думали, что он под каблуком у сестры.
   - Скажите ему... что есть очень срочное дело. Что нужен его совет.
   - Извините, мадемуазель, Жан-Поль... он не в себе...  И  мне  бы  это
стоило жизни...
   - Вы хотите сказать, что он пьян?
   - Нет-нет. Только немного возбужден.
   Ее черные, вразлет, брови сошлись на переносице. И, хмуро кивнув, она
сказала:
   - Понимаю. Он вам угрожал.
   - У Жан-Поля меткий глаз. И я бы не хотел встретиться с ним  лицом  к
лицу на дуэли. Даже при том, что он мой друг.
   - И это в ответ на ваши усилия помочь ему?
   Просунув руки в прорези накидки, она стиснула пальцы.
   - Ну, мне, думаю, он не бросит вызов.
   - Уж не собираетесь ли вы сами пойти туда?
   - А почему бы и нет? - И она шагнула мимо Зебе.
   - Жан-Поль сказал, что вам не следует приходить сюда.
   - О, похоже, вы слишком  быстро  оставили  страстное  желание  спасти
моего брата.
   - Вы не понимаете...
   - Вы тоже, - в голосе Элеоноры послышался гнев. - Мой брат,  конечно,
не состоит у меня в подчинении, но и я тоже вольна  поступать  так,  как
считаю нужным.
   Голубой дым  дорогих  сигар  окутал  потолочные  балки.  Он  поглотил
Элеонору, когда она пробиралась к столу, возвышавшемуся в углу зала.  На
нем были разбросаны бумаги, а среди них стояли пивные  кружки  и  рюмки,
над которыми, жужжа, кружилась одинокая пьяная муха.
   За столом сидели пятеро мужчин. Одного ей  кто-то  показал,  сообщив,
что это агент Уокера в Новом Орлеане по имени Томас Фишер. Другой  -  ее
брат. Остальные, незнакомые, были в форме - в кроваво-красных  мундирах,
отделанных золотом, в белых  замшевых  бриджах  и  черных  кавалерийских
сапогах.
   Элеонора ожидала, что мужчины поднимутся при ее появлении,  но  такой
знак уважения ей оказан  не  был,  и  она  растерялась,  а  их  холодный
оценивающий взгляд обезоружил ее вовсе.  Жан-Поль  сделал  было  попытку
встать, но остановился, поскольку никто не собирался его поддержать. Его
вьющиеся каштановые волосы лежали в  беспорядке,  точно  он  только  что
прошелся по ним всей пятерней. От раздражения его  и  без  того  румяные
щеки стали еще краснее, а глаза потемнели  до  черноты.  Под  обвиняющим
взглядом Элеоноры ему хотелось держаться вызывающе, и он сжал губы.
   Фишер был с  виду  человеком  невзрачным,  лишь  фанатичный  блеск  в
глубине глаз обращал на него внимание. Рядом с ним  откинулся  в  кресле
один из людей Уокера, израненный в боях ветеран, его левая  рука  висела
на перевязи. Правой рукой он держал пивную кружку, ею же  сдвинул  назад
шляпу, чтобы лучше видеть. Слева от него, привалившись спинкой  стула  к
стене так, что он стоял на двух ножках,  сидел  широкоплечий  человек  с
волосами песочного цвета. Между пальцами он зажал горящую папиросу.  Еще
один вояка стоял у другого края стола, опершись о него  ладонью.  Как  и
другие, он был высок и широк в плечах, но выражение лица - совсем  иное.
Из-за бронзового цвета кожи и прямых черных волос Элеонора  приняла  его
за наемника, за иностранца. Поглядев на него, она подумала, что все  они
слишком молоды для эполет столь высокого ранга.
   - Извините меня  за  вторжение,  джентльмены,  -  деревянным  голосом
начала Элеонора, - но мне необходимо поговорить с братом.
   - Мне нечего тебе сказать, - проворчал Жан-Поль.
   - А мне есть  что,  и  я  не  собираюсь  уходить,  пока  ты  меня  не
выслушаешь, Жан-Поль.
   Брат молча отвернулся, Фишер откашлялся и начал:
   - Мы обсуждаем здесь деловые вопросы...
   - Я знаю, какие деловые вопросы вы обсуждаете.
   В комнате было жарко, и она резким движением головы сбросила капюшон.
В свете неярко горевшей лампы ее волосы зажглись пламенем, будто во тьме
чиркнули спичкой.
   - Тогда вам, видимо, придется подождать, пока мы не закончим.
   - Не думаю,  -  ответила  Элеонора  ровным  голосом,  хотя  ее  глаза
вспыхнули  зелеными  изумрудами,  когда  она  поняла,  что  ее  намерены
выпроводить отсюда.
   - Жан-Поль, - повернулась  она  к  брату,  -  таким  способом  ты  не
поправишь наши дела. Ты не солдат.
   - Я уже смотрел смерти в лицо.
   - Да, но то были юноши твоего возраста и твоего круга, которые  знают
правила и которые знают также, что хотя и будет больно, но  крови  будет
немного, а шансы быть убитым или убить невелики. Там, куда ты  собрался,
совсем другое.
   - Я не дурак, Элеонора, - ответил он с достоинством.
   - Так не веди себя как дурак. Подумай, что ты надеешься выиграть.
   - У меня будет земля. Рекрутам обещают двести пятьдесят акров  только
за то, что они явятся в страну как колонисты. Но будет  больше,  гораздо
больше, когда Уокер укрепит свои позиции. Целые поместья...
   - И за них будут драться, их будут отвоевывать наемные убийцы. И  как
ты думаешь, каковы у тебя шансы против жуликов, воров, мародеров, против
отбросов общества, которые хлынули в Никарагуа?
   - Осторожнее, Элеонора, - предупредил ее Жан-Поль. Она обвела глазами
сидящих за столом, не обращая внимания на их напряженные лица.
   - Почему? Их не касается то, что я думаю.
   - Это касается меня, - тихо напомнил Жан-Поль. - Они фалангисты. Трое
из пятидесяти шести Бессмертных, которые вместе с Уокером приплыли  туда
в  мае.  Они  рисковали  жизнью,  чтобы  освободить  подавленных  пеонов
Никарагуа во имя демократии. Я не позволю оскорблять их.
   - Во имя демократии? Больше во имя славы, славы собственной и Уильяма
Уокера...
   Человек, стоявший у другого конца стола, выпрямился, обратившись весь
во внимание. В голубых глазах на мрачном лице вспыхнула тревога.
   - А не эгоистичны  ли  ваши  мотивы?  -  спросил  он.  В  его  голосе
слышалось раздражение, но интонация и произношение были,  без  сомнения,
американскими. - Скажите, почему вы  так  решительно  удерживаете  брата
возле себя? Может, вам кажется, что без него вы  утратите  безопасность?
Или, может, вы боитесь, что он обнаружит, как  прекрасно  обходится  без
вас?
   Элеонора взглянула на него.
   - Сэр... - начала она растерянно. То, о чем он говорил,  было  далеко
от истины, но она не могла поставить его на место, не обидев брата.
   - Полковник... Полковник Фаррелл, - подсказал он имя,  тоже  явно  не
иностранное.
   - Полковник, вы не знаете моего брата. Он не солдат. У  него  слишком
чувствительная натура.
   - Солдатами не рождаются. Солдатами становятся, - коротко отрезал он.
- Как и мужчинами.
   - Солдаты куются в горниле войны? - закончила она начатую  им  цитату
риторическим вопросом с иронией в голосе. - Но  для  этого  сперва  надо
иметь хороший металл.
   Жан-Поль встал, так резко отодвинув стул, что тот ударился о стену.
   - Хватит! Дайте мне перо и бумагу. Увидим, подходящий ли я металл.
   - Я сказала не  подходящий,  Жан-Поль,  -  возразила  Элеонора,  -  а
хороший металл.
   Он не слушал. Размашисто,  разбрызгивая  чернила,  Жан-Поль  поставил
подпись под контрактом и поднял свою кружку с пивом.
   Фишер взял лист бумаги за уголок и покачал на  весу,  желая  поскорее
высушить подпись.
   - Пьем все! - объявил он, улыбаясь разгневанной Элеоноре. - Пьем  все
за всех!
   Ярость охватила ее с такой силой, что, не сдержавшись,  она  подалась
вперед и выхватила лист бумаги.
   Змеиным движением ее запястье обхватили и крепко сжали. От испуга она
едва не задохнулась. На  нее  смотрели  голубые  глаза  полковника,  его
трясло от гнева. Перегнувшись через стол, он заявил:
   - Бумага, которую вы  держите  в  руках,  собственность  американских
фалангистов в Никарагуа. Отдайте.
   Пальцы, впившиеся ей в руку, казались  темными  на  фоне  ее  бледной
кожи. Их сила была жестока и неумолима. Краем глаза  Элеонора  заметила,
что брат ощущает неловкость и он хотел бы ей помочь,  несмотря  на  свое
раздражение. Но, бросив взгляд на человека  с  бронзовой  маской  вместо
живого лица, вероятно, будущего начальника, он остался недвижим.
   Элеонора не сдалась бы по своей воле, но дело было  не  в  ней.  Рука
онемела, она не чувствовала кончиков пальцев. Листок выскользнул из руки
на стол. Фишер прикрыл его ладонью.
   - Не мешало бы вас проучить, чтобы впредь не  вмешивались  в  мужские
дела, - раздраженно заявил он.
   В тот момент, когда она отпустила бумагу, рука полковника  освободила
ее руку и он  отступил  назад,  пригвоздив  ее  к  месту  своим  мрачным
презрительным взглядом.
   Кровь заторопилась к венам запястья, в руке покалывало,  но  Элеонора
не хотела, чтобы они видели, как ей больно. Собрав всю  свою  волю,  она
сказала спокойным голосом:
   - Меня совершенно не интересуют  ваши  поиски  воинской  славы.  Меня
заботит лишь благополучие брата. И это мое дело. Но, мне  кажется,  меня
не поняли. Прощайте.
   Ничего не видя перед собой, она  повернулась  и  быстро  пошла  между
столами, инстинктивно отыскивая выход.  Она  слышала  позади  себя,  как
поехали ножки стула по полу, но  не  придала  этому  никакого  значения.
Мужчина с глупой ухмылкой, зажав стакан виски в кулаке, вытянул  руку  и
преградил ей путь. Оттолкнув его, она бросилась  прочь,  не  желая  даже
осознать оскорбительность только что сделанного ей предложения.
   Но едва она добежала до выхода, как дверь распахнулась и из  дождя  и
ветра стремительно вошел мужчина.
   Они столкнулись, и в ту же секунду она  оказалась  тесно  прижатой  к
красному мундиру. Увидев этот ненавистный цвет, она  принялась  отчаянно
биться в его объятиях, которые от этого становились только крепче.
   - Ах, что это у нас тут такое? Маленькая рыжеволосая  пута?  Одно  из
порождений дьявола?
   Его испанский напоминал  произношением  кастильский.  Смуглое  усатое
лицо осветила торжествующая улыбка.
   - Нет... - начала Элеонора.
   Сзади раздался твердый резкий голос:
   - Мне очень не хочется разочаровывать тебя, Луис, но женщина, которую
ты держишь в руках, дама - хотя ты и встретил ее здесь.
   - Дама? - изумился испанец. И, подняв одну бровь, смерил ее взглядом.
   Элеонора кивнула. В тот же момент ее отпустили.
   - Мои самые покорнейшие извинения... И сожаления. -  Его  поклон  был
грациозен, его не стеснила даже висевшая на спине гитара. -  Можно  хотя
бы познакомиться?
   Произнося это, он смотрел поверх Элеоноры. Обернувшись,  она  увидела
гиганта с песочными волосами, который сидел у стены. Его  знаки  отличия
были не такими, как у полковника Фаррелла.
   - Ко мне можешь не взывать, - сказал он, -  я  не  имею  удовольствия
быть знакомым с дамой.
   - Тогда ваше поведение озадачивает меня, майор. Кто назначил вас быть
ее защитником?
   От внимания  Элеоноры  не  ускользнула  некоторая  натянутость  в  их
отношениях. Эти мужчины хотя и носили одинаковую форму, но,  похоже,  не
были друзьями.
   - Я всегда симпатизирую тем, кто оказывает противодействие полковнику
Фарреллу.
   - Особенно если это женщина, да?
   - Пожалуйста, - сказала Элеонора, - дайте мне пройти.
   - Вы промокнете до нитки, если выйдете, - возразил  майор.  -  Может,
вам лучше подождать во дворе? Стеклянная крыша течет как решето, но  это
все же лучше, чем под проливным дождем на улице.
   - Спасибо, нет.
   - Тогда разрешите мне проводить вас.
   - Я... не могу...
   - Потому что вы меня  не  знаете?  Майор  Невилл  Кроуфорд,  к  вашим
услугам, мадемуазель.
   - А я -  подполковник  Луис  Андрес  Чарльз  Эммануэль  де  Ларедо  и
Пакуэро.
   - Вы чрезвычайно добры, - сказала Элеонора, - однако...
   - Вы не можете идти одна, - упорствовал испанец.
   Элеоноре надо было на что-то решиться. От дождя  на  красном  камзоле
подполковника остались пятна - словно пятна крови. Сквозь открытую дверь
она видела, как мигает качающаяся на ветру лампа. Во  влажном  удушливом
воздухе стоял залах перегара. В углу, на возвышении, мужчины  поднялись,
приветствуя полковника, направившегося к ним.
   Элеонору охватила паника.
   - Вы... Вы должны извинить меня, - сказала она так вежливо,  что  это
больше напоминало пародию, чем  хорошие  манеры,  и  проскользнула  мимо
испанца в распахнутую дверь.
   Холодный дождь, хлестнувший в лицо, заставил ее замереть. Нет, она не
могла войти  обратно.  Наклонив  голову,  Элеонора  быстро  пошла  вдоль
парапета, скользкого и сверкающего от влаги.  Она  слышала,  как  кто-то
звал ее, но не оборачивалась. И лишь темный силуэт  экипажа,  возникшего
сбоку, привлек ее внимание.
   - Мадемуазель Элеонора!
   Это был Зебе. Он держал дверцу нанятого им экипажа широко открытой.
   - Сюда! Скорее!
   Экипаж, раскачиваясь, загрохотал по улице, из-под колес, катящихся по
лужам, взлетали фонтаны брызг. Элеонора откинулась на потертом  сиденье.
Глубоко вздохнув, она велела  себе  успокоиться.  Как  хорошо,  что  она
вырвалась оттуда. Никогда больше не видеть бы ей этого места, где ее так
унизили и оскорбили. В последние годы ее жизнь не была легкой. Но так  с
ней никогда не обращались. И почему, даже несмотря на то что  так  плохо
все получалось, у нее было чувство, что она еще легко отделалась  и  что
могло быть гораздо хуже?
   - Вы опоздали? - заговорил наконец Зебе.
   - Я... Да, Жан-Поль подписал. - Как  могла  она  объяснить  ему,  что
произошло? Больше всего на свете ей хотелось забыть про это.
   - И, без сомнения, он... захотел отпраздновать?
   Элеонора кивнула.
   - Ни при каких обстоятельствах я не позволил бы, чтобы  вы  появились
там одна, если бы не был  уверен,  что  Жан-Поль  понимает,  что  обязан
сопроводить вас обратно. Я чувствую себя так, будто подвел вас.
   - Жан-Поль не обрадовался, когда меня увидел. Ничего страшного там не
произошло, так что забудем об этом.
   - Но ваше доброе имя? Как быть с ним?
   - Это не имеет никакого  значения.  Но  такое  беспокойство  с  вашей
стороны... Я вам очень благодарна.
   - Если бы вы позволили мне, я бы исправил положение...
   - Надеюсь, вы не собираетесь  совершить  какую-нибудь  глупость  -  к
примеру, сделать мне предложение?  -  спросила  Элеонора,  пытаясь  хоть
как-то поднять настроение обоих.
   - Для меня это было бы самой большой честью...
   - Нет-нет, что вы, мсье. Я просто шучу. Простите, если это прозвучало
слишком игриво, я вовсе не имела это в виду. Единственное, что я хочу, -
это вернуться домой и подумать, что  теперь  делать.  Поверьте,  вы  мне
ничем не обязаны.
   Похоже, ничем не обязан ей был и Жан-Поль. Он не мог сделать даже то,
о чем она просила.
   Хотя и нехорошо дурно думать о  мертвых,  но  Элеонора  считала,  что
именно покойная бабушка,  мать  их  отца,  повинна  в  том,  каким  стал
Жан-Поль. Трех лет, которые они с ней прожили, хватило с  лихвой,  чтобы
испортить  его  характер.  Она  баловала  Жан-Поля,  потакая  всем   его
шалостям. Он ей казался живым  воплощением  мужа  и  сына,  более  всего
последнего, и не стояла между ними рыжеволосая  ирландка,  возникшая  из
другого мира - из мира рабочих с их  лачугами,  грязью  и  болезнями,  -
которая отобрала бы у нее его любовь и на этот  раз.  В  тринадцать  лет
Жан-Поль  был  чрезмерно  впечатлительным  мальчиком,   он   воспринимал
отношение к себе бабушки  как  заслуженное  и  был  слишком  самонадеян,
полагая, что все его желания должны исполняться. Порой ему не нравилось,
что сестру как бы отодвигают  на  второй  план,  но  старуха  не  хотела
напоминаний о невестке, которую она глубоко презирала, поскольку  та  не
соответствовала господствовавшей  тогда  моде  на  красоту,  требовавшей
черных волос. Примесь ирландской крови считалась позором.  Жан-Поль  был
слишком молод поначалу, чтобы почувствовать это, но  со  временем  и  он
уловил эту несправедливость.
   Дело не в том, что к Элеоноре плохо относились, нет, совсем не так, -
ее кормили,  одевали,  а  когда  подошло  время,  ввели  в  общество  на
соответствующей  церемонии  в  театре  Сент-Чарлза.  Бабушка  сочла   бы
унизительным, если бы горожане поняли, что она относится к внучке как  к
наказанию на старости лет. Но Элеонора чувствовала ее отношение и  очень
рано научилась полагаться только на себя.
   Было совершенно естественно, что брат воспринял  смерть  старухи  как
большое несчастье. Ибо она означала перемену его образа  жизни  -  с  ее
смертью распались связи с теми, кто мог бы потворствовать его эгоизму  и
одобрять все его поступки. Он никак не мог  примириться  с  мыслью,  что
придется расстаться с собственным образом,  внушенным  ему  бабушкой,  -
образом этакого праздного повесы, вольного выбирать,  куда  идти  и  что
делать, лишь благодаря своему рождению и положению в обществе. Он  любил
сестру, но ее предостережения и критика не производили на него  никакого
впечатления. Он не подчинялся ничьей воле, лишь своей собственной.
   Обед задержали, потому что суп из стручков бамии долго не закипал. Не
было времени подогреть хлеб, и поэтому сладкий крем плохо пропитал  его.
Эти недочеты тут же,  немедленно  и  во  всех  деталях,  были  объявлены
незамужними тетками, снимавшими спальню, ту самую, в которой ее  мать  и
отец провели свои  счастливые  годы.  Пенсионер,  армейский  капитан  из
Кентукки, ветеран войны с семенолами, никаких жалоб не высказал  и  съел
все, что ему дали. Он спал внизу,  в  комнате,  которая  прежде  служила
медицинским  кабинетом  отца,  поскольку  старому  вояке   было   трудно
подниматься по лестнице на деревянной ноге, хотя и на это он никогда  не
жаловался.
   Для того чтобы отвлечь внимание от других недостатков, которые  тетки
не перечислили, Элеонора перевела разговор на Уильяма Уокера.
   - Я хорошо знал этого человека,  -  сказал  капитан,  откинувшись  на
спинку стула. - Это один из тех  проклятых  -  простите  меня,  леди,  -
либералов. Никогда открыто не выступал против  рабства  в  своей  газете
"Нью-Орлеанз крешент", а у  него  было  что  сказать  по  этому  поводу.
По-моему, доктор из него вышел получше, чем редактор газеты. Он осмотрел
мою ногу - профите, леди, мой обрубок... Это было лет  семь  или  восемь
назад. Дал мне мазь для... Гм, ну ладно, не будем об этом, тем более  за
столом. Странный он коротышка. Помню, зимой и летом ходил в черной шляпе
и пальто. Постоянно скорбел о своей любимой - рассказывал, что она  была
новоорлеанская красавица и умерла от желтой лихорадки. А вы  не  помните
его, мисс Элеонора? Он иногда забегал к вашему отцу в ту самую  комнату,
в которой я сейчас живу. Они  оба  учились  в  каком-то  университете  в
Германии. Я, помнится, видел, как  вы  помогали  своему  отцу.  Вы  были
совсем малышкой, но не боялись ни крови, ни тяжелой работы,  не  то  что
эти сегодняшние дамочки. Клянусь, вас воспитали не белоручкой.
   Обычно капитан произносил речи цветисто и бессвязно, но  этому  легко
найти объяснение - большую часть из последних двадцати лет, с тех  самых
пор, как он потерял  ногу,  он  сидел  и  наблюдал  из  окна  за  жизнью
прохожих. У него был сын на востоке, в  Вирджинии,  который  женился  на
дочери мелкопоместного дворянина и ударился в политику. Сын каждый месяц
присылал ему деньги на жизнь, но ни разу - билет на пароход. С  бабушкой
Элеоноры капитан был чрезмерно галантен, он обходился  с  ней  так,  как
было принято в старые времена.
   - Я вспоминаю, кажется, того человека, едва ли он был намного старше,
чем я сейчас.
   - Ему тогда было двадцать три - двадцать четыре.
   - Так что сейчас ему едва перевалило за тридцать.
   - Видимо, у молодого человека достало характера, чтобы отправиться на
завоевание мира... А старики ему мешают.
   - А что вы думаете о его кампании в Центральной Америке?
   - Вся эта болтовня о попранной демократии? Я был слишком долго рядом,
чтобы верить  этим  разговорам.  Попомните  мое  слово,  здесь  замешаны
деньги. Война и деньги всегда рядом.
   Если бы Жан-Поль  сидел  за  столом,  такое  заявление,  вне  всякого
сомнения, не осталось бы без ответа. Но его не было. Он появился гораздо
позже, после того как старые пансионеры разбрелись по своим постелям.
   Элеонора сидела  в  гостиной,  пытаясь  сосредоточиться  на  вышивке,
которой она занималась при свете  один