о суд. Это, стало  быть,
приговор.
   Вот оно, значит, как... Выходит, его действительно  судили!  Невольно
проснулось любопытство, но проклятые буквы продолжали плясать.
   - Вы не скажете... сколько? Я плохо вижу.
   - Да сколько же еще, Юрий Петрович? Статья 58, пункты 10 и 11.  Стало
быть, двадцать пять- Двадцать пять лет!
   Срок, давно ожидаемый и. в общем, не такой страшный  по  сравнению  с
тем, что чуть было с ним не случилось, внезапно предстал перед Юрием  со
всей ясностью... Двадцать пять лет... Ему сейчас тридцать  три.  Значит,
он выйдет в  пятьдесят  восемь,  и  это  будет  год  1962-й...  Бред,  в
"исправительно-трудовых" лагерях столько прожить невозможно! Значит, что
до конца жизни?
   - Двадцать пять лет! - Он повторил это вслух  и  вздрогнул.  Вот  он,
обещанный "четвертак"...
   - Ну да, именно двадцать пять лет, и пять лет - поражения  в  правах,
охотно  подтвердил  словоохотливый  энкаведист.  -  Говоря  по-простому,
"двадцать пять - по зубам и пять -  по  рогам".  Знакомы  с  современным
фольклором, Юрий Петрович?
   Орловский не стал отвечать. "Поражение в правах" - - звучало  смешно.
Значит, на свободе у него имелись права? Хотя, конечно,  он  имел  право
свободно выйти из дому и даже съездить  к  Черному  морю  -  в  законный
отпуск, само собой. Согласно Сталинской Конституции...
   - Простите, как мне к вам обращаться? - Вопрос, может быть, и лишний,
но  все-таки  этот  чекист  называл  его  не   "проблядью",   а   "Юрием
Петровичем".
   - Ну, сразу видно, что вы  еще  человек  неопытный!  Обращаться  надо
просто "гражданин начальник"... Шучу, Юрий Петрович, зовите меня Костей.
   От неожиданности Орловский не удержался и хмыкнул. "Костя" усмехнулся
в ответ, и Юрий стал исподтишка разглядывать странного  типа  в  светлой
гимнастерке... Лет двадцать  семь  -  двадцать  восемь,  приятное  лицо,
ямочки на щеках, глаза веселые... и какие-то скользкие... Костя!
   - Извините... Константин... Как вас по отчеству? Я не привык...
   - Так и я не привык, - развел руками "Костя".  -  Я,  Юрий  Петрович,
чего к вам по имени-отчеству обращаюсь... Потому что вы, можно  сказать,
интеллигент, человек к подобному обращению привычный. А  нас  в  училище
так наставляли:  для  контакта  и  полного  доверия  надо  обращаться  к
человеку так, чтобы ему было приятно. Ну а мой батя - столяр, я  к  этим
отчествам и не привык. Я как слышу - так сразу  чувствую,  что  попал  к
начальству на ковер. Так что уважьте.
   - Хорошо... Константин, - кивнул Орловский. - Меня куда, в лагерь?
   "Костя" весело засмеялся, как будто его подконвойный удачно пошутил:
   - Помилуйте, Юрий Петрович! Сразу видно, что новичок вы в этих делах.
В лагерь иначе направляют. Да и нечего вам там делать.  Там  таким,  как
вы, простите, плохо. С вашей статьей вам даже "придурком" не  стать.  Вы
понимаете, о чем я?
   Юрий кивнул. "Придурки" - это, кажется, лагерная обслуга.  О  великий
дурацкий советский язык...
   - Ну вот, а мы с вами совсем в другое место едем. Да вы  не  горюйте?
Нам теперь, можно сказать, вместе срок отбывать.
   - Вас-то за что? - не удержался  Орловский.  То,  что  "Костя"  -  не
просто конвоир, он уже понял.
   - Так служба такая! - рассмеялся энкаведист.  -  Прикажут  ~  и  срок
отбывать буду, и лес на Печоре рубить...
   Юрий решил больше ни о чем не расспрашивать. Когда будет надо  -  ему
все скажут. Впрочем, кое-что он уже  понял.  Там,  в  Большом  Доме,  им
почему-то заинтересовались. Самое простое - и самое страшное, что ему не
поверили. Не поверили - и устроили спектакль. Дни  неизвестности,  потом
черный подвал с упырями в кожаных куртках, неожиданное спасение... Ну  а
теперь, когда он, с их точки зрения, "размяк", этот разговорчивый чекист
весело и ненавязчиво начнет задавать вопросы. О  чем?  О  его  книге?  О
Терапевте и его друзьях, о Флавии, о Марке? Или,  может  быть,  о  Нике?
Нет, жернова продолжали вращаться. Он не выскользнул  -  и  выскользнуть
ему не дадут. Значит...
   Юрий быстро взглянул  на  удобно  устроившегося  рядом  "Костю".  Тот
продолжал улыбаться, как человек,  вполне  довольный  жизнью.  Да,  этот
будет поумнее и потолковее его  прежнего  следователя.  Что  ж,  значит,
придется иметь дело  с  этим,  улыбчивым.  Песчинка  в  жерновах...  Без
надежды на победу, на жизнь,  но  придется...  Как  ни  краток  был  его
взгляд, энкаведист все же успел его заметить:
   - Может, вы курить хотите, Юрий Петрович? Вон, в  дверце  пепельница.
Вы ведь "Нашу маркую курите?
   Похоже, весь Большой Дом знал сорт его любимых папирос. Юрий невольно
усмехнулся:
   - Знаете, Константин, я бы предпочел "Казбек"...
   - Так в чем проблема? - "Костя"  сунул  руку  в  лежащий  на  сиденье
портфель и, покопавшись, достал коробку с черным всадником. -  "Казбек",
прошу. И я с вами - за компанию...
   Орловский вдруг почувствовал себя точно так же, как тогда  на  улице,
когда не удалось убежать от слежки. Да что они, сволочи, всевидящие? Или
у этого улыбчивого в портфеле папиросы всех сортов?
   - Спасибо...  -  Первая  же  затяжка  ударила  в  голову  -  все-таки
Орловский не курил уже несколько дней. Он вновь прикрыл  глаза  и  вновь
затянулся-на этот раз глубоко, долго.  Как  хорошо  вдохнуть  папиросный
дым... Как хорошо быть живым и ехать в машине по ночной  Столице  -  все
равно куда... Да, он действительно размяк, а это плохо...  Авто  мчалось
дальше, и Юрий уже начал подумывать, что его везут за  пределы  Столицы,
когда шофер внезапно снизил скорость.  ~  -  Ага,  -  выглянув,  заметил
"Костя". - Кажется, прибыли. Ну, Юрий Петрович, вы оформляйтесь, а  я  к
вам потом загляну. Хорошо?
   - А где мы?
   - Как это где? - удивился Константин. - Где и положено - в тюрьме.
   Да, конечно. Куда же еще они могли ехать?..
   - В Бутырке?
   - Да вам не все ли равно, Юрий Петрович? Что одна тюрьма, что другая.
Да не горюйте - в тюрьме тоже жить можно. Вот увидите.
   Машина затормозила. В открытую  дверцу  заглянули  типы  в  фуражках,
последовало: "Выходи!" - и Орловский медленно, не торопясь, выбрался  из
"эмки"... То, что "Костя"  назвал  оформлением,  тянулось  долго  -  как
показалось Юрию,  несколько  часов.  Пришлось  отвечать  на  бесконечные
вопросы,  раздеваться,  вновь  одеваться,  выслушивать  целую  лекцию  о
правилах внутреннего распорядка, из которой он  не  запомнил  ни  слова.
Удивили лишь два обстоятельства.  С  ним  были  вежливы.  Странно,  Юрий
представлял себе тюремных "вертухаев" куда менее воспитанными. И  второе
- еще более удивительное: после всех формальностей его отправили в  душ.
Вот уж чего, а этого Орловский  совсем  не  ожидал.  Будь  это,  скажем,
американская тюрьма... Вдобавок выдали  все  свежее  -  белье,  рубашку,
костюм. Юрий подумал было о странной филантропии, но тут  же  сообразил,
что вещи - его собственные. Те,  что  оставались  в  его  флигеле  после
ареста. Камера показалась неожиданно большой - наверно, после узилища  в
Большом Доме, где пришлось довольствоваться узкими нарами. Здесь же были
откидная койка, умывальник, привинченный к полу табурет и  -  совершенно
неожиданно - стол и даже вешалка. Надзиратель буркнул: "Если чего надо -
стучи", кивнул на дверь, в которую, очевидно, и требовалось  стучать,  и
оставил Орловского одного. Юрий первым делом  подошел  к  столу.  Он  не
ошибся - там лежали книги -  его  собственные  книги,  все  из  того  же
флигеля. Не все, конечно. Тот,  кто  отбирал  их,  брал  почему-то  лишь
научные  издания.  История,  фольклор,  этнография...  Уже  без  всякого
удивления Юрий обнаружил на вешалке собственный выходной костюм, он лишь
однажды  надел  его,  когда  они  с  Никой  выбрались   в   Большой   на
"Трубадура"...  -  Осваиваетесь,   Юрий   Петрович?   "Костя"   появился
незаметно, словно просочившись через железную дверь. -  Не  "Метрополь",
конечно... - Я... я здесь буду один? - Вопрос  возник  сам  собой,  хотя
единственная койка не давала обмануться. - Ну как же один! Днем я к  вам
в гости захаживать буду, не возражаете? Орловский  пожал  плечами.  Даже
если бы и возражал... Константин, похоже, понял:
   - Да не горюйте, мы с вами еще сойдемся. Оно  понятно  -  я  работник
карательных органов, вы -  заключенный,  но  к  чему  нам  как  кошка  с
собакой? Так что сработаемся! У меня характер легкий... -  А  у  меня  -
тяжелый! - Это была правда. Во всяком случае, Юрий был в этом уверен.  -
Клевещете,  клевещете  на  себя,  Юрий  Петрович!  Все  о   вас   хорошо
отзываются. Коллеги ваши, соседи... Вот с супругой вашей бывшей говорил.
   Даже Ермашев  -  следователь  ваш,  и  то  говорит,  что  вы  человек
приятный, можно сказать - обходительный... Вот оно как...  Значит,  всех
взяли в оборот - даже Клавдию. Господи, что им надо, что!
   - Книги... Можно читать?
   - Ну конечно! Для того и доставлены. Я еще принесу - читайте.  Там  и
ручка есть, а бумаги  я  вам  завтра  подкину.  Рубашки  меняйте,  здесь
стирать можно. Опять же парикмахер каждое утро. Или  вы  бороду  желаете
оставить?
   - Нет, ни в коем случае... -  Орловский  провел  рукой  по  заросшему
подбородку и брезгливо поморщился. Вид у него, наверно,  разбойничий.  ~
Ну, как хотите. А вам бы пошла. Да, вот коечка... Здесь  на  ней  только
ночью лежать можно, но если хотите  днем  -  не  смущайтесь,  лежите.  Я
товарищей попросил - они согласны.
   Орловский имел слабое представление о  тюремном  режиме,  но  кое-что
понял. Душ, свежие рубашки, парикмахер - тут что-то не так. Нет, "Костя"
врал ~ тюрьмы бывают разные...
   - Ну, не буду  мешать,  Юрий  Петрович.  Завтра  увидимся.  Орловский
остался один. Он нерешительно прошелся  по  камере,  словно  в  ожидании
какого-нибудь неожиданного подвоха. Нет, если бы узнали о книге,  то  не
стали привозить сюда. Просто надо было подержать его часок в подземелье,
а затем предложить выбор: или откровенность, или шаг в темноту,  в  лапы
этим, в черных кожаных куртках. И Бог знает,  как  бы  он  поступил.  Но
теперь он вновь получил передышку, и  эту  передышку  надо  использовать
сполна.
   Юрий лег  на  узкую  койку,  накрылся  серым,  пахнущим  дезинфекцией
одеялом и мгновенно  уснул.  Пришло  забвение  -  милосердное  забвение,
дающее  короткий,  неверный   покой...   "Костя"   появился   в   начале
двенадцатого - об этом Орловскому сообщили его собственные часы, которые
он нашел в кармане выходного костюма. Часы шли - кто-то заботливо  завел
их, прежде чем принести сюда.
   - Ну,  совсем  другое  дело!  -  Константин  улыбнулся,  одобрительно
поглядев  на  Юрия.  -  Свежи,  выбриты,  порозовели  даже!  Завтракали?
Курили?
   - Завтракал. Но не курил.
   - Ай-яй-яй, забыл! Держите! Из  портфеля  появились  полдюжины  пачек
"Нашей марки" и три коробка спичек.
   - Простите, Константин... У меня нет денег...
   - - Как это нет? - удивился тот. - У вас же на книжке  сберегательной
была тысчонка с небольшим? Так ее на ваш счет  перевели,  сюда.  Покупки
можете делать - пятьдесят рублей в месяц. Вам же правила объясняли?  Да,
что-то такое ему говорили - вчера  он,  понятно,  не  обратил  внимания.
Интересно, что там еще в этих правилах?
   - А это, - "Костя" кивнул на папиросы, - будем считать,  компенсация.
Вы ведь без папирос мучались, пока  на  следствии  были...  Ну  это  все
мелочи. Вы, Юрий Петрович, как, в настроении беседовать?
   Орловский усмехнулся:
   - В наилучшем.
   - Вот и прекрасно, вот и ладненько... - Энкаведист, присев  к  столу,
вынул из портфеля несколько листов бумаги.
   Юрий сел на койку. "Побеседовать" - значит, следствие  не  закончено!
То, чего он боялся, случилось. Да, Терапевт прав - в Большом Доме служат
не только дураки и садисты. Ему не поверили. Все-таки не поверили...
   - Юрий Петрович, вы русский по национальности? Вопрос  был  настолько
неожиданным, что Орловский не сразу  нашелся,  что  ответить.  Они  что,
считают его японцем? Штабс-капитаном Рыбниковым?
   - Д-да. Конечно,  русский.  Мать  у  меня  из  Малороссии,  то  есть,
извините, с Украины, но она тоже русская...  "Костя"  невозмутимо  водил
ручкой по бумаге. - Кажется, прадед был вепсом. Это такая народность...
   - Я не об  этом,  Юрий  Петрович.  Вот  вы,  русский,  каким  образом
оказались в Институте народов Востока? Да еще в дхарском  секторе?  Ага,
вот он о чем! Да, об этом его еще  не  спрашивали.  Ну  что  ж,  это  не
опасно. Во всяком случае, пока...
   - Это длинная история, Константин.
   - А вы расскажите. Я послушаю. Времени-то у нас - вагон, с позволения
сказать... Да, история была длинной. Она началась на  первом  курсе.  Он
хотел писать курсовую по Древней Греции,  но  его  группу  закрепили  за
кафедрой истории народов  России.  Юрий  вспомнил  тонкий  лист  бумаги,
ходивший по рукам -  список  тем  курсовых  работ.  Первокурсники  робко
ставили свои фамилии напротив названий. Дело шло быстро, и, пока  бумага
дошла до Орловского, все самое интересное было уже  разобрано.  Впрочем,
кое-что осталось, Юрий пропустил модные "социально-экономические" темы и
внезапно заметил нечто любопытное. Конкретизировалось это так:  "Русская
экспансия на Севере. С. Курбский". Почему-то зеленый первокурсник решил,
что машинистка ошиблась и речь идет о знаменитом Андрее Курбском, о  его
богатой приключениями  жизни.  Кто  знает,  может,  будущий  враг  Ивана
Грозного в молодости завоевывал не  только  Казань,  но  и  Север?  Юрий
решился - и написал свою  фамилию.  Очень  скоро  он  понял,  что  влип.
Во-первых, машинистка не ошиблась - речь шла  именно  о  С.  Курбском  -
князе Семене Ивановиче, жившем лет за семьдесят  до  Андрея.  Во-вторых,
руководителем курсовой был не сотрудник кафедры, а  почасовик,  читавший
спецкурс в университете. Звали его Родионом Геннадьевичем Соломатиным.
   Несмотря  на  русское  имя-отчество,  Родион  Геннадьевич  работал  в
Институте народов  Востока  и  руководил  сектором  истории  и  культуры
дхаров. Его настоящее имя было Рох.  Рох,  сын  Гхела,  из  рода  Фроата
племени Серых дхаров...
   Курсовую  он  все-таки  написал.  Помогли  упорство  и  пробудившийся
интерес к  совершенно  неизвестной  ему  истории  небольшого  народа,  в
далеком XV веке защищавшего свою  свободу  от  войск  Покорителя  Севера
князя Семена Курбского, носившего у  дхаров  странное  прозвище  Владыка
Молний.
   Оказалось, что главным источником, кроме коротких  строчек  летописи,
является дхарский эпос - "Гэгхэну-цорху".  Вдобавок  этот  эпос  был  не
только не переведен на русский, но даже и не издан. К счастью, Орловский
был еще на первом курсе, в  возрасте,  когда  такие  препятствия  только
раззадоривают. Дхарский он,  конечно,  не  выучил,  но  читать  эпос  со
словарем он все-таки смог. Словарь  был  тоже  рукописный,  составленный
лично Родионом Геннадьевичем... Курсовая была защищена  блестяще.  Никто
из студентов-коллег  не  работал  с  неопубликованными  источниками.  На
защите Юрий не удержался, продекламировав отрывок из  эпоса  о  поединке
Сумх-гэгхэна - князя Семена - с дхарским вождем Гхелом Храбрым.  Сначала
на дхарском, а потом на русском в переводе Родиона  Геннадьевича.  Члены
комиссии лишь покачали головой и поставили "отлично"...
   На втором  курсе  Юрий  наконец-то  смог  заняться  Древней  Грецией.
Правда, в Институт народов  Востока  он  продолжал  наведываться  -  ему
приятно было встречаться с Родионом  Геннадьевичем  и  его  учениками  -
молодыми деревенскими ребятами,  которым  недоставало  знаний,  но  зато
хватало упорства  и  желания  учиться.  Они  пили  чай  -  травяной,  по
старинному дхарскому рецепту, и беседовали. За импровизированным  столом
говорили в  основном  по-дхарски  (некоторые  плохо  знали  русский),  и
понемногу Юрий смог овладеть  разговорной  речью.  Ему  было  интересно.
Многие его однокурсники, особенно из  "бывших",  знали  французский  или
немецкий, кое-кто учил латынь и древнегреческий, но дхарский, не  только
на курсе, но и на факультете, знал он один.
   Несмотря на юные лета, Юрий  быстро  понял,  что  работа  в  дхарском
секторе  идет  медленно.  Попросту  не  хватало  людей  с  образованием.
Дхарские  школы  только  начинали  создаваться,   студенты   заканчивали
русские, и то, как правило,  начальные.  Даже  сам  Родион  Геннадьевич,
глава Дхарского культурного центра, смог в свое  время  проучиться  лишь
три года в Петербургском Императорском  университете:  помешал  арест  и
многолетняя ссылка. Нужны были люди с настоящей научной подготовкой,  но
столичные ученые - и молодые, и постарше - мало интересовались  историей
и культурой маленького народа...
   ...Юрий  уже  договорился,  что  будет  писать  диплом   по   истории
Этолийского союза, и начал  всерьез  читать  Полибия  по-древнегречески:
языки давались легко. Этолийский  союз  -  свободная  федерация  греков,
воевавшая с всесильной Македонией, а после - с  непобедимым  Римом.  Это
было интересно, этим заниматься стоило. Юрий  разбирал  сложные  периоды
Полибия, думая о тех, кто дрался с "непобедимой и  легендарной"  Красной
Армией, защищая свободу  родной  земли.  "Без  похорон  и  без  слез,  о
прохожий, на этом кургане мы, этолийцы, лежим,  три  мириады  бойцов..."
Где-то там, в таврической степи, лежали его брат, дядя Миша, их друзья и
товарищи. "Без похорон  и  без  слез..."  Третий  Рим,  ставший  Третьим
Интернационалом, не давал оплакивать  героев.  Но  Юрий  мог  писать  об
этолийцах - также, много веков назад, защищавших свободу...
   Полибия дочитать не удалось. Лето 27-го, арест  -  и  бывший  студент
Орловский   мог   смело   забыть   все:   и   ненаписанный   диплом,   и
древнегреческий, и  возможность  закончить  образование.  Он  бродил  по
Столице растерянный, убитый - и как-то по привычке  завернул  к  Родиону
Геннадьевичу, в его гостеприимный кабинет на втором этаже Института...
   С  сентября  он  снова  учился.  Родион  Геннадьевич  сумел   сделать
невозможное  оформить  перевод  Юрия  из  университета  на  третий  курс
дхарского отделения Института. Он не был единственным русским,  к  этому
времени уже четверо любознательных ребят  изучали  древний,  красивый  и
загадочный язык дхаров...
   Свою первую статью о дхарах Юрий напечатал на пятом курсе. Он написал
о том, чем занимался еще на первом, в университете, - о  последних  боях
дружины Гхела Храброго с войсками "мосхотов" -  так  дхары  по  традиции
называли русских. Одновременно он начал помогать Соломатину  готовить  к
изданию  "Гэгхэну-цорху":  появилась  возможность  напечатать   его   во
"Всемирной литературе". Орловский умолк и  с  силой  провел  ладонью  по
лицу.  Стоп,  кажется,  увлекся.  Этому  "Косте"   незачем   знать   все
подробности. Впрочем, Константин невозмутимо продолжал черкать перышком,
на лице его по-прежнему блуждала благодушная улыбка.
   - Значит, решили способствовать ленинской национальной политике, Юрий
Петрович?  Поднимать  культуру  малых  народов,   угнетенных   царизмом?
Похвально, похвально... Скажите, а почему вы  в  одна  тысяча  девятьсот
тридцать первом году, а точнее одиннадцатого марта, на заседании сектора
обвинили гражданина Соломатина в научном вредительстве?
   - Что?! - Юрий даже  отшатнулся.  Он  обвинил  Родиона  Геннадьевича?
"Костя", пожав плечами, извлек из портфеля очередную бумагу:
   - Ну как же, Юрий Петрович! Вот, извольте видеть, протокол. Вы  тогда
выступили против вредительского издания упомянутого вами  эпоса,  точнее
его части, которая называлась... Ну да, "Ранхай-гэгхэн-цорху".
   "Песнь о князе Рахае"... - вспомнил Юрий. Вот он о чем!  Но  при  чем
здесь вредительство? - Нет... Конечно, нет! Я никогда не обвинял Родиона
Геннадьевича в чем-либо подобном! Я его вообще ни в чем не обвинял! Речь
шла  о  научной  проблеме...  "Костя"  вновь   улыбнулся.   Эта   улыбка
окончательно разозлила Орловского. Он готов был высказаться от души,  но
в последний момент сдержался.
   - Понимает