся  на
окраине Харькова, выучившимся читать только в девять  лет  и  всю  жизнь
служившим где-то в Тмутараканях.
   То, что он был сотруд