своей пустой маленькой комнатушке, а эти двое  час  за  часом  маячат  у
ворот,  потом  их  сменяют  другие,  такие  же  одинаковые,  в   дорогих
костюмах... Нет, этого выдержать  он  не  мог.  Страх  вновь  захлестнул
сознание и бросил его прочь, в никуда, по улицам и переулкам Столицы...
   Двое у ворот пропустили его, а затем неторопливо  пошли  следом.  Они
шли медленно,  но  умудрялись  не  отставать  даже  тогда,  когда  нервы
окончательно  сдавали  и  Орловский  переходил  на  быстрый   шаг,   еле
сдерживаясь, чтобы не побежать. Скрыться он не пытался,  да  и  никакого
плана у него не было просто  шел  вперед,  то  оживленными  улицами,  то
полупустынными переулками, постоянно оглядываясь и заранее зная, кого он
увидит сзади.
   ...Да, он опоздал. Вчера, сразу же  после  того,  что  случилось,  он
поступил правильно. Тогда уже  все  было  ясно,  и  Юрий,  первым  делом
убедившись, что за ним еще  не  идут,  позвонил  из  автомата  на  улице
Герцена Терапевту. Он уже не помнил, что говорил, но Терапевт  сообразил
все сразу  и  велел  ему  немедленно,  не  теряя  ни  секунды,  ехать  к
центральному входу в ЦПКО. И вот тогда Юрий ошибся, и  ошибка  оказалась
непоправимой. Он начал что-то говорить Терапевту о бумагах, которые надо
еще раз пересмотреть, о том, что позвонит ему вечером, в крайнем  случае
- утром. Насчет бумаг он сказал не правду.  Вернее,  не  совсем  правду.
Конечно, все, что касалось его книги, было давно уничтожено  и  передано
по назначению, но на столе оставалось еще несколько папок  с  совершенно
ненужным хламом - какие-то выписки еще  студенческих  времен,  черновики
того, что он писал, работая в  Институте  Народов  Востока,  и  кое-что,
собранное по просьбе самого Терапевта.  В  отдельной  папке  лежала  его
незаконченная старая рукопись. И все это надо было просмотреть еще  раз,
а лучше - уничтожить вместе с дюжиной чьих-то писем, все еще хранившихся
в маленькой коробке из-под папиросных гильз. Да,  это  была  правда,  но
вовсе не эти, в  общем  безопасные,  бумаги  заставили  Юрия  пренебречь
приказом. Он солгал Терапевту - в первый и, вероятно, в последний раз  в
жизни. Просто этим вечером они должны были встретиться с Никой, и  самое
страшное, что Ника должна была прийти к нему - в его уже  обреченный  на
запустение флигель. Конечно, еще все  можно  было  исправить.  Следовало
лишь набрать ее номер, не смущаясь тем, что  к  телефону  могла  подойти
прислуга или даже муж, - и все отменить. Но  это  значило,  что,  скорее
всего, им больше не придется увидеться. По крайней мере, в этом страшном
и бессмысленном мире... И он не позвонил - ни Терапевту, ни ей...
   Уйти можно было ночью, но после их разговора,  который  сложился  еще
страшнее и нелепее, чем даже он опасался, сил  не  было  ни  на  что.  К
счастью, порядок в бумагах он уже успел навести.  Папки  опустели,  лишь
свою незаконченную рукопись Юрий оставил: проблемы  фольклористики  едва
ли смогут заинтересовать тех, кто придет за ним.  На  остальное  сил  не
было Юрий уснул мертвым сном, а утром оказалось, что он опоздал. Опоздал
непоправимо и навсегда...
   Орловский оглядел переулок и только сейчас  сообразил,  куда  занесло
его бессмысленное блуждание по Столице. Да, там  за  углом  он  когда-то
жил, а здесь, в самом конце переулка,  находился  маленький  храм  -  их
семейная церковь, в которую он часто ходил в детстве. Бывал он в  ней  и
после - хотя и не так часто. В последний раз он заходил сюда два  месяца
назад...
   Юрий  оглянулся:  в  переулке  появились  прохожие,  но   тех   двоих
по-прежнему не было.  Преследователи  не  спешили.  Возможно,  они  тоже
сообразили, где оказались, и теперь предпочитали просто выждать...
   Да, два месяца назад он зашел сюда. Тогда Юрий  хотел  повидать  отца
Александра и боялся опоздать,  поскольку  весной  этого  страшного  года
после очередного выступления Емельяна Ярославского в Столице вновь стали
закрывать еще уцелевшие храмы. Орловский опасался, что маленькую церковь
в переулке просто уничтожат. Он ошибся, храм уцелел, но отца  Александра
в  нем  уже  не  было.  Старого  священника,  тридцать  три  года  назад
крестившего маленького Юрия, арестовали как  раз  накануне.  Его  сменил
другой настоятель - и Орловский понял, что заходить в эту церковь уже не
имеет смысла...
   Да, это было два месяца назад... Юрий оглянулся еще  раз  и  медленно
двинулся вглубь переулка. В церковь он решил не  заходить,  но  хотелось
еще раз просто постоять у входа. Орловский не считал себя  верующим,  но
этот маленький храм  оставался  тем,  что  еще  связывало  его  с  давно
оборвавшейся прежней жизнью. Отец, мама, брат...  Юрий  стиснул  зубы  и
заставил себя не думать об этом. Сейчас  нельзя  -  он  вспомнит  о  них
позже, когда уже будет нечего бояться...
   Юрий медленно шел  по  переулку,  и  страх,  казалось,  покидал  его,
оставаясь позади, на людной улице. Собственно, чего бояться?  Еще  много
лет назад, после первого ареста весной двадцать седьмого, он понял,  что
такие, как он, "бывшие", не выживут в отечестве  мирового  пролетариата.
Что ни ему, ни его друзьям не простят их  отцов  и  братьев,  защищавших
Родину на фронтах мировой и гражданской.  А  четыре  года  назад,  летом
33-го, когда он написал первые строчки будущей книги, Юрий  ясно  понял,
что пути назад уже нет и он стал попросту смертником. То, что он  делал,
отрезало всякий путь к отступлению. Помнится, Терапевт,  с  которым  они
познакомились как раз накануне, спросил его об этом - осторожно,  словно
разговаривал не с подпольщиком, а действительно с тяжелобольным. И  Юрий
ответил ему, что все понимает, но не боится.
   Конечно, это была не правда: Орловский боялся, боялся всегда, с  того
самого момента, когда понял, что  он  может  -  вернее,  что  он  должен
написать. Но тогда страх был абстрактным, далеким. А  когда  книга  была
наконец написана и он передал последнюю главу  Терапевту  -  и  особенно
через месяц, когда тот сообщил, что рукопись уже за  границей,  -  страх
совсем отпустил. Дело сделано, и казалось,  что  все  остальное  уже  не
опасно. Помнится, тогда он сравнивал  себя  с  теми,  кому  завидовал  в
детстве - братом и его сверстниками,  атаковавшими  красные  редуты  под
Екатеринодаром и Орлом. Свое сражение он выиграл - и теперь  смерть  уже
не страшна. По крайней мере, так ему казалось - до сегодняшнего утра...
   На  ступеньках  у  входа  в  храм,  где  когда-то  непременно  сидели
несколько старушек-нищенок, просивших Христа ради, теперь было пусто.  С
нищенством боролись - Юрий вспомнил статью товарища Кагановича о  борьбе
с этим пережитком прошлого. И вот старушек не стало, и у входа в церковь
как-то непривычно пусто. Дверь приоткрыта. Юрий мельком взглянул на часы
- до службы еще далеко. Он машинально, вспомнив  детство,  перекрестился
на икону над входом, помедлил секунду, а затем,  неожиданно  для  самого
себя, шагнул на старые потертые ступени...
   Как он и думал, в храме было безлюдно. Сиротливо  горели  лампадки  у
старых икон, в глубине тускло светились золоченые створки  алтаря.  Юрий
привычно шагнул влево, к иконе "Моление о чаше", где он обычно стоял  во
время службы. Кажется,  мать  говорила,  что  когда-то  эта  икона  была
подарена храму его прадедом... Или он ошибся, и речь шла о другой иконе:
в прежние годы их семья часто делала подарки этой церкви. Здесь крестили
его деда, отца, самого Юрия, здесь венчался отец. Восемь лет назад здесь
отпевали мать...
   Юрий стал возле  иконы,  запоздало  подумав,  что  надо  было  купить
несколько свечей. Он оглянулся, но у входа, где обычно  сидела  одна  из
старушек, продававших свечи и прочую церковную мелочь, на этот раз  было
пусто. Орловский решил подождать. В конце  концов,  спешить  совершенное
некуда. Конечно, его могли арестовать здесь, прямо  в  церкви,  но  Юрий
знал, что обычно все это делалось иначе. Его могли взять вчера, сразу же
после собрания, где выступил Аверх, и где выступал он  сам.  После  того
как Юрий не выдержал и заступился за этих двух мальчишек... Тогда его не
тронули, хотя после голосования было ясно, что на следующий день он  мог
не идти на работу. Очевидно, лишь после этого Аверх или  кто-то  из  его
присных позвонил в Большой Дом. Но там среагировали не  сразу:  в  конце
концов, Орловский в их глазах был всего лишь одним из "бывших"  -  сыном
генерала и братом офицера Марковской дивизии. В эти месяцы, когда летели
головы  членов  Политбюро  и  наркомов,   с   неосторожным   сотрудником
Государственного Исторического музея,  заступившимся  за  своих  коллег,
обвиненных в очередной глупости, можно было и не особо спешить. О книге,
о его книге, в Большом Доме еще не знали - это очевидно...
   В храме было по-прежнему пусто, но Юрий  внезапно  почувствовал  себя
значительно лучше. Страх  исчез,  вновь  вернулась  способность  мыслить
трезво и логично. Орловский глядел на потемневший лик  Христа,  знакомый
ему с самого детства,  и  наконец-то,  впервые  в  этот  страшный  день,
почувствовал, что может спокойно рассуждать.
   Да, вчера он повел себя не правильно. Но он не  подвел  Терапевта,  и
сделал все, чтобы Ника забыла его навсегда. Наверно, он все же  поступил
верно, поскольку она все равно не удержалась бы и пришла  -  не  сейчас,
так через несколько дней. Тогда бы она нашла на двери сургучные  печати,
догадалась а не догадаться было невозможно - и  неизбежно  принялась  бы
искать Юрия. А это страшно, особенно если те, кто придет за ним, все  же
что-то узнают. Поэтому пусть все случившееся кажется ей нелепой ссорой -
или даже припадком болезни. Он вспомнил: Ника, уже уходя, твердила  одно
и то же: "Ты болен, ты болен..."  Да,  лучше  пусть  так.  Лучше  ссора,
разрыв - но о ней не должны узнать  те,  что  сторожат  его  у  входа  в
переулок...
   ...Старушка вынырнула откуда-то из темной глубины  храма  и  привычно
села за маленький столик у входа. Орловский нащупал  в  кармане  пиджака
мелочь и подошел к ней, молча указав на свечи (говорить  не  было  сил).
Старушка, похоже, немного удивилась, но аккуратно пересчитала гривенники
и выдала Юрию тонкие восковые свечки. Их оказалось три, и  он  почему-то
решил, что это хорошая примета...
   Итак, есть надежда, что Ника не будет его искать - по крайней мере  в
ближайшее время. Значит, ею не  заинтересуются  неделю-другую,  а  то  и
больше. А там должен помочь  Терапевт.  Юрий  верил,  его  друг  сумеет,
ничего  не  открыв,  уберечь  Нику  от  опрометчивых  шагов.  Хорошо  бы
позвонить Терапевту, сказать напоследок, что он уничтожил все, что могло
скомпрометировать, и попросить позаботиться о Нике. Мелькнула даже мысль
поинтересоваться, нет ли телефона в церкви, но Орловский тут же  одернул
себя. Нет, нельзя: те, что ждали его,  могут  предусмотреть  и  это.  Он
вновь вспомнил Терапевта. Еще тогда, в самом начале  их  знакомства,  он
говорил Юрию...
   ...Это было, кажется, в Нескучном саду, они сидели на старой  лавочке
и договаривались о том, когда  Терапевт  передаст  ему  первую  папку  с
материалами. Тогда Юрий  впервые  услыхал  о  человеке,  которого  позже
Терапевт стал называть Флавием. Флавией обещал передать  ему  статистику
об операции "Юго - Восток", они обсудили это, а затем Терапевт почему-то
заговорил о неизбежности ареста. Своим  спокойным,  как  всегда,  слегка
ироничным тоном он говорил, что в "царстве победившего социализма" -  он
так и выразился, - где каждый первый доносит на  каждого  второго,  сама
идея нелегальной организации  обречена.  Они  продержатся  недолго  -  а
значит, надо  быть  готовым.  И  главное  -  не  считать  врагов  только
подлецами и идиотами. Да, многие на Старой Площади и - в Большом Доме на
Лубянке - подлецы, идиоты, а порой и просто недоумки.  Но  есть  другие.
Как-то  раз  Терапевт  вспомнил  Ростов  осенью  17-го:  тогда  офицеры,
сходившиеся под знамена Корнилова и Алексеева, считали большевиков всего
лишь  платными  агентами  Вильгельма.  Врагов,  особенно  таких,  нельзя
недооценивать - эту мысль Орловский запомнил крепко и был с  ней  вполне
согласен.
   Итак, никуда звонить не следовало. Он вообще зря зашел  в  церковь  -
едва ли этим визитом  накануне  ареста  не  заинтересуются.  Собственно,
бояться действительно уже нечего. Он сделал свое дело,  он  -  пока,  по
крайней мере, - не подвел никого, а то, что все люди смертны, Юрий успел
слишком хорошо усвоить за свою недолгую жизнь. Он  боялся  лишь  умереть
без толку, сгинув в этом страшном болоте без  следа.  Но  теперь,  когда
книга будет издана, когда остаются Терапевт, Флавий и  тот,  неизвестный
(которого Терапевт, называл Марком), смерть  Юрия  Петровича  Орловского
будет лишь маленьким эпизодом в их борьбе - безнадежной, как все в  этой
проклятой стране, бывшей когда-то его Родиной, - но все же борьбе.  Юрий
давно уже все решил для себя: он, не успевший взять  винтовку  в  годину
Смуты, не хотел пропадать ни за грош, утешаясь, как тысячи и тысячи  его
сограждан, мыслью, что он "не  виновен".  Нет,  Юрий  Орловский  виновен
перед  этой  каиновой  властью,  а  значит,  и  погибать  будет   легче.
Оставались, в общем-то,  пустяки  -  биология,  нормальный  человеческий
страх. И оставшиеся силы надо положить на то,  чтобы  эта  бессмысленная
жажда  жизни  не  заставила  его,  последнего  в  роде  Орловских,  уйти
недостойно...
   Юрий все еще стоял у  иконы,  сжимая  в  руке  тонкие  желтые  свечи.
Хотелось побыть здесь как можно дольше, но тот уголок сознания,  который
продолжал бодрствовать, уже дал команду: пора уходить.  Оставалось  лишь
поставить свечи. Юрий не считал себя верующим. Детская вера давно ушла и
все эти годы он бывал в церкви если не по привычке, то просто из желания
на какой-то час приобщиться к ушедшему навсегда прошлому.  В  Бога  Юрий
верил, но, прожив долгие  годы  между  страшными  жерновами,  в  которых
погибла страна, он убедился, что в лучшем случае  Создателю  просто  нет
дела до ползающих во прахе тварей, называющих себя людьми. Это в  лучшем
случае...
   Орловский отогнал неуместные мысли: он все-таки в  храме  -  и  вдруг
подумал, что случись все  как-то  иначе,  лучше,  то  именно  здесь  ему
довелось бы венчаться с  Никой.  Он  даже  как  -  то,  не  сдержавшись,
спросил, обвенчана ли она со своим мужем. Ника  удивилась:  конечно,  ее
муж, убежденный боец ленинско-сталинской партии, и не  думал  венчаться.
То, что теперь называлось "браком", стоило лишь  трех  рублей  гербового
сбора в заведении с почти неприличным названием "ЗАГС"...
   Нет, об этом думать тоже нельзя. Все-таки он грешен: Ника, пусть и по
законам новой власти, но замужем, и весь их, как  когда-то  она  грустно
выразилась, "эпизод", был, в общем - то, бессмысленным и  не  мог  иметь
продолжения. Более того, теперь их знакомство стало просто  опасным  для
нее, и оставалось надеяться, что Создатель,  если  и  в  самом  деле  он
интересуется делами земными,  покарает  лишь  его  одного.  Ибо  -  "меа
кульпа, меа максима кульпа". Орловский произнес  это  по-латыни  и  чуть
заметно усмехнулся:  Бог  Православный,  услышь  он  это,  наверняка  бы
обидится. Да, его грех, его величайший грех... Впрочем, даже знай тогда,
два года назад, все дальнейшее, Юрий едва ли смог бы заставить себя быть
благоразумным. Да и Ника, вероятно, тоже...
   - Могу ли я вам помочь, сын мой?
   Юрий вздрогнул и поднял глаза. Он не заметил, когда  священник  успел
подойти, но тот уже стоял рядом. Орловский узнал его,  хотя  видел  лишь
раз, когда заходил сюда два месяца назад.  Он  даже  вспомнил,  как  его
зовут: отец Леонид. Странно, насколько новый  священник  не  походил  на
отца Александра. Тот был стар, невысок и очень худ. Новый же  настоятель
был намного моложе, высок, немного грузен и, в общем, весьма походил  на
персонажи, мелькавшие на полотнах передвижников. Впрочем, не Юрию судить
об этом: своей внешностью он обольщался еще меньше.
   - Я... Нет, спасибо... - слова выговаривались бездумно, сами собой, и
Орловский тут же поспешил добавить: "батюшка".
   Священник кивнул, хотел было отойти, но помедлил:
   - Извините, сын мой. Просто, я узнал вас.  Вы  ведь  Орловский,  Юрий
Петрович?
   На миг вновь охватил страх. Откуда? Может,  и  этот,  сменивший  отца
Александра - из той компании, что  обкладывает  его,  словно  волка,  по
столичным улицам? О том, на что приходиться  идти  иереям,  не  желавшим
считать сибирские версты, Орловский был наслышан.
   - Но... отец Леонид, откуда?
   Он тут же выругал себя  за  бессмысленный  вопрос.  В  конце  концов,
разницы нет никакой, а скоро ему будет вообще все равно.  Но  священник,
похоже, немного удивился.
   - Да вы же заходили сюда, сын мой. Помните, как раз  на  день  Сергия
Радонежского?
   Да, тогда, два месяца назад, был какой-то праздник.  Юрий  уже  успел
забыть. Точно, тогда был  праздник,  он  даже,  кажется,  остался  после
службы...
   - Так что чему дивиться, сын мой? Вы-то, вижу, меня запомнили.
   - Но вы же священник. - на этот раз пришлось удивиться Орловскому.
   Отец Леонид покачал большой лохматой головой:
   - Отчего же так? Долг мой помнить всех. Да и немного прихожан ныне. А
мы с вами еще и беседовали, помните?
   Это Юрий помнил. Он спрашивал об отце Александре.
   - Тогда вы представились. Конечно, грешен, мог и позабыть, но  потом,
слава Богу напомнили. Вы ведь Орловский,  ваш  прадед  и  дед  ваш  были
здешними ктиторами.
   Этого Юрий не знал. Мать не рассказывала ему об этом - не  успела.  А
может, просто опасалась.
   - В самом деле? - Юрий удивленно оглядел церковь, словно увидел ее  в
первый раз. - Даже не думал! Я помню, что наша  семья  что-то  дарила...
Вот эту икону...
   Отец Леонид кивнул:
   - Не только эту. Давеча  прочитал,  что  иконостас  был  дедом  вашим
заказан. Из самого Киева мастеров приглашал.
   Орловский невольно улыбнулся. Сейчас это казалось сказкой - давней  и
невероятной. Интересно, что сказали бы в парткоме музея, узнай они  это?
Тогда Юрию не довелось бы проработать там и недели...
   - Пойдемте побеседуем, сын мой...
   Юрий хотел возразить, но почему-то смолчал и послушно прошел вслед за
священником в небольшую боковую дверь. Очевидно, это  была  ризница  или
какое-то  подобное  ей  помещение  -  в  таких  тонкостях  Орловский  не
разбирался. Войдя, священник привычно перекрестился на большую  икону  в
дорогом серебряном окладе. Юрий поспешил сделать то же - и вдруг замер.
   - Это... это же наша икона! Святой Георгий, правда?
   Священник вновь кивнул. Юрий подошел  поближе  и  стал  рассматривать
знакомое изображение. Лицо Всадника было сурово и спокойно. Казалось, он
не испытывает радости победы над  корчившимся  под  золочеными  копытами
коня  чудовищем.  Воин  исполнил  долг  -  и  чувствовал  лишь  холодную
брезгливость к мерзости, только  что  поверженной  наземь.  И  еще  одно
чувство  можно  было  уловить  на  лице  святого:  усталость.  Усталость
солдата, у которого за спиной бесчисленный ряд  смертельных  схваток,  и
еще столько же - впереди, до самой смерти.
   - Эта икона висела у нас в доме, - волнуясь, заговорил  Орловский.  -
Да, припоминаю... Потом, я болел, у меня была корь... или  скарлатина...
мама подарила ее церкви, в благодарность за то что я выздоровел.  Я  еще
потом удивился: почему ее там нет...
   - Сие очевидно, - вздохнул отец Леонид. - Икона древняя, да  и  оклад
серебряный. Висела бы  на  виду  -  давно  пришлось  бы  расстаться.  Не
пожалели бы... Что ж,  раз  это  ваш  святой...  Поставьте  свечу,  Юрий
Петрович.
   Орловский вновь послушался, но, когда он уже подносил  кончик  тонкой
желтой свечки к лампадке, отец Леонид остановил его:
   - Подождите, не зажигайте. Просто поставьте - и все...
   Юрий даже не удивился. Мало ли какие неведомые ему правила существуют
по поводу возжигания свечей? Он сел на  предложенный  священником  стул,
рука потянулась к карма