Нэ  бачив
такого. Хиба що з Нимеччины прывэзлы...
     Арцеулов уже не удивлялся. В самом деле, в ночной  таврической  степи
можно встретить кого угодно. Даже тех, кто никогда не курил папирос.
     -  Що  ж  вы  нас,  панэ,  так  пизно  покликали?  -  поинтересовался
бунчужный, затягиваясь "люлькой". - Чи сами думалы  нежить  розигнаты,  як
Козьмодем'ян?
     - Растерялся, - честно признался Арцеулов. - Да и  не  верил  как-то,
что рог поможет...
     - То риг знатный, -  старшой  внимательно  оглядел  подарок  Джора  и
вернул Ростиславу. - Сыла в нему велика - з морського дна пидняты можэ.  В
тэбэ песыголовци мэртво вчепилися. Самого позвалы!..
     "Самый" - то, что  надвигалось,  окутанное  тьмой.  Даже  у  горящего
костра старый воин не решался произнести  его  имени.  По  телу  Арцеулова
пробежала запоздалая дрожь.
     - Тилькы здаеться мени, помылылыся воны, - продолжал бунчужный. -  Не
вас йим було потрибно. Того, що вони шукали, в вас нэмае...
     Вначале Арцеулов не понял, а затем вспомнил. Камень! Он отдал  камень
Степану! Он представил, что Косухина тоже перехватили в  пути.  А  ведь  у
краснопузого нет с собою подарка Джора!
     - Мы... Мы с другом были в Безбаховке, -  нерешительно  начал  он.  -
Там...
     - Знаю, хлопче, - кивнул бунчужный, похоже, забыв на время о том, что
к Ростиславу надлежало обращаться "пан".  -  Велыка  за  вамы  сыла,  якщо
старый граф передав вам цэ... А за свого товариша не бийся,  йим  його  не
взяты. Пэкэльный вогонь на ньому...
     И вновь Арцеулов ничего не  понял.  "Пэкэльный",  вероятно,  означало
"адский".   Конечно,   он   под   горячую   руку   именовал    краснопузых
"антихристами", но не в буквальном же смысле!
     - То що ж, панэ бунчужный, того хлопця й дидько не визьмэ? - удивился
один из парней.
     - Дидько - не в ночи його спомынаты -  не  скажу,  -  с  достоинством
ответил старшой. - А оця нежить не визьмэ. Я ж кажу  -  пэкэльный  вогонь.
Хто його бачив, того воны бояться...
     Адский огонь! Но откуда? Ростислав вспомнил - Морадабад,  грязный,  в
лохмотьях жрец страшной богини Кали. Он тоже  испугался  Степана!  Красный
отсвет "Головы Слона" - вот что отпугивало служителей тьмы.
     -  Його  що,  нияка  смэрть  не  визьмэ?  -  продолжал   допытываться
любопытный  хлопец.  Бунчужный  помолчал,  выбил   пепел   из   трубки   и
наставительно произнес:
     - Не лизь куды не треба! Не твоя цэ  справа.  Смерть  йому  будэ  вид
людськойи рукы... Або вид того, кого вночи называты не можна. Тому пекло -
дим ридный...
     Арцеулов не поверил. В "пэкло"  после  нескольких  лет  Германской  и
Смуты вообще не очень  верилось.  Ад  он  увидел  на  земле.  Но,  похоже,
излучение Красного Рубина и в самом деле отпугивало всякую нежить. Что  ж,
значит краснопузому хоть в чем-то повезло.
     - Годи про цэ! -  подытожил  старшой.  -  Пану  Ростиславу  нэ  варто
слухаты ци дурни балачкы... Краще, Тымко, заспивай нам.  Воно  й  вэсэлишэ
будэ - швидше нич скинчиться...
     Тымко - вероятно, Тимофей -  согласно  кивнул  и  спустился  вниз,  к
лошадям. Через  минуту  он  вернулся,  неся  странный  инструмент,  чем-то
напоминающий лютню.
     - Позвольте, господа! - заинтересовался Ростислав. -  Это,  по-моему,
бандура?
     - Ни, панэ, - усмехнулся Тымко. - Бандуру я й нэ бачыв.  Це  -  кобыз
турецький. У Трабзони узяв...
     Арцеулов удивился, как мог  попасть  молодой  хлопец  в  Трабзон,  но
память подсказала: в 1916-м Кавказский  фронт  занял  Восточную  Анатолию.
Вероятно, Тымко воевал где-то в войсках Николая Николаевича Юденича...
     - Так, добрэ було в Трабзони! - кивнул другой хлопец, чуть  постарше.
- Повни "чайкы" здобычи набралы! Лэдь не потоплы!
     Арцеулов не понял, еще раз  пожалев,  что  не  знает  малороссийского
наречия. Может быть, "чайками" называют  десантные  корабли  Черноморского
флота...
     - Грай,  Тымко,  -  распорядился  бунчужный.  -  Вин  добрэ  грае,  -
обернулся он к Арцеулову. - Пан зацный и мосцный звык  до  иншойи  музыкы,
але хай послуха й нашу...
     - С  удовольствием,  -  Ростислав  поудобнее  пристроился  у  костра,
сообразив, что "кобыз" и малороссийская "кобза", наверно, похожи. Арцеулов
много читал об украинской экзотике - слепых кобзарях, - но никогда  их  не
слышал.  Правда,  Тымко  ничуть  не  походил  на   несчастных   "старцев",
скитавшихся от села к селу. Молодой парень, с красивым  смуглым  лицом,  с
крепкими руками, привыкшими скорее к сабле, а не к беззащитным струнам...
     Пальцы легли на деку. Наступило молчание, и вот тишину нарушил первый
звук. Казалось, зашумело  море.  Пальцы  осторожно  перебирали  струны,  и
Арцеулову вдруг стало казаться, что он слышит  морской  прибой,  завывание
ветра в корабельных снастях и видит низко сидящие в  волнах  черные  лодки
под белыми парусами. И тут он, наконец,  вспомнил,  что  такое  "чайки"...
Музыка крепла. Казалось, волны вскипают и обрушиваются на тех, кто  плывет
на черных лодьях к далекому Трабзону...
     И тут музыка стала другой - тихой, спокойной,  словно  ночной  летний
ветер. Тымко запел. Голос оказался неожиданно  низкий,  совсем  не  такой,
каким он только что рассказывал о своем "кобызе". Вначале Ростислав  плохо
разбирал слова - малороссийское наречие с трудом давалось ему -  но  затем
он освоился и стал слушать внимательно.
     Тымко пел о степи. О  покрытом  ковылем  просторе,  протянувшемся  от
Дуная до Кавказских гор вдоль Черного Змеиного моря. В степи шумел ковыль,
гулял ветер и мертвым бесконечным сном спали под высокими могилами забытые
богатыри...
     Голос певца внезапно стал резким и жестким. Смерть пришла с юга -  от
желтых  перекопских  песков.  Быстрые,  как  смерч,  всадники  мчались  от
Змеиного моря, сжигая хаты и уводя уцелевших в далекий полон. Черные волны
моря  рассекали  острые  носы  чужеземных  галер,   на   которых   стонали
прикованные к веслам невольники. А с запада, от болот Полесья, надвигалась
новая беда - пышноусые паны на кровных конях занимали  город  за  городом.
Черные вороны - латинские ксендзы  -  закрывали  Божьи  церкви,  уничтожая
дедовскую веру...
     ...И тут голос окреп.  Не  все  погибли,  не  все  покорились.  Среди
плавней великой реки, на маленьком  острове,  собрались  последние  рыцари
этой земли. Без доспехов и пушек - с одними саблями выходили они  на  бой,
защищая свой народ и свою веру. Один за  другим  гинули  они,  порубанные,
застреленные, повешенные за ребро и посаженные  на  "пали".  Но  на  смену
приходили новые, и вот уже вырастала среди плавней рыцарская столица,  где
собиралось могучее войско, где рыцари держали совет  и  ковали  оружие.  И
жили они там под Божьим законом, и  была  между  ними  великая  правда,  и
великое равенство...
     И вот объявился могучий вождь, новый Моисей, который вывел войско  из
плавней в широкую степь и воззвал к оставшиеся в живых, призывая  восстать
и окропить вражьей кровью поруганную землю. И  восстал  народ,  засвистали
сабли, загремели пушки - и покатились вражьи полчища за  ковыльные  степи,
за полесские болота. Над освященной кровью землей засияло  солнце  великой
свободы, и восстал на берегах могучей реки Новый Иерусалим -  град  Божий,
сердце воскресшего народа...
     Голос певца дрогнул. Затмилось солнце,  надвинулись  со  всех  сторон
черные тучи. Умер великий вождь, у его гроба рассорились славные рыцари, и
началась между ними рознь. Послали они за  подмогой  к  вчерашним  врагам,
вновь полилась кровь - и гибель, руина, пришли на несчастную землю.  Погас
свет Иерусалима, и над страной был слышен свист сабель и вороний грай...
     Музыка стала резкой, порывистой, голос посуровел и  в  нем  загустела
боль... Один из рыцарей-сподвижников  ушедшего  вождя  тянулся  к  золотой
булаве и позвал на подмогу лютых врагов  из  перекопских  степей.  А  чтоб
задобрить их, приказал отдать в рабство  сотни  христиан,  надеясь  купить
этим победу и власть. Триста верных хлопцев погнали людей в полон на юг, к
Змеиному морю, но не дошел никто. Гнев Божий упал  на  тех,  кто  исполнял
неправый приказ. В степную землю ушли они, и  навек  легло  проклятье  над
памятью трехсот, выполнивших приказ, но презревших народ и Бога...
     Голос стал тих, пальцы едва  касались  струн,  и  над  степью  словно
повеял тихий печальный ветер... Прошли века без славы  и  подвигов.  Давно
успокоились все - и правые, и неправые, - но триста проклятых до сей  поры
не ведают прощения. Днем, когда светит над степью беспощадное солнце,  они
лежат под высокой травой, где застали их смерть и позор, но в лунные  ночи
их тени выходят под степной ветер,  блуждая  между  высокими  могилами.  И
думают они, что все же не  вечно  проклятие,  что  смилуется  Господь  над
великими грешниками, если помогут они тем, кого застало лихо  среди  ночи.
Вот и спешат они на помощь, разгоняя проклятую нежить, спасая души  живых,
чтоб простилось когда-нибудь им. Не всякий увидит скитальцев - лишь иногда
в лунную ночь блеснет под луной булатный турецкий клинок и  ветер  донесет
еле слышное конское ржание...
     ...Тихо пели струны, перед глазами плыла ковыльная степь,  из  темной
дали выезжали ряды молчаливых всадников в  богатых  кунтушах  и  смушковых
шапках. Звенело золоченое оружие и негромко звучала печальная песня...


     - Ростислав! Славик!
     Перед  глазами  блеснуло  солнце.  Арцеулов  удивленно   привстал   и
поразился еще более. Солнце стояло уже высоко.  Он  лежал  возле  кургана,
правая рука все еще  сжимала  монгольский  рожок,  а  над  ним  склонились
несколько  взволнованных  людей  в  привычной  зеленой  форме.  Андреич  -
штабс-капитан Пташников - держал его левое запястье, считая пульс.
     - Доброе утро - он  ляпнул  явно  что-то  не  то,  поскольку  офицеры
переглянулись, а Андреич возмущенно покачал головой:
     - Ну, знаете, Славик!.. Доброе утро! Ищем вас уже полдня,  а  вы  тут
лежите - холодный, без пульса... Ничего себе доброе...
     -  То  есть?  -  Арцеулов  пружинисто  вскочил.  Чувствовал  он  себя
превосходно, словно  ночевал  не  в  степи,  а  в  гостиничном  номере.  -
По-моему, я жив и даже здоров...
     С ним не спорили, но посмотрели недоверчиво. Арцеулов оглянулся.  Его
вещи - карабин, наган и даже бомбы - лежали тут же. Рядом валялся  вещевой
мешок - открытый, выпотрошенный.  Деревянные  таблички  лежали  на  траве,
разбросанные чьей-то недоброй рукой.
     - Все, паника отменяется! - Андреич удовлетворенно вздохнул, доставая
папиросы. - Представитель ставки цел и невредим, срывание погон и отправка
под трибунал откладывается до следующего раза... Славик,  нельзя  же  так!
Хоть бы предупредили...
     - Извините, Андреич! - Арцеулов почувствовал себя  кругом  виноватым.
За него отвечали. За него просто по-человечески волновались.
     - Таки съездили в Безбаховку! - улыбнулся  наконец  штабс-капитан.  -
Оттуда?
     Пташников склонился над травой, рассматривая находку.  Лицо  внезапно
стало внимательным и строгим:
     - Боюсь, я  вас  разочарую,  Ростислав.  Это  скорее  всего  подделка
прошлого века. Тогда этим многие баловались... Впрочем... Если все  же  не
подделка...
     Он покачал головой и аккуратно сложил таблички,  не  забыв  соединить
воедино осколки той, что была разбита. В движениях бывшего  приват-доцента
чувствовался  многолетний  навык,  привычка  к  возне  со  столь  любимыми
Валюженичем "артефактами".
     -  Простите,  господа!  -  Арцеулов  обернулся  к  офицерам.   -   Не
представляю, как я заблудился. Заехал Бог весть куда...
     И тут слова замерли на языке. Прямо  перед  ним  белели  хатки  Малой
Белозерки. Он не  доехал  до  села  всего  лишь  пары  километров!  Вокруг
расстилалась знакомая степь. Ни оврагов, ни далекого  леса  не  было  и  в
помине...
     - Мы вас долго искали,  господин  подполковник,  -  заметил  один  из
офицеров. - Хорошо, что унтер сообразил - орла увидел.
     -  Орла?  -  Ростислав  вспомнил  крымский  лес  и  своего  крылатого
проводника.
     -  Так  точно,  ваше   благородие,   -   охотно   отозвался   пожилой
унтер-офицер. - Так что гляжу -  орел.  А  он  птица  умная,  людей  чует.
Странный орел, ваше благородие, я таких и не видал, даром что здешний...
     - Ерунда, орнитологи разберутся! - махнул рукой Пташников.  -  Ладно,
Ростислав, поехали. А то начальство уже третий час на стенку  от  волнения
лезет: вдруг от Барона позвонят и вас потребуют...
     Арцеулов  стал  быстро  собираться.  Деревянные  таблички  он   вновь
завернул в рубашку. Так же тщательно  спрятал  эвэр-бурэ,  на  который  по
счастливой случайности никто не обратил внимания. Он спросил о своем коне,
но никто не видел поблизости белого в яблоках. Впрочем,  до  позиций  было
рукой подать. Один из солдат уступил Ростиславу лошадь, и вскоре  они  уже
въезжали в село.
     - Андреич, вы сказали, что если это не подделка, то - что?
     Пташников пожал плечами:
     - Славик, за эти годы я изрядно одичал. Но  могу  ручаться,  что  эта
письменность в научный оборот не вводилась -  по  крайней  мере,  до  лета
пятнадцатого, когда я ушел на фронт и  стал  изучать  боевые  наставления.
Единственные аналогии - рунические надписи Уэльса и Бретани...
     Арцеулов тут же вспомнил письмо Валюженича.
     - Андреич, помогите разобраться! Вы же специалист!
     Штабс-капитан засмеялся, но смех вышел горьким:
     - Помилуйте, Ростислав! Боюсь, это  уже  не  для  меня.  Вот  роту  в
штыковую - это охотно... Впрочем, и это уже  ненадолго.  Как  думаете,  до
зимы продержимся?
     - Бог весть... Не хотелось бы под  белыми  мухами  пропадать.  Я  уже
пробовал - скверно.
     - Не спорю, - Андреич невесело улыбнулся. - Впрочем, увидим. Так  ли,
этак - но занавес упадет скоро. Очень скоро...



                          8. ПАСТУШЬЯ КРЕПОСТЬ

     Занавес упал в ноябре, когда осенние  штормы  угрюмо  били  в  черный
каменистый берег. Небо затянуло свинцовыми тучами,  и,  словно  реванш  за
жаркое  безводное  лето  и  сухую  осень,  на  Крым  обрушились   холодные
бесконечные дожди. Ветер рвал низкие  облака,  гоня  их  прочь,  но  из-за
угрюмых гор шли новые  и  новые  тучи,  застилая  неяркое  солнце  и  гася
последние надежды...
     ...О катастрофе Ростислав узнал в Джанкое. Еще 5 ноября сводки дышали
надеждой.  Казалось,  возвращались  давние  январские  дни,  когда  отряды
генерала Слащева без снарядов и патронов, одними штыками удержали Перекоп.
Но теперь враг валил без передышки, бесконечными  волнами  накатываясь  на
блиндажи перешейка. Латыши и махновцы форсировали ледяной Сиваш,  и  огонь
сотен тачанок разметал по промерзлой степи конницу Барбовича  -  последний
резерв Ставки.
     Когда бесстрастный телеграф отстучал о падении  Юшуни,  Арцеулов  уже
знал, что и эта война им проиграна. Он чувствовал это давно,  но  все  еще
надеялся на чудо. Чуда не случилось. Барон отдал приказ  об  эвакуации,  и
Ростислав вместе с другими офицерами штаба отправился в  Симферополь,  где
был основной транспортный узел.
     Арцеулов хорошо  помнил  сибирскую  катастрофу.  Похоже,  Барон  тоже
кое-что учел из опыта армии Адмирала, которую  постигла  страшная  гибель.
Эвакуация проходила четко. За два дня  Арцеулов  вместе  с  другими  сумел
отправить в Севастополь и Феодосию не  только  отступающих  солдат,  но  и
тысячи штатских, не желавших идти под красную пяту. Удалось  вынести  даже
кое-что из военных запасов, хотя Русской армии они  уже  были  без  особой
надобности.
     Им помогла случайность. Красные орлы рассыпались по Крыму, дорвавшись
до брошенных складов и богатых имений. Покуда бандиты  Фрунзе  и  Миронова
громили Джанкой, последние эшелоны уходили за горные перевалы к морю.
     Арцеулов оставался в Симферополе до конца. Когда по улицам с гиканьем
и свистом уже неслись всадники в "богатырках", офицеры штаба погрузились в
эшелон.  Еще  можно  было  успеть:  красные  увязли  в  городе,  занявшись
грабежами, - но фортуна  на  этот  раз  изменила  Ростиславу.  Барон  учел
многое: но не все. Пока красные шли от Перекопа, с гор уже спешили  отряды
"зеленых" - невидимая армия Мокроусова и Папанина. Одна из банд  перекрыла
дорогу, и поезд бессильно замер, запертый в неглубокой ложбине.
     Из двух десятков  офицеров  вырваться  удалось  двенадцати.  Арцеулов
оказался старшим по званию. Отведя маленький отряд  подальше  в  горы,  он
приказал сделать привал и предложил всем высказаться. Это  не  было  данью
бесполезной на войне демократии. Просто Ростислав и сам не знал точно, что
теперь можно и нужно делать.
     Все высказались за прорыв к морю, чтобы успеть на последние пароходы.
Но Арцеулов знал сроки эвакуации: до последнего дня 16 ноября,  оставалось
чуть  больше  суток.  Добраться  до  Севастополя  через   леса,   кишевшие
бандитами, было попросту невозможно.
     Он не стал скрывать правды.  Война  кончилась  -  каждый  имел  право
сделать выбор.  Теперь  мнения  разделились.  Двое  тут  же  заявили,  что
возвращаются назад, чтобы сдаться первому же красному  патрулю.  По  радио
уже который день передавали воззвание Фрунзе с обещанием полной  амнистии.
Многие  верили:  жизнь  в  России,  пусть   и   большевистской,   казалась
единственным выходом.
     Арцеулов не стал спорить, но для себя решил твердо. Он  помнил  слова
Степы: "Крым возьмем - пленных не будет". Вероятно, член  РКП(б)  комполка
Косухин говорил правду. Но пусть даже он ошибался, и Арцеулову,  участнику
Ледяного похода,  сохранят  жизнь,  -  это  не  будет  жизнью.  Вечно  под
надзором, под недреманным оком проклятой ЧК. Унижения, просьбы, сухой хлеб
- пока его все-таки не обнаружат те, кто охотился  за  Ростиславом  еще  в
Иркутске. Едва  ли  Венцлав  будет  соблюдать  обещания,  даваемые  бывшим
фельдшером, который пытается изобразить из себя большевистского Ланцелота.
     Десятеро решили уходить к морю. Даже если последний пароход уйдет без
них, остаются шлюпки, лодки, шаланды контрабандистов. В  подкладке  френча
был  надежно  зашит  Камень  Спасения.  Арцеулов  надеялся,   что   сумеет
договориться с пронырливыми греками. Но  даже  если  осеннее  бурное  море
обманет, что ж - лучше смерть в пучине, чем у кирпичной стенки...
     Патронов было мало,  еще  хуже  оказалось  с  продуктами.  В  горячке
эвакуации никто не подумал бросить в вещевой мешок хотя бы несколько банок
американских мясных  консервов.  Пройдя  сутки  по  узким  горным  тропам,
поливаемым непрерывным холодным дождем,  решили  рискнуть  и  заглянуть  в
попавшуюся по пути татарскую деревню. Им повезло: Молодежь ушла с  оружием
в горы, а старики - со страху или  действительно  сочувствуя  -  накормили
беглецов и предоставили ночлег...
     Это была действительно удача,  но  уже  последняя.  От  гостеприимных
хозяев Арцеулов узнал, что все окрестные дороги  перекрыты  "зелеными"  из
отряда беглого капитана Макарова. Ростислав зло выругался: Пашка  Макаров,
которого он и всерьез не принимал, оказался-таки предателем и сволочью. Но
хуже всего, что за оружие почти поголовно взялись татары - похоже, красная
чума добралась и до них...
     ...Отряд прошел  еще  сутки,  плутая  по  пастушеским  тропам  Второй
Крымской гряды. Дождь не переставал, люди выбились  из  последних  сил,  и
Арцеулов  приказал  свернуть  к  небольшой  деревеньке,  мирно  спавшей  в
седловине между двумя угрюмыми, поросшими лесом вершинами.
     Отряд подпустили к самым домам, а затем встретили  кинжальным  огнем.
Обложили грамотно: пули летели со всех сторон, а враг оставался  невидимым
за густыми  зарослями  и  плотными  стенами  татарских  мазанок.  Бой  был
проигран сразу, оставалось одно - не даться живыми.
     Наверно, Бог все-таки вспомнил о рабе Своем Ростиславе. Арцеулов ушел
-  единственный,  унося  смертельно   раненного   товарища,   молоденького
прапорщика,  взятого  в  армию  в  последнюю  мобилизацию.  Он  тащил  его
нес