Бурано Цезарь  купил  Джолетте  сплетенную  из  кружев  картину  с
изображением дамы и господина в костюмах семнадцатого века,  держащих  в
руках пронзенное стрелой сердце. Они обошли стороной площадь с киосками,
торгующими сувенирами, и пошли  вдоль  домов,  раскрашенных  в  розовый,
оранжевый, ярко-голубой и пурпурно-красный цвета.
   Цезарь держал девушку за руку, не сводя с нее  восторженных  глаз,  и
солнце отражалось в  его  иссиня-черных  кудрях  и  золотило  лицо.  Она
понимала, или ей только так казалось, что это ничего не значит, и все же
ее восхищала сиявшая вокруг него аура  мужественности,  ей  льстило  его
неприкрытое восхищение. Какое же  это  могучее  оружие,  причем  типично
итальянское, точнее латинское. Интересно, осознанно ли он им пользуется?
И еще: почему другие мужчины, особенно американцы, к  таким  приемам  не
прибегают?
   Она даже была благодарна Цезарю. Комплименты, которыми он ее  осыпал,
его галантные манеры помогали ей залечить  раны,  нанесенные  Роуном  ее
чувству собственного достоинства. Цезарь дал ей передохнуть  от  эмоций,
которые слишком быстро поглотили ее, нарушили ее душевное равновесие. Ей
нужна была передышка, чтобы подумать о том, что случилось с ней  за  это
время, и, возможно, пересмотреть свое отношение к Роуну.
   Еще, глядя на Цезаря, Джолетта думала о Вайолетт и  Аллине,  в  жилах
которого тоже текла итальянская кровь. Если история повторяется, то  это
должен был быть Цезарь, чем-то немного походивший на Аллина. Не то чтобы
она действительно верила в  подобные  вещи  -  в  реинкарнацию,  прошлую
жизнь, перевоплощение душ, - но все же здесь, в Венеции, она чувствовала
себя гораздо ближе  к  Вайолетт,  чем  в  Новом  Орлеане.  Она  начинала
понимать, возможно, даже слишком  хорошо,  что  руководило  когда-то  ее
прапрапрабабушкой.
   Они дошли до конца улочки,  спускавшейся  к  морю,  где  на  заросшем
травой обрыве стояла удобная скамейка.  Цезарь  поспешил  прямо  к  ней,
обогнав другую парочку, тоже туда направлявшуюся, усадил Джолетту и  сам
сел рядом с присущей ему самоуверенностью, не обращая никакого  внимания
на рассерженные возгласы опоздавшей пары.
   Они сидели, подставив лица солнцу и ветру,  и  любовались  искрящимся
голубовато-зеленым морем. Первым нарушил молчание Цезарь:
   - Ваша кузина Натали совсем на вас не похожа.
   - Вы имеете в виду внешность? - уточнила Джолетта.
   - Конечно, она блондинка, что  само  по  себе  привлекательно,  но  я
говорил о ее манерах. Она слишком... решительная.
   -  Неужели  вы  успели  это  заметить  за  такое  короткое  время?  -
поддразнила его Джолетта. Он слегка улыбнулся.
   - Мужчины всегда замечают подобные вещи.
   - И вам нравятся такие решительные женщины? - спросила она.
   - Иногда - да, иногда - нет. Мне не нравится, когда мне  приказывают:
делай то, не делай этого.
   Джолетта подумала, что Роуну раньше это тоже не нравилось. Но на  сей
раз он не возражал. Почему? Этот вопрос мучил ее весь день, донимал, как
больной  зуб.  В  голову  же  приходил  один-единственный   ответ:   ему
понравилась Натали и он хотел провести с ней время.
   - Как вам кажется, моя кузина привлекательнее меня?  -  спросила  она
тихим, вкрадчивым голосом.
   - Что за вопрос, carina? - сказал он, поворачиваясь к ней.  -  Почему
вас это волнует?
   Джолетта только пожала плечами в ответ. Она спросила  это,  повинуясь
неосознанному порыву, даже не пытаясь ему противостоять.
   - Вы сравниваете ее с собой, это из-за меня или из-за Роуна?
   Цезарь оказался проницательнее, чем она думала.
   - Забудем об этом, - сказала она. - Это совсем неважно.
   - А  мне  кажется,  важно.  -  Он  помолчал,  потом,  понизив  голос,
продолжил:
   - Вы - другая, вот и все. Ее красота бросается в  глаза,  это  пламя,
способное опалить любого мужчину. Ваш свет  мягче,  как  у  свечи;  надо
подойти  поближе,  чтобы   оценить   его   таинственное   мерцание.   Вы
принадлежите к тому типу женщин, на которых мужчины женятся, чтобы потом
долгие годы греться у негаснущего огня. А  она  из  тех,  кого  берут  в
любовницы для короткого и бурного  романа,  который,  как  и  фейерверк,
сгорает за одно мгновение.
   Джолетта долго смотрела на него, потом улыбнулась.
   - Вы различаете только два типа женщин?
   - Нет. - Его глаза светились теплотой, в голосе  звучали  насмешливые
нотки. - Есть еще женщины-матери.
   Джолетта и Цезарь не стали заходить в гостиницу, а просто пересели из
морского трамвайчика в  гондолу,  которая  по  каналам  доставила  их  к
старому дому.
   Снаружи это было ничем не примечательное здание,  выделявшееся  разве
что террасой с готическими арками. Оно походило на то палаццо, где  жили
Вайолетт и Аллин, но  Джолетта  видела  много  таких  домов.  Внутреннее
убранство выглядело довольно экзотичным: огромные  зеркала  в  золоченых
рамах и  тонкие  хромированные  торшеры,  большие  вазы  из  майолики  с
охапками весенних цветов и абстрактная живопись на стенах.
   Тетя Цезаря оказалась вовсе не сгорбленной старушкой в кружевах,  как
ожидала Джолетта. Эта женщина  излучала  удивительную  внутреннюю  силу.
Забранные в  пучок  волосы  оставляли  открытыми  уши  с  бриллиантовыми
серьгами, блестевшими,  как  маленькие  солнца.  Платье  из  золотистого
шелка, несомненно, принадлежало руке Армани.
   Итальянка сказала, что ей очень приятно принимать у себя дома подругу
ее племянника, она и не подозревала, что у  него  такой  отменный  вкус.
Хозяйка  с  удовольствием  показала  дом,  который  после   долгих   лет
запустения был наконец-то отремонтирован  заново.  Она,  можно  сказать,
вышла замуж за это палаццо - оно принадлежало семье ее мужа долгие годы,
но въехали сюда они только год назад, когда скончалась  ее  свекровь.  В
доме много перемен, и она непременно хотела все продемонстрировать.
   Затем их пригласили к ужину, который подавали на террасе в  угасавшем
свете дня. Блюда менялись одно за другим, предлагались все  новые  вина,
разговор не иссякал.
   Когда Джолетта  и  Цезарь  добрались  до  ближайшей  к  ее  гостинице
пристани, было уже совсем поздно. Он не отпустил ее одну  и  настоял  на
том, чтобы пройти вместе с нею по улице  и  проводить  до  самых  дверей
номера.
   Возле своей двери девушка остановилась. Она  поблагодарила  итальянца
еще раз за прогулку, за великолепный день, за  ужин.  Когда  она  хотела
отпереть дверь, он задержал ее, взял руку и, печально улыбаясь, спросил:
   - Я так понял, что вы не собираетесь пригласить меня войти?
   - Вы правильно поняли, - тихо, но твердо ответила Джолетта.
   - Я знал это, -  сказал  он  со  вздохом.  -  Наверное,  мне  следует
радоваться, что вы не такая, как другие женщины. Вы не станете принимать
любовь от первого, кто вам ее предложит.
   Джолетта нахмурилась.
   - Многие другие женщины или многие американские женщины?
   - Да, я говорю о ваших соотечественницах, carina. Вы удивлены?
   Она не знала, что сказать.
   - Наверное, этого ищут прежде всего те,  кто  приезжает  в  Европу  в
одиночестве.
   - Ах, милая Джолетта, чего же ищете вы? - спросил он, понизив голос.
   Она  взглянула  на  него,  уловив  в  его  тоне  настойчивые,   почти
требовательные нотки. Итальянец неотрывно смотрел на нее своими  темными
глазами. Он вдруг отпустил ее руку, приблизился к ней и, обняв за талию,
поцеловал.
   Губы у него были твердые, настойчивые,  от  него  чуть  пахло  вином.
Опытной рукой он обнимал ее крепко, но не сдавливал. Его объятия были ей
приятны, казалось, что еще немного, и наслаждение усилится.  Но  все  же
желания он в ней не пробуждал, а ей не хотелось  проверять,  как  далеко
она может зайти в этом удовольствии.
   Зачем она позволила себя поцеловать? Из благодарности? Или не  хотела
обижать его после  всего,  что  он  для  нее  сделал?  А  может,  хотела
проверить свои чувства к Роуну? Наверное, всего понемногу. Было  ли  это
честно по отношению к Цезарю? Кто знает? Все зависело от того, к  какому
решению она придет. Несомненно, он тоже искал ответа на этот вопрос.
   Джолетта попыталась медленно отстраниться от Цезаря - ей не хотелось,
чтобы молодой итальянец чувствовал себя отвергнутым. В этот момент дверь
номера распахнулась, и на пороге появился Роун. Одетый в одни джинсы, он
держал в руках свернутый в трубочку журнал. Лицо  его  приняло  сердитое
выражение.
   - Прошу прощения, - резко сказал он, глядя на побледневшую  Джолетту.
- Я не хотел мешать, просто думал, что ты не можешь открыть дверь.
   - Нет, - едва выговорила она.
   - Я понял. Постарайся поскорее, я уже начал наполнять для тебя ванну.
- Он вернулся в комнату и прикрыл за собой дверь.
   Джолетта стояла,  не  в  силах  прийти  в  себя  от  удивления  после
сказанных  им  слов,  демонстрировавших  их  близкие   отношения.   Было
абсолютно ясно, что таким образом Роун хотел предостеречь Цезаря, но как
он посмел сделать это, особенно после того,  как  остался  с  Натали,  -
этого она не могла понять.
   Она заметила еще две вещи. Вода в ванной действительно текла.  А  то,
что она при первом  взгляде  приняла  за  журнал,  на  самом  деле  были
страницы из дневника Вайолетт.

16

10 августа 1854 года

   Я боялась сказать Аллину о том, что написанный им портрет  уничтожен.
Как больно было бы ему узнать, что Гилберт выместил свою злобу на  куске
холста, над которым  он  трудился  с  такой  любовью.  Кроме  того,  мне
пришлось бы рассказать ему о том, что за этим последовало.  Терпеть  это
было унизительно, но рассказывать - еще хуже.
   Только через полтора месяца, как мы поселились в Венеции, я  нашла  в
себе силы упомянуть об этом, да и то все произошло почти случайно.

***

   Аллина не было все утро. Он взял себе в  привычку  покупать  продукты
для простых трапез, которые Вайолетт иногда просила приготовить  кухарку
синьоры Да Алл ори: блюда из голубей и жаворонков и баклажаны с побегами
тростника, тушенные с помидорами и сыром. Иногда Вайолетт ходила  вместе
с ним, ей нравилось бродить по рынку, выбирать свежие фрукты и  овощи  и
обязательно покупать цветы. Во  время  этих  прогулок,  сопровождавшихся
заходами в антикварные лавки или магазины одежды, а то и просто сидением
в  уличных  кафе,  время  летело  быстро  и  давало  обильные  темы  для
разговоров на весь день.
   В  то  утро  Вайолетт  неважно  себя  чувствовала.  Недомогание  было
небольшим, но она боялась, что от запахов рынка ей станет дурно,  а  нет
ничего хуже, чем почувствовать  тошноту  в  людном  месте.  Поэтому  она
осталась дома.
   Аллин вернулся к обеду, неся под мышкой свернутый в трубку холст.  Он
сказал, что нашел его на уличном развале.  Это  была  картина  художника
Антонио Канале, известного как Каналетто. Работы его были не в моде, так
как считалось, что при жизни он слишком много писал на продажу, сотворив
сотни пейзажей Венеции, которые охотно раскупались туристами, в основном
англичанами, в середине  восемнадцатого  века.  Аллина  поразила  в  его
находке точность  рисунка,  указывающая,  по  его  словам,  на  то,  что
художник обучался искусству архитектуры. Он восхищался сочностью  красок
и мастерским использованием перспективы, но купил  он  холст  совсем  по
другой причине.
   Вайолетт подумала о том, как он похож на  ребенка,  у  которого  есть
какой-то секрет. Она улыбнулась и задала вопрос, которого он явно от нее
ждал.
   - Так почему же ты его купил?
   Аллин указал в центр  холста,  где  был  изображен  Канале-Гранде  за
мостом Риальто. Воды его переливались  золотыми  и  палевыми  искрами  и
всеми мыслимыми оттенками синего.
   - Из-за этого, - ответил он.
   Несколько мгновений спустя Вайолетт поняла, что он имеет в виду.
   - Ах, - только и сказала она, и улыбка ее  стала  ослепительной,  под
стать воде, искрившейся на картине.
   В центре картины красовалось то самое палаццо, в  котором  они  жили.
Большую его часть скрывали стены  дворца,  но  лоджия  и  окна  верхнего
этажа,   где   находилась   их   спальня,   полностью    соответствовали
действительности; художник точно передал теплый, охристый оттенок стен и
синеву омывавшей основание дома воды.
   Вайолетт странно было видеть его на  картине,  тем  более  что  Аллин
сказал, что она  была  написана  не  меньше  ста  лет  назад.  Почему-то
казалось несправедливым, что работа художника уцелела через столько  лет
после его смерти.
   - Я мечтаю о том, - сказал Аллин, - что когда-нибудь  мы  обзаведемся
домом, где в углу гостиной повесим эту картину, а  над  камином  -  твой
портрет.
   Вайолетт взглянула на него. У нее ком подступил к горлу, и она отвела
взгляд. Потом тихо произнесла:
   - Я была бы рада... но это невозможно.
   - Что ты имеешь в виду? - спросил он, напрягаясь.
   - Портрет... его уничтожил Гилберт, он его порезал. Потом,  наверное,
пожалел, но теперь уже ничего нельзя исправить.
   - А ты? - спросил он. - Это тогда он тебя ударил?
   Вайолетт не могла ответить, это было выше ее сил. Аллин  взял  ее  за
подбородок, чтобы посмотреть ей в глаза, но она  прикрыла  веки.  Он  не
настаивал, обнял ее и прижал к себе.
   Она почувствовала его взволнованное дыхание на своих волосах.
   - Я должен был его убить, - сказал он наконец.
   Его чуткость, понимание, даже его негодование были для Вайолетт лучше
любого лекарства. Она справилась с собой и сказала:
   - И из-за этого он тоже переживал. Аллин ответил не сразу. Наконец он
вздохнул, и она почувствовала, что он расслабился.
   - Наверное, он достоин жалости. Я тоже не мог бы совладать  со  своим
гневом, если бы узнал, что теряю тебя. Она слегка кивнула.
   - Мне так жаль.
   - Портрет? Я напишу новый, еще лучше. Но я думаю о том, что  ты  сама
пострадала из-за меня. Я виноват в том, что он обидел тебя.
   - Но почему? - спросила она низким взволнованным голосом. -  Ведь  ты
подарил мне столько радости.
   - Я получил больше.
   - Лишь то, что я сама отдала тебе.
   - Конечно, ты ведь такая распутница, - сказал он с нежной улыбкой.
   - Да, - серьезно согласилась она. - Ты отнесешь меня в спальню?
   - Мадам, вы меня шокируете.
   - Вас шокировать невозможно. Так да или нет?
   - Даже бронзовые кони Святого Марка, если бы они ожили, не смогли  бы
меня удержать.
   Потом они лежали обнаженные, и теплый ветер с моря  ласкал  их  тела.
Вайолетт не знала, сколько прошло времени, когда Аллин поднялся и вышел,
оставив ее, полусонную, в постели. Вернулся он  минуту  спустя,  положив
что-то прохладное и тяжелое  в  ложбинку  между  нежных  округлостей  ее
грудей.
   Сначала она подумала, что это  ожерелье.  Цепочка  была  широкая,  из
чистого золота. К ней был прикреплен какой-то маленький предмет, похожий
на ладанку. Казалось, что  он  вырезан  из  цельного  куска  аметиста  в
золотой оправе, украшенной жемчугом и бриллиантами.
   Приподнявшись, Вайолетт  взяла  в  руки  украшение  тонкой,  искусной
работы. Вдоль оправы  шли  завитки  и  переплетения  в  форме  крошечных
лепестков,  а  на  одной  из  сторон  аметиста  была  вырезана  птица  с
распростертыми крыльями. У нее чуть дрожали руки, когда она поворачивала
ее в лучах света; она поняла, что это не обычная безделушка. Взглянув на
Аллина, Вайолетт взволнованно спросила:
   - Что это?
   - Дай-ка я тебе покажу. - Он взял камень и повернул его. Его  верхняя
часть, оказавшаяся крышечкой, осталась у него в руках.
   Упоительный аромат распространился по комнате - сложный  и  в  то  же
время очень знакомый, удивительно тонкий, но такой насыщенный,  что  он,
казалось,  вызывал  волшебные  видения,  приносившие  душе  удивительное
наслаждение. В  нем  были  чудные  запахи  летней  ночи,  аромат  ветра,
прилетевшего  с  холмов,  поросших  апельсинами  и   миндалем.   В   нем
чувствовалось цветение сада лунной ночью, сада,  до  которого  доносился
тихий шепот моря и двух тел, слившихся  в  жарком  объятии  на  ложе  из
розовых лепестков. Там были и ароматы фиалок, и запахи  полей,  покрытых
дикими розмари-нами и нарциссами. Но было в  нем  и  нечто  большее:  он
будил какие-то давно забытые таинственные ощущения.
   - Духи Клеопатры! - с тихим изумлением сказала Вайолетт.
   - И Жозефины. И Эжени.
   - Но как... откуда?
   - Тот парфюмер на рю де ла Пэ, о котором я тебе говорил, готовит  эти
духи для императрицы. Он очень рисковал, отдавая их мне,  но  он  многим
мне обязан. И еще - он романтик и не смог отказать, когда узнал, что они
предназначаются даме, которая владеет моим сердцем.
   Она посмотрела ему в глаза и поняла, что могла бы утонуть в бездонных
глубинах любви, светившейся в его взгляде. Эта любовь очищала, согревала
ее.
   - Я буду вечно благодарна той силе, которой,  я  верю,  наделены  эти
духи, - сказала Вайолетт, - если она привяжет тебя ко мне, а  меня  -  к
тебе.
   - Да будет так, - ответил он.
   Это была клятва, которую следовало скрепить  поцелуем,  и  не  только
поцелуем. Потом они лежали в объятиях друг друга, и Вайолетт сказала:
   - Мне следует поблагодарить тебя за духи.
   - Ты уже сделала это, - со смехом отозвался Аллин.
   - Ах, негодяй. - Она тихонько дернула его за волосы на груди, которые
щекотали ей нос, и тотчас погладила это место. Потом нежно провела рукой
по рубцу от шрама на его плече. - Я хотела сказать, что мне  не  следует
особенно привыкать к волшебному аромату этих духов,  а  то  что  я  буду
делать потом, когда они кончатся.
   - Мы закажем еще, - спокойно ответил он.
   - Но не слишком ли это расточительно - посылать  за  духами  в  такую
даль?
   - Теперь ясно, как ты ценишь  мою  предусмотрительность,  -  в  шутку
обиделся он. - Но, любовь моя, если Наполеон достал для  своей  Жозефины
рецепт этих духов, неужели ты думаешь, что я довольствуюсь меньшим?
   - У тебя есть рецепт?
   - Есть. И ты можешь заказать их, сколько тебе угодно, хоть  ванну  из
них принимай, если у тебя будет на то желание.
   - Желание мое, - ответила она, покачав головой, - это ты  сам.  Ты  -
удивительный.
   Он приподнялся на локте и склонился над ней. Губы его почти  касались
ее губ.
   - Постарайся не забыть эти слова, - прошептал он.

***

   Так шел день за днем, так длилось это безумное, упоительное  счастье.
Они ели, спали, любили друг друга, вечерами сидели на  террасе,  любуясь
тем, как лучи закатного солнца расцвечивают город,  постепенно  уходящий
во тьму ночи. Они пополняли свой гардероб, посещая портных  и  модисток.
Однажды Аллин купил шпагу-трость, чтобы, как  он  объяснил,  защищаться,
когда рядом не будет Вайолетт и ее зонтика.
   Иногда  они  нанимали  лодку,  брали  корзину  с  едой  и   вином   и
отправлялись на Лидо или на какой-нибудь остров.
   Там они ловили рыбу,  купались  и  возвращались  домой  загоревшие  и
умирающие от голода и желания.
   Аллин купил краски и кисти и снова начал писать, стараясь запечатлеть
сияющий свет Венеции и ее нежные цвета на  небольших  полотнах,  которые
было удобно носить с собой. Иногда, когда он работал, Вайолетт  садилась
рядом со своим вышиванием.  А  порой  она  отправлялась  на  прогулку  с
синьорой Да Аллори. Вдова Да Аллори была женщиной  с  добрым  сердцем  и
острым языком, обожавшая окликать из окна  своего  мажордома,  если  тот
отправлялся по какому-нибудь поручению. Время от времени Вайолетт ходила
за покупками самостоятельно, наслаждаясь возможностью заглядывать,  куда
и когда ей заблагорассудится. Она научилась  принимать  чужой  язык,  ее
стали узнавать хозяева некоторых лавочек, и  она  даже  познакомилась  с
одним гондольером, милым юношей, который ждал ее появления на набережной
и, завидев ее, направлял свое суденышко ей навстречу, рискуя собственной
безопасностью и нарываясь на сердитые окрики других лодочников.
   Мало-помалу все, что они с Аллином  покупали  -  тонкое  венецианское
стекло, небольшие предметы старинной мебели,  картины  и  безделушки,  -
совершенно загромоздило их  комнату.  Они  договорились  с  синьорой  Да
Аллори и