что  Джессика
постепенно привыкает полагаться на него, хотя  он  и  сознавал,  что  до
полного доверия еще далеко. Как бы там ни  было,  эта  маленькая  деталь
представлялась ему достаточно многообещающей.
   Когда он распахнул дверь,  то  увидел  перед  собой  Кейла  Фрейзера.
Троюродный брат Джессики выглядел достаточно  смущенным  и  растерянным,
хотя, возможно, всему виной  был  яркий  свет,  хлынувший  из  прихожей.
Проморгавшись, Кейл, однако, настолько овладел собой, что сумел пожелать
Рафаэлю доброго  вечера  самым  светским  тоном,  на  какой  только  был
способен. Обменявшись  с  бразильцем  крепким  рукопожатием,  он  бросил
взгляд за спину Рафаэля.
   - А вот и ты,  Джесс!  -  облегченно  воскликнул  Кейл.  -  Моя  мать
пыталась дозвониться до тебя, но твой телефон не  отвечал.  Я,  конечно,
понимаю, но...
   - Что случилось? - побледнев, воскликнула Джессика и  приблизилась  к
двери, на ходу  запахивая  халат.  Этот  инстинктивный  жест  был  таким
стыдливым, таким  целомудренным,  что  у  Рафаэля  сжалось  от  нежности
сердце.
   Кейл затряс головой.
   - Не хотелось бы расстраивать тебя  в  такой  день,  Джесс,  но  твой
дед... После свадьбы они  с  Мадлен  провели  ночь  в  городе,  а  утром
отправились в "Мимозу". Дядя Клод  захотел  сам  вести  машину.  Поездка
утомила его, и, вернувшись в усадьбу, он сразу же лег вздремнуть.  Через
два часа Мадлен поднялась к нему. Словом, у него второй инсульт,  Джесс.
Врачи сказали, что нужно известить всех родственников.
   Лицо Джессики стало белым как мел, но она сумела совладать  с  собой,
не впасть в истерику и не разрыдаться. Впрочем, Рафаэль всегда знал, что
стойкости и мужества ей не  занимать.  Джессика  на  мгновение  прикрыла
глаза и спросила:
   - Он все еще в усадьбе?
   - Нет, он в больнице, в Камероне.
   - И ты, конечно, едешь туда?
   Кейл кивнул.
   - Мне нужно только забрать маму, она сейчас в Лафайетте.
   - Ты возьмешь меня с собой?
   Рафаэль с горечью подумал, что Джессика  совсем  забыла  про  него  -
должно быть, в ее мире он  все  еще  занимал  довольно  скромное  место.
Шагнув вперед, он спросил у Кейла:
   - В камеронской больнице есть вертолетная площадка?
   - Думаю, да, - ответил тот. - Точно, есть. Они используют ее в особых
случаях, когда больного нужно срочно транспортировать в Новый Орлеан или
в Хьюстон.
   - Отлично. - Рафаэль повернулся к Джессике. - Я отвезу  тебя.  Меньше
чем через час мы будем на месте.
   - Ты? - Джессика удивленно поглядела на него. - Ты сделаешь это?
   - Мне нужно  только  позвонить  и  распорядиться,  чтобы  приготовили
вертолет. А мы немедленно выезжаем в аэропорт.
   - А ты, Кейл? - Джессика повернулась к своему кузену.
   - Мне ведь надо забрать маму, так что летите без меня.  Дядя  Клод...
Для него важнее увидеть тебя, чем меня.
   Боль словно рябь, пробежавшая по воде,  на  мгновение  исказила  лицо
Джессики. Она чуть заметно пошатнулась и, словно  в  поисках  поддержки,
положила руку на локоть Рафаэля. Ее пальцы были холодны как  лед,  и  он
накрыл их своей теплой и сильной ладонью. Когда Джессика  заговорила,  в
ее голосе были и доверие, и благодарность, и еще  что-то,  что  затопило
его сердце горячей волной.
   - Тогда, - сказала Джессика, неуверенно улыбаясь, - тогда я полечу  с
моим мужем.
   Рафаэль не сомневался, что она полетит с ним, но, несмотря на это, он
почувствовал себя так, словно только в этот момент  Джессика  стала  его
женой.

19.

   Как-то незаметно получилось так, что  Рафаэль  взял  все  хлопоты  на
себя. Поначалу Джессика пыталась было возражать  -  больше  по  привычке
отстаивать  свою  независимость,  чем  по  существу,  -   но   все   его
распоряжения были  настолько  практичны  и  разумны,  что  она  сдалась.
Рафаэль изо всех сил старался сделать все, чтобы облегчить ей  жизнь,  и
Джессика подумала  с  осуждением,  что  слишком  уж  быстро  она  начала
перекладывать свои трудности и проблемы  на  его  плечи.  Он  чувствовал
моменты, когда ей было тяжелее всего, и тогда незаметно протягивал  свою
надежную верную руку, так что ей не оставалось ничего другого, кроме как
опереться на нее. Что же касалось  мелочей  житейского  свойства,  то  и
здесь  Рафаэль  оказался  незаменим.  Джессика  даже  не  заметила,  как
получилось, что он завладел ее сумочкой  и  легким  дорожным  чемоданом.
Лишь когда он пристегнул к сумочке длинный кожаный  ремень  и  уверенным
жестом перебросил ее через плечо, Джессика невольно подумала,  что  ему,
похоже, абсолютно все равно, как он выглядит  с  дамской  сумкой  и  что
могут подумать окружающие.
   Вместе с тем Джессика мгновенно и сильно реагировала  на  каждое  его
мимолетное прикосновение - так сильно, что это даже тревожило ее. Да что
там прикосновения - одного сознания того, что он идет с ней рядом,  было
достаточно, чтобы Джессика испытывала  одновременно  и  удовольствие,  и
странную гордость.
   В то же время ей хватило наблюдательности и здравого смысла, чтобы по
достоинству оценить усилия, которые он прилагал, стараясь держать себя в
руках. Джессика уже убедилась, что по характеру  Рафаэль  был  человеком
страстным, глубоко чувственным, и все же в эти тяжелые для нее минуты он
ни разу не  заявил  свои  права  на  ее  время  или  внимание.  Подобная
самоотверженность глубоко тронула Джессику, и ей даже захотелось  как-то
выразить ему свою благодарность за его заботу и сострадание, но  она  не
посмела. И главным, что мешало ей, были  назойливые  мысли  о  том,  что
здоровье Клода Фрейзера, возможно, волнует Рафаэля не меньше, чем  ее  -
хотя и в силу причин совершенно иного свойства.
   Джессика уже знала, что Рафаэль ничего не делает без веской  причины.
И об этом она должна была  постоянно  помнить,  чтобы  не  подпасть  под
абсолютное влияние его сильной и властной натуры, равно как  и  богатого
сексуального опыта.
   Конечно, проще всего было прекратить сопротивление  и  упасть  в  его
любящие объятия, дарившие ей  такое  глубокое  ощущение  безопасности  и
комфорта. Но это могло  оказаться  роковой  ошибкой.  Джессике  пришлось
самым решительным образом напомнить себе, что никакой любви  между  ними
нет и никогда не было и что все дело - в латиноамериканской традиции,  в
подчеркнуто рыцарском, чуть-чуть наивном отношении к женщинам,  которое,
если содрать с него красивую шелуху, по сути, является  лишь  отношением
собственника к своей вещи. Слава Богу, она в этом разобралась,  но  если
она  не  будет  осторожна,  то  ловушка   захлопнется,   и   тогда   она
просто-напросто задохнется в паутине его предупредительности и внимания.
   Как ни странно, но при всем при этом Рафаэль  напоминал  Джессике  ее
собственного деда. Они были два сапога пара: сильные, спокойные мужчины,
уверенные в себе и  своем  месте  в  жизни.  Оба  умели  приспосабливать
обстоятельства к своим нуждам, оба были нетерпимы к  тем,  кто  проявлял
нерешительность или  боялся  рисковать.  Вместе  с  тем  и  старый  Клод
Фрейзер, и Рафаэль Кастеляр были не чужды состраданию, помогая тем, кому
обстоятельства не слишком благоприятствовали.  Они  знали  и  что  такое
ответственность и, беря то, что им хотелось, без жалоб и  нытья  платили
за это полной мерой. Что касалось женщин, то и тот и другой отдавали  им
должное, но ни Рафаэль Кастеляр, ни Клод Фрейзер никогда не позволяли им
вмешиваться в свои дела.
   Так она мысленно сравнивала двух  мужчин,  пока  вертолет  летел  над
огнями, светящимися внизу, и эти мысли  помогали  Джессике  отвлечься  и
сдержать страх перед тем, какое известие может ждать ее в больнице.  Оба
они - и дед и Рафаэль - были так дороги  ей  в  эти  минуты,  так  много
значили для нее, что она даже на мгновение не  могла  себе  представить,
что может их потерять - сейчас или когда-либо в далеком будущем.
   Перед ее мысленным взором замелькали картины,  воспоминания  далекого
детства. Джессика увидела деда  и  себя  сидящими  на  передней  веранде
старой  усадьбы.  В  саду  бушевал  тропический  ураган,  принесшийся  с
просторов Мексиканского залива, и Клод Фрейзер учил  ее  не  бояться  ни
молнии, ни грома. Потом Джессика вспомнила, как  дед  кутал  ее  в  свой
старый теплый халат, когда темными зимними утрами они вдвоем готовили на
кухне кофе. А какой замечательный кукольный домик с крохотной, почти что
настоящей кухонькой дед построил для нее на заднем дворе, когда ей  было
десять! Какие чудесные бриллиантовые сережки в форме ландыша он  подарил
ей на Рождество, когда Джессике едва исполнилось пятнадцать,  и  как  он
волновался, понравятся ли они ей. А она надела их и сразу  почувствовала
себя совсем взрослой... И ведь это он научил ее водить  машину,  дав  ей
первые уроки на старой дороге. Дед, конечно, ворчал и придирался, но  не
пропустил ни одной мелочи, и это ему она должна быть благодарна  за  то,
что за все годы с ней ни разу не приключилось ничего серьезного.
   Порой Джессике казалось, что, занимаясь с ней, дед пытался  исправить
все те ошибки,  которые  он  допустил,  воспитывая  Арлетту.  Во  всяком
случае, Клод Фрейзер уделял Джессике гораздо больше времени и  внимания,
чем он мог - или хотел - потратить на свою родную дочь. Да, он  подавлял
в Джессике чувственность всеми доступными ему способами,  но  не  потому
ли, что видел в сексе главную причину вызывающего поведения Арлетты?
   Другой причиной настороженного отношения деда к любовным утехам была,
несомненно, его жизнь с Мими Тесс. Ее огненный темперамент и настойчивая
требовательность  приучили  Клода  Фрейзера  к  осторожности,   навсегда
отвратив  его  от  крепких  привязанностей  и  слишком  горячих  чувств.
Пожалуй, и на Мадлен он  женился  только  потому,  что  при  всей  своей
внешней привлекательности  она  была  слишком  уравновешенна  и  слишком
сосредоточена  на  своей  персоне,  чтобы  смущать  его  покой  излишним
вниманием и страстью.
   И все же,  подумала  Джессика,  дед  мог  ошибаться  в  оценке  своей
нынешней жены. Мадлен  могла  быть  натурой  более  темпераментной,  чем
казалось на первый взгляд. Она, во всяком случае, не особенно  удивилась
бы, если бы  молодая  жена  старого  Клода  Фрейзера  нашла  возможность
утолять свои желания на стороне.
   Кто удивил Джессику по-настоящему, так это Кейл. Она  всегда  считала
его человеком, наделенным  достаточным  количеством  здравого  смысла  и
благоразумия, чтобы удержаться от интрижки с супругой собственного дяди.
А заниматься этим в усадьбе, где их в  любую  минуту  могли  обнаружить,
было просто глупо. Интересно, задумалась она,  каково-то  Кейлу  сейчас,
после этого последнего инсульта?
   Вертолет тем временем  спикировал  к  земле,  и  Джессика  машинально
удивилась, как  быстро  они  добрались.  По  посадочной  площадке  гулял
прохладный ветер, который дышал болотной сыростью. Плотная серая  пелена
тумана, беззвучно и грозно наползая из  темноты,  медленно  плыла  вдоль
высокого фундамента больничного здания, застилала огни на автостоянке  и
льнула к занавешенным окнам первого этажа, отчего окружающее  показалось
Джессике призрачным и нереальным, словно - как и ее дед - все здесь было
уже почти не связано с землей.
   Когда Джессика и Рафаэль вошли в комнату для посетителей в  отделении
интенсивной терапии,  с  жесткого  пластмассового  кресла  им  навстречу
поднялась Мадлен. Джессика сразу засыпала ее вопросами,  но  она  только
покачала головой. Старый Клод Фрейзер был едва жив; если верить  врачам,
ему оставались считанные часы, а может  быть,  и  того  меньше.  К  нему
никого не пускали, и им оставалось только надеяться, что он  дотянет  до
утра, когда к нему могут пустить посетителей.
   К счастью, с одной из  ночных  сиделок  Джессика  когда-то  ходила  в
воскресную школу, а другая  была  женой  одного  из  капитанов  "Голубой
Чайки". Джессике даже не пришлось просить, чтобы  ей  разрешили  увидеть
деда. Тем не менее эта привилегия распространялась только на Джессику.
   Так что Рафаэлю  и  Мадлен  пришлось  остаться  в  комнате  ожидания.
Джессика же в сопровождении сиделки прошла сквозь широкие двойные двери.
   Отделение интенсивной терапии  было  наполнено  гудением  медицинских
аппаратов и гулом голосов,  однако  эти  звуки  казались  приглушенными,
словно из неосознанного  почтения  к  смерти,  которая  неслышно  витала
где-то  рядом.   Из   десятка   полубоксов,   отгороженных   прозрачными
пластиковыми занавесками, были заняты только  пять,  а  тот,  в  котором
лежал дед Джессики, находился прямо напротив сестринского поста.
   Даже после первого удара, приковавшего его к инвалидному креслу, Клод
Фрейзер оставался  внушительной  фигурой,  и  его  властное  присутствие
неизменно ощущалось всеми  домашними.  Теперь  же  он  как  будто  усох,
съежился, словно его несгибаемый дух уже покинул тело, оставив на  земле
ненужную бренную оболочку. Лицо его было землисто-серым, и только вокруг
губ и носа  проступала  восковая  желтизна,  которая  напугала  Джессику
сильнее, чем его трудное, редкое дыхание. И все же, когда дед взял ее за
руку, в его бессильных,  как  у  новорожденного  младенца,  пальцах  еще
ощущалось знакомое, родное тепло, которое Джессика так хорошо помнила.
   - Дедушка?
   Его ресницы чуть заметно дрогнули, но это  был  единственный  признак
того, что он ее слышит, и Джессика  почувствовала,  как  острая  жалость
пронзила ее сердце. Как получилось,  что  он  состарился,  а  она  и  не
заметила? Когда он успел  стать  таким  слабым  и  беспомощным?  Сколько
Джессика себя помнила,  дед  всегда  казался  ей  сильным,  несгибаемым,
упорным, и никогда - даже после первого  инсульта  -  она  не  допускала
мысли, что он может умереть. И вот теперь она должна взглянуть правде  в
глаза.
   - Дедушка? Это я, твоя Джесс...
   Снова  никакого  ответа.  Минуты  тянулись   бесконечно,   мучительно
медленно. Подошла дежурная сиделка и,  проверив  рефлексы,  снова  ушла,
оставив их  вдвоем.  Мерно  отсчитывая  секунды,  капал  физиологический
раствор в капельнице. Где-то за стенами больницы завыла сирена  "скорой"
- завыла и затихла вдали. Зашуршали на сквозняке пластиковые  занавески,
и на Джессику пахнуло больничными запахами - дезинфекцией, остывшим кофе
и человеческим горем.
   - Дед, ты меня слышишь?
   Веки  Клода  Фрейзера  дрогнули.  Дед  открыл  глаза,   но   Джессике
показалось, что он не видит ее -  взгляд  его  был  отсутствующим.  Чуть
слышный, похожий на шелест бумаги, голос произнес:
   - Джесс? Это ты?
   - Да, дедушка, это я.  Я  здесь,  с  тобой.  Я  приехала  как  только
узнала...
   - Я знал, что ты приедешь. Ждал тебя...  должен  был  дождаться...  -
старик внезапно замолчал и наморщил лоб, словно потерял нить разговора и
тщился вспомнить, что же он хотел сказать.
   Сжимая в руках его сухую, как пергамент, ладонь, Джессика наклонилась
ближе.
   - Не важно. Не думай об этом. Тебе надо отдохнуть. Клод Фрейзер  чуть
заметно дернул головой, и  в  его  поблекших  глазах  отразилось  что-то
похожее на отчаяние.
   - Не говори никому. Ты... Только ты должна знать...
   - Ты хотел сказать что-то о "Голубой Чайке"? - Джессика  видела,  что
дед слишком волнуется, поэтому единственное,  что  она  могла  для  него
сделать, это помочь ему сказать то, что он хотел.
   - Нет. Я... - Его черты дрогнули  и  разгладились,  словно  он  хотел
улыбнуться. - Фотографии... Ты знаешь, о чем я говорю.
   Джессика замерла как громом пораженная.
   - Фотографии? - повторила она чуть слышным шепотом.
   Клод Фрейзер задышал тяжело, словно все оставшиеся силы ушли  у  него
на то, чтобы вспомнить, о чем он хотел сказать. Его голова  дрогнула  на
подушке, чуть повернулась, и  старик  встретился  с  Джессикой  глазами.
Постепенно взгляд его прояснился, и он заговорил вновь:
   - Должен был сказать давно... но не смог. В сейфе...  под  замком.  Я
видел только одну - не мог смотреть.
   Джессика не в силах была  выдерживать  его  пристальный,  исполненный
отчаяния взгляд. Мысли у нее  в  голове  перепутались,  а  горло  словно
сжимала невидимая рука.
   - Откуда? - произнесла она наконец.
   - Не важно. Ты должна поехать... и взять их. Уничтожить.
   - Да, конечно, не волнуйся... - Горло у  нее  снова  перехватило,  на
этот раз - от боли и стыда. Глядя в пол, она сказала:
   - Я... Мне очень жаль, дед. Я этого не хотела. Просто не знаю, что со
мной произошло. Меня... - Она замолчала, крепко сжав губы,  потом  вдруг
добавила:
   - Прости меня, если можешь...
   - Не надо, - еле слышно сказал старик. - Не думай... Я сам должен был
их сжечь... а сейчас уже поздно. Никто не должен их увидеть,  Джесс.  Ты
должна... должна быть там первой.
   - Да, я все сделаю. Обещаю, - повторила Джессика, а  сама  гладила  и
гладила рукой набухшие вены у него на запястье, словно она  могла  таким
способом загладить свою вину и залечить нанесенную деду рану.
   - Рафаэль... Береги... его.
   - Да-да, не волнуйся. Я все поняла. И  не  говори  больше  ничего,  -
прошептала Джессика, дрожа от стыда и жалости к деду.  -  Ни  о  чем  не
беспокойся. Поспи, нужно сейчас заснуть.
   Глаза старика закрылись. Некоторое время он  шумно  и  хрипло  дышал,
потом губы его дрогнули, и Джессика услышала:
   - Я горжусь тобой, Джесс. Горжусь...
   Это было так неожиданно, что  ее  глаза  наполнились  слезами.  Слезы
задрожали у нее на ресницах, покатились вниз двумя  горячими  дорожками,
Джессика не знала, отчего она плачет - от любви, раскаяния или от горя.
   Она нашла в сумочке батистовый платок, чтобы вытереть  слезы.  Платок
давно уже промок, а слезы все текли и текли по ее лицу.
   Боль, терзавшая ее, никак  не  желала  успокаиваться.  В  ней  был  и
собственный страх неизбежной потери, и  осознание  невысказанной  любви,
которую питал к ней дед. Но была и еще одна причина  -  она  знает,  как
попали к деду проклятые фотографии.
   "Берегись Рафаэля!" - сказал ей дед. Значит, Рафаэль солгал ей. Он не
был невинной жертвой, случайно попавшей в кадр вместе с ней.
   Это объясняло многое и прежде  всего  то,  почему  Клод  Фрейзер  так
неожиданно  захотел  выдать  ее  замуж.  Он  хотел  заставить  человека,
воспользовавшегося ее неопытностью, поступить с ней честно. Он знал, что
случилось  в  Рио,  потому  что  видел  фотографии  своими  собственными
глазами. Он видел доказательство  ее  позора,  потому  что  Рафаэль  сам
принес  ему  снимки  и  потребовал   взамен,   чтобы   старик   перестал
сопротивляться его предложению об объединении двух фирм. Возможно, он не
рассчитывал получить в придачу к "Голубой  Чайке"  жену,  однако,  когда
Клод Фрейзер стал настаивать, Рафаэль не посмел возразить.  Ведь  считал
же он страсть и целесообразность сторонами одной медали...
   Думать об этом было и больно,  и  обидно.  Но  еще  тяжелее  ей  было
сознавать, что дед - такой суровый во всем, что касалось вопросов чести,
не знающий никакого снисхождения к женским слабостям, -  проявил  о  ней
такую неожиданную заботу. И дело было не только в заботе - он  продолжал
верить в нее.
   Рука деда, которую Джессика продолжала гладить,  вдруг  дернулась,  и
она в  испуге  подняла  взгляд.  Все  тело  деда  сотрясала  дрожь,  рот
приоткрылся, обнажая десны в страшной гримасе. Джессика забыла обо  всем
и склонилась над кроватью деда, настойчиво зовя его. Лицо Клода Фрейзера
бледнело у нее на глазах,  становясь  из  землисто-серого  бескровным  и
белым, как полотно.
   - Дедушка! Очнись! - сорвалась с губ  Джессики  исполненная  отчаяния
мольба.
   И он как будто услышал ее. Лицо Клода Фрейзера расслабилось, страшная
гримаса сошла с  него,  и  оно  стало  спокойным  и  безмятежным.  Дрожь
улеглась, а дыхание снова стало редким и почти беззвучным.
   Секунду спустя пластиковая занавеска  отодвинулась  в  сторону,  и  к
кровати  подошла  сестра.  Внимательно  поглядев  на  экраны   приборов,
установленных  в  изголовье  кровати,  она  нажала  какую-то