ен, если бы вы и,  конечно,  полковник  Фаррелл
дали согласие быть в этот вечер моими гостями.
   Элеонора приняла приглашение с восхищенной улыбкой, давая понять, как
велика эта честь. При этом она не осмелилась даже  взглянуть  в  сторону
Гранта. Ему вряд ли бы пришло в  голову  требовать  от  нее,  чтобы  она
отклонила приглашение, но она не хотела рисковать.

***

   Если  генерал  Уокер  принимал   Элеонору   в   качестве   гостьи   с
удовольствием, Нинья Мария отнеслась к ней  иначе.  И  дала  понять  это
сразу. Едва успев поздороваться, она тут  же  отвернулась  от  Элеоноры,
взмахнув своими тяжелыми юбками с широкими обручами и едва не  опрокинув
Элеонору в легком муслиновом  платье.  В  экипаже,  в  черной  карете  в
викторианском стиле с просевшими от езды по ухабистым дорогам пружинами,
обитой внутри элегантной  серой  тканью,  она  настояла  на  том,  чтобы
Элеонора  села  против  движения  между  мужчинами,  а  сама   горделиво
расположилась в одиночестве на заднем сиденье.  С  таким  же  горделивым
видом Нинья Мария явилась в театр. Она демонстрировала свое недовольство
по поводу посещения театра не по собственному желанию, а по  приглашению
Элеоноры.
   Сидеть рядом с этой никарагуанкой было большим испытанием,  поскольку
Нинья Мария непрерывно жаловалась в полный голос на  неудобное  сиденье,
на жару, на дешевые костюмы, на утомительность  антрактов.  Ее  мелочные
придирки  к  актерской  игре  портили  удовольствие  всем,  а   особенно
любителям театра, и они бросали раздраженные взгляды в  ее  сторону,  но
это на нее  не  действовало.  Чтобы  отомстить  за  неуважение  к  своим
друзьям, перед тем как сесть в карету, Элеонора ушла почти на полчаса за
кулисы поздравить Мейзи  и  остальных  членов  труппы.  Такое  нарушение
субординации, конечно, не  могло  прийтись  по  нраву  Нинье  Марии,  но
Элеонора заметила, как генерал слегка подмигнул ей уголком  серых  глаз,
когда она вернулась со слегка виноватым видом.

***

   Элеонора продолжала работать в госпитале. Грант намешал ей; насколько
было возможно, он старался  не  обращать  на  это  внимания.  Она  часто
думала, что, тесно прижимаясь к ней, он, наверное, больше думает о  том,
как бы она не заболела или не похудела, чем о связывающей их страсти.
   Они уже не ели вместе в середине дня,  а  вечером  он  особо  следил,
чтобы она хорошо поела, и все время подкладывал кусочки мяса и фрукты  в
ее тарелку.
   В больнице Элеонора ела наспех, и время летело  так  быстро,  что  ей
казалось, будто  она  делает  слишком  мало.  Поэтому  она  с  неистовой
энергией старалась каждую минуту, каждый час употребить для дела.
   Иногда доктора Джоунса вызывали  к  роженицам.  Но  обычно  акушерки,
ревниво охранявшие свои привилегии, неохотно отдавали пациенток в грубые
руки мужчины, тем более американца, и порой вызывали врача  так  поздно,
что спасти мать было уже невозможно. Таким  образом,  Элеоноре  пришлось
познакомиться  с  сиротским  домом,  который  содержали  сестры  прихода
Гваделупы.
   Из-за отсутствия денег и пренебрежения к  правилам  гигиены  ситуация
там была немногим лучше, чем  в  госпитале.  Однако  навести  порядок  в
приюте  было  гораздо  труднее.   Настоятельница   чинила   препятствия,
усматривая в  попытках  Элеоноры  помочь  непрошенное  вмешательство.  И
только очевидный и неизбежный факт, а  именно  то,  что  число  сирот  в
ближайшие  месяцы  обязательно  возрастет,  поскольку   солдаты   Уокера
находились в Никарагуа уже с мая 1855 года,  а  в  городе  Гранаде  -  с
октября, вынудили  ее  примириться  с  вмешательством  Элеоноры  в  дела
приюта. Иначе и быть не могло, когда молодые  здоровые  воины  встречали
горячих женщин этой страны, но не отягощали себя официальными узами. То,
что американцы хотели обеспечить своим отпрыскам хоть  какую-то  помощь,
подействовало  на  настоятельницу.  Следующую  брешь   в   этом   оплоте
религиозности пробила Мейзи. Она проявила такой искренний  интерес,  так
страстно желала помочь уходу за детьми и обнаружила такое большое умение
ухаживать за ними, что настоятельница не в силах была отказать  актрисе.
И какое-то время спустя Элеонора поняла, что она может спокойно оставить
приют на попечение Мейзи.
   Однажды утром, войдя в главную палату, она увидела на  лицах  больных
радостные улыбки. Правду сказать, они каждый день ее ждали, но  на  этот
раз в их взглядах было нечто таинственное.  Смутившись,  Элеонора  пошла
дальше, на ходу завязывая фартук, который сшила себе из простыни.
   У кровати юноши,  назвавшего  ее  ангелом,  -  он  все  еще  лежал  в
госпитале: кроме контузии у него обнаружили волдырь на пятке,  настолько
запущенный, что началась гангрена  и  ему  ампутировали  ногу,  -  тайна
раскрылась. Держа в руке номер "Эль Никарагуэн", он указал на заголовок,
загадочно сверкая глазами.
   "Ангел Фалангистов", - прочла Элеонора.
   Перевернув страницу, паренек прочел вслух две колонки мелкого текста.
Никто не прерывал и не перебивал его, пока он  сам  не  умолк,  закончив
статью.
   Последние несколько дней она столько раз бывала близка  к  слезам.  И
особенно сейчас, когда у нее возникло сильное подозрение,  что  за  этой
статьей о ее работе в госпитале есть политические причины.  Может  быть,
это неуклюжая попытка по числу раненых  в  столкновениях  на  границе  с
Коста-Рикой показать, что эта страна  пренебрегает  предложениями  мира,
исходившими от республики Никарагуа. Если  уж  так  необходимо  начинать
войну с республиками Центральной Америки,  надо  было  по  крайней  мере
показать, что происшедший конфликт не вина генерала.
   Зная историю, приключившуюся с ней в этой стране, люди легко  забудут
об Ангеле Фалангистов  и  скорее  запомнят  ее  как  Ангела  Полковника.
Мужчины, лежащие на узких кроватях, от нечего делать  наверняка  строили
догадки о ее отношениях с офицером, который каждый  вечер  или  приходил
сам, или посылал эскорт, сопровождавший ее по  темным  улицам.  Для  них
тоже не было секретом ее положение.
   Единственная  услуга,  что  оказала  ей  статья  в  газете,  касалась
Жан-Поля. На следующий же день он появился  в  особняке.  Это  произошло
тотчас после ухода Гранта, и она подумала, что брат, видимо, ждал, когда
тот уйдет. Элеонора ничего не сказала, она была слишком рада встрече,  и
лицо ее светилось, когда она поднялась из-за столика в патио и  побежала
навстречу брату. Он прижал ее к себе, потом отстранил на вытянутую руку,
зажав форменную шляпу в другой. С тех пор  как  она  видела  Жан-Поля  в
последний раз, тот начал отращивать бороду, что придавало ему  несколько
вульгарный вид, и это огорчило Элеонору. От нее не ускользнули и другие,
едва заметные признаки перемен. Волосы потускнели к нуждались в стрижке,
глаза еще больше ввалились, а щеки запали. Не осталось  в  нем  и  света
молодости. Он ушел куда-то  безвозвратно,  а  твердые  морщины,  признак
возмужания, еще не заняли своего места.
   - Я прочитал статью, -  сказал  он,  глядя  на  нее  честными  карими
глазами. - Сначала я рассердился... Они так обнаглели, что пишут о тебе.
Ты же помнишь, как говорила  бабушка,  что  имя  настоящей  леди  должно
появляться в печати только  три  раза  за  все  время  ее  жизни  -  при
рождении, замужестве и смерти.  Но,  поразмыслив,  я  посмотрел  на  это
иначе. Я думаю, отец бы тобой гордился. Во всяком случае, это лучше, чем
сидеть и ныть о невозможности помочь. Элеонора, раньше я говорил  всякие
глупости, потому что многого не понимал. Надеюсь,  ты  поверишь  мне:  я
сожалею об этом.
   - Не переживай, Жан-Поль.
   - Я недооценил тебя, - продолжал он упрямо, не обращая внимания на ее
слова. - И я надеюсь, сейчас лучше понимаю твои чувства.
   - Ты хочешь сказать...
   - Я хочу сказать, что мое положение не так уж отличается от твоего. Я
обнаружил, что, оказывается, не всегда можно правильно выбрать человека,
в которого влюбляешься.
   - Ты пришел из-за...
   - Из-за Хуаниты, - обычным голосом сказал он.
   Она уже не могла осудить  женщину,  о  которой  он  говорил  с  таким
чувством. И уж во всяком случае, не ей было одобрять или не одобрять его
выбор. Как правильно тогда сказал Луис, они больше  не  зависели  только
друг от друга, они уже были два  отдельных  человека,  каждый  со  своим
правом на счастье и правом делать свои собственные ошибки.
   - Пошли, - сказала она, взяв его за руку и ведя в  тень  апельсиновых
деревьев. - Дай-ка я налью тебе кофе,  и  ты  расскажешь,  что  с  тобой
происходит.
   В его рассказе не было ничего необычного.  В  ответ  на  определенную
сдержанность со стороны Элеоноры он больше не  упомянул  о  Хуаните.  Он
рассказал ей о своем жилище недалеко от казармы, о том, как он  раз  или
два был в патруле,  пару  анекдотов  из  армейской  жизни,  рассказал  о
недоразумениях и непонимании друг друга, поскольку люди, собравшиеся под
знаменами Уокера,  говорили  на  разных  языках,  из-за  чего  постоянно
возникали трудности.
   Рассказывая о похвале, полученной за меткую стрельбу, Жан-Поль  вдруг
сказал:
   - Я рад, что я... что, когда стрелял в полковника Фаррелла, я не убил
его. Я... думаю, я теперь понимаю... через что  он...  то  есть  вы  оба
прошли. Я надеюсь, что повзрослел с тех пор.
   Но в его тоне был какой-то оттенок покровительства, и  это  не  могло
понравиться Элеоноре, однако она оценила его намерение.
   - Я уверена, Грант был бы рад это услышать, - сказала она.  -  Может,
ты захочешь как-нибудь прийти поужинать?
   - Не думаю, - ответил он, поднимаясь и ставя на место пустую чашку. -
Одно дело - понимать, а другое - сидеть с ним лицом к лицу за столом.  Я
считаю, будет лучше, если  я  останусь  для  него  просто  человеком  из
армейского списка. Но тебя  я  бы  хотел  видеть  при  каждом  возможном
случае, если ты не против...
   - Как я могу быть против? - тепло спросила она.
   - Ситуация, конечно, неприятная, я понимаю. И я  бы  не  стал  винить
тебя, если бы ты решила, что чем реже мы будем видеться, тем лучше.
   От такого самоуничижения ей стало неловко, особенно потому,  что  это
говорил Жан-Поль, всегда такой высокомерный и  гордый.  Элеонора  только
покачала головой.
   С апельсинового дерева ему на волосы упали лепестки, и  она  смахнула
их чуть дрожащими пальцами.
   Улыбка его стала натянутой, и, надевая шляпу, он произнес:
   - До свидания, дорогая. - И повернувшись, быстро удалился.

***

   Это был первый из многих последующих визитов. У него вошло в привычку
появляться к утреннему кофе. А если он опаздывал, то  поднимался  наверх
и, сидя в кресле у стола, болтал с ней, пока  она  приводила  в  порядок
волосы или собиралась в госпиталь.
   Иногда Жан-Поль отодвигал в сторону бумаги Гранта и завтракал с  ней,
поскольку вставал слишком поздно, чтобы успеть за общий армейский  стол,
а в таланты Хуаниты кулинария не входила. Часто ему бывало не по себе от
вчерашней выпивки, и единственное, что он мог проглотить, это  маленькую
чашечку черного кофе, - традиционное  утреннее  недомогание  креольского
джентльмена-аристократа. Потом он провожал сестру  до  госпиталя,  после
чего возвращался к своим обязанностям.

***

   В конце января, как и  предсказывал  Уокер,  Вандербильд  был  избран
президентом "Транзит Компани". В номере за 23 февраля  "Эль  Никарагуэн"
напечатали официальное сообщение о конфискации собственности  и  отчеты.
Менее  чем  через  неделю  президент  Коста-Рики  Хуан   Рафаэль   Мора,
испугавшись, что Никарагуа может взять в свои руки контроль над  дорогой
и  амбиций  Уокера   могут   возрасти,   объявил   войну   правительству
авантюристов. Прошел слух о том, что Мора намерен  принять  командование
своей армией, размещенной в Сан-Хосе, и начать наступление. Столкновения
на  границе  участились,  число  раненых  росло  с   каждым   часом.   К
одиннадцатому  марта  подтвердились  слухи  о  нападении  на  Никарагуа.
Президент Ривас, смирившись с неизбежностью, ответил объявлением войны.
   Город гудел, люди атаковали Дом правительства, желая узнать  новости,
торговцы закрывали магазины, большинство населения Гранады  заколачивало
дома, собираясь бежать из столицы, которая в первую очередь станет целью
захвата. Они мало доверяли заявлениям  Мора,  что  он  ничего  не  имеет
против граждан Никарагуа:  артиллерийские  снаряды  не  отличали  мирных
граждан  от  ополченцев  Уокера,  а  последних,   согласно   достоверным
источникам, Мора поклялся прикончить всех до единого. Никакого  плена  -
только смерть.
   Свежие рекруты, еще не занесенные в списки, понимали:  настало  время
испытаний. Женщины, особенно жены с детьми, в последние несколько недель
переполнили списки желающих отплыть на  очередном  пароходе.  "Прометей"
отчалил утром одиннадцатого, в  день,  когда  Ривас  официально  объявил
войну. Следующий рейс ожидали только через две недели.
   Но никакое напряжение не может длиться  бесконечно.  Через  несколько
дней люди слегка расслабились, поскольку в окрестностях было по-прежнему
тихо. Индейцы вернулись на рынок, хотя и не все.  Кабаки  снова  открыли
двери,  черные  одежды  монахов  замелькали  на  улицах.  Элеоноре  даже
казалось, когда она по вечерам в сопровождении Гранта спешила домой, что
соборный колокол звучит менее скорбно.
   Однажды она быстро вошла в спальню, собираясь поскорее  вымыть  руки,
лицо и причесаться, и  остановилась  от  неожиданности,  обнаружив,  что
Грант уже дома.
   Выпрямившись возле кровати, он повернулся  к  ней,  держа  скомканную
рубашку. Ее взгляд упал на пару седельных сумок,  лежащих  открытыми  на
кровати. Не глядя ей в глаза,  Грант  отвернулся  и  засунул  рубашку  в
мешок, сверху поместил аптечку и начал связывать концы.
   - Что случилось? - прошептала она, подходя к нему и становясь  рядом.
Подсознательно она уже давно и со страхом ждала этого часа - с тех  пор,
как услышала о неизбежности конфликта Коста-Рики и Уильяма Уокера.
   - Мы отправляемся  на  фронт.  Нам  предстоит  ночной  марш-бросок  -
генерал предпочитает перемещать войска по ночам. Шлезингер  и  его  люди
встретили отряд  костариканцев  в  Сайта-Росе.  Их  явно  ждали.  Полный
разгром. Когда Мора вступил туда с армией, он приказал  всех  пленников,
даже беспомощных раненых, отдать под трибунал, который тут же приговорил
всех к расстрелу.
   - Нет... - от  ужаса  она  даже  лишилась  голоса.  Грант  ничего  не
ответил, он  проверил  свой  револьвер  и  после  этого  стал  заполнять
патронташ.
   - Когда ты уходишь? - наконец спросила она.
   - Через час, как стемнеет.
   - Я могу что-нибудь для тебя сделать? Приготовить еду?..
   - Нет времени. Хотя кое-что ты можешь сделать... - он остановился,  и
руки его застыли над горкой металлических патронов.
   - Что? - спросила она, поскольку он не продолжал.
   - Если что-то случится... Если дело кончится плохо... Я  хочу,  чтобы
ты взяла деньги, которые я оставил в  комоде,  и  уехала  из  Никарагуа,
когда сможешь и любым способом.
   - Грант...
   - Я серьезно говорю. Это  не  война.  Это  полное  уничтожение.  Если
Гранада  падет,  ты,  как  женщина   офицера   ополченцев,   как   Ангел
Фалангистов, будешь для людей Мора первой мишенью. И  что  они  с  тобой
сделают - об этом невыносимо даже думать.
   - Вы победите. Ты вернешься. Ты должен вернуться, - прошептала она  с
побелевшим лицом.
   - А если нет? - в  глубокой  голубизне  его  глаз  отразилась  та  же
нестерпимая боль, какую она уже видела в глазах мужчин на столе хирурга.
Схватив ее за руки, он умоляюще сказал:
   - Пообещай мне.
   Она  заставила  себя  кивнуть,  хотя  едва  не  задыхалась  от  слез.
Неожиданно он прижал ее к себе и  осыпал  поцелуями  шею,  лицо,  глаза,
жадно ища губами ее сладкие губы.
   - Боже... - прошептал он, поднял Элеонору на постель и овладел  ею  в
ворохе юбок. После быстро оделся,  решительно  застегнул  ремень,  потом
вернулся, чтобы в последний раз поцеловать ее в губы и грудь. И ушел, не
оборачиваясь, оставив ее с невысохшими глазами и все еще звучащим в ушах
хриплым от страсти голосом, когда он сказал:
   - Мне следовало любить тебя еще крепче...

***

   Раненые из Санта-Росы стали поступать к утру -  ходячие  раненые,  на
лошадях, все бледные от близкого столкновения со смертью. Одни пылали от
гнева, другие жаждали отплаты, клялись отомстить за друзей, убитых Мора.
Иные держались тише, с горькой затаенной ненавистью к  врагу.  Но  можно
было не сомневаться, что  за  одну  ночь  война  для  фалангистов  стала
кровавой бойней. Элеонора работала с врачом, удаляя пули,  очищая  раны,
зашивая колотые раны, но мысли ее были с Грантом на марше, она  пыталась
представить себе, что он делает, отдыхает ли возле лафета или ест наспех
состряпанную еду, добытую у индейцев, живущих в крытых соломой  хижинах.
Позднее, утром, пошел дождь, и его мрачные потоки смывали с домов  пыль,
превращали в реки канавы вдоль улиц, которые  после  стольких  дней  под
палящим солнцем не в  состоянии  были  впитать  всю  воду.  В  госпитале
пришлось зажечь лампы, а  проемы  окон  закрыть  от  задуваемого  ветром
дождя. Но вода все равно проникала и,  соединившись  с  удушливой  жарой
комнат с низкими потолками, превращала палату  в  парилку.  На  марше  в
такую погоду тоже, видимо, нелегко.
   Приоткрыв окно, чтобы вылить из таза воду в ржавый  поток,  несущийся
по канаве, Элеонора на миг задержалась, чтобы глотнуть свежего  воздуха.
Она смотрела, как дождевые струи льются с красных крыш,  в  десятый  раз
спрашивая себя, взял ли Грант плащ и не  станет  ли  хуже  его  ране  от
сырости. Разрез, сделанный, чтобы вынуть пулю,  зажил,  превратившись  в
красно-пурпурный шрам, но не рассосался; остался рубец.
   В ушах у нее стоял шум падающего дождя, и она не слышала, как рядом с
ней оказался Луис, не заметила его,  пока  тот  не  встал  прямо  за  ее
спиной. Элеонора испуганно повернулась, когда он взял из ее  рук  таз  и
передал проходившему мимо ординарцу.
   -  Вы  не  пошли  с  ними?  -  спросила  она  удивленно,   когда   он
поздоровался.
   - Мне ведено защищать Гранаду, - поморщился он,  -  и  выполнять  еще
более неприятные задачи.
   - О? - она перестала вытирать руки, невольно вцепившись в фартук.
   - Ну, такие, например... Как  сообщить  вам,  Элеонора,  что  сегодня
утром ваш брат был арестован по обвинению в передаче информации врагу.
   Она впилась в него глазами, краски с ее лица исчезли. Такое обвинение
означало смерть.
   - Почему? Как?
   - На него поступил донос. Он обвиняется в том, что получал сведения в
особняке Гранта из его бумаг и продавал их агентам Вандербильда, которые
поддерживают деньгами Коста-Рику в ее попытках вытеснить генерала.
   - Но... Кто его обвиняет? Может, эта... - Она не  смогла  продолжать,
вспомнив слова Гранта о том, что костариканцы уже  поджидали  полковника
Шлезингера и его людей. Интересно, покидая ее, знал ли он, что  Жан-Поля
должны арестовать?
   - Это не Грант, уверяю вас. Приказ пришел из администрации  генерала.
Обвинение основывается на жалобе, поданной женщиной, с которой ваш  брат
жил, Хуанитой.
   - Не может быть, - сказала она, глядя в озабоченные глаза испанца.  -
Жан-Поль не мог такого сделать. И он никогда не смотрел в бумаги  Гранта
в особняке. Я сама все время была рядом.
   - Я так и  знал,  что  вы  это  скажете,  моя  дорогая.  И  это  меня
беспокоит. Здесь попахивает предательством. И я боюсь за вас.
   - Что?
   - Подумайте сами. Хуанита вас ненавидит. Она вступает в связь с вашим
братом, который имеет доступ в дом полковника, затем  доносит  на  него.
Почему? Я боюсь заговора...
   Он прервал свой рассказ, когда у главного входа послышался шум. Вошел
майор Невилл Кроуфорд  в  сопровождении  отряда  из  восьми  человек,  с
ружьями, с примкнутыми штыками. Он обвел  глазами  комнату  и  остановил
свой взгляд на Элеоноре. Указав  солдатам  следовать  за  ним,  двинулся
между рядами коек