ь сделать мерные затяжки, как рядом появились
двое. Двое в гражданском, но не без выправки. Док решил, что ксендзам хоть и
нельзя жениться, но курить все-таки можно, и продолжал курить с таким видом,
будто это самое обычное для иезуитского аббата занятие. Один из двоих сперва
покосился на Дока, затем все же подошел и обратился по-украински:
     -- Панэ, вы нэ скажэтэ, яка зараз годына?
     Док улыбнулся как можно добродушнее  и как можно глупее развел  руками.
Тот, кто спрашивал время, тоже  улыбнулся, но тут же отвернулся и, казалось,
забыл  о Доке. Он заговорил со своим  товарищем быстро, по-украински (теперь
считалось, что поп с сигаретой все равно ни черта не понимает):
     -- Ничего  не возьму  в  толк.  Проклятого  старика  нигде  нет.  Но он
появится, я  точно знаю, что появится. Я уже  и не рад, что  мы  связались с
этим идиотом, даже начинаю  бояться, что он, чего доброго, перехитрит  нас и
доберется до папы раньше, нежели мы поймаем его за руку.
     Второй отвечал:
     -- Да, вы правы, пан.  Мне вот  что кажется. Этот старый кагэбэшник мог
все  перепутать и  попытаться  совершить  свою  акцию  не  во время  первого
появления папы  у церкви святого Юра, а во время последнего. То есть сегодня
в пятом часу.  Мне тоже не нравится, что мы до сих пор не обнаружили никаких
следов этого русского. Я считаю, что от нашей идеи следует отказаться,  пока
не поздно. Нужно  срочно давать сигнал, куда надо, чтобы в  программу визита
внесли изменения.
     -- Да,  пусть папа прощается с  украинцами где-нибудь в  другом  месте.
Например, на Сихове.
     --  Нет, Сихов не  подходит.  Все-таки  этот  пункт был  в  изначальной
программе.  Нужно отправить  папу  в  такое  место, которое  вообще  не было
предусмотрено в программе. Русский не успеет подготовить покушения в  такого
рода месте.
     -- В таком случае чем плох катедральный костел?
     -- Да. Это  выход.  С одной стороны, папа там не должен был появляться,
значит, там и бомбу никто не  подложил.  С другой стороны,  это ведь главный
католический храм региона. Годится. Приступайте.
     Хотя некоторые  слова  и  не  были понятны  Доку,  смысл  подслушанного
разговора  был ему абсолютно  ясен. Вот  и встретился со  своими  невидимыми
врагами.  Не то  чтобы приятная встреча, но, уж конечно,  полезная. До этого
момента Док  как-то не  задумывался над тем, что  ведь  и  Николай  Иванович
страшно рискует, что все спецслужбы только и ждут его появления... Стоит ему
мелькнуть в поле зрения, как его тут же вяжут, отбирают старый добрый боевой
ТТ,  волокут в холодную,  судят, сажают. Надолго. На всю  жизнь...  Но пока,
кстати,  все  происходит  даже  забавно.  Старый  отставник  морочит  голову
громадному количеству  молодых  натасканных людей. Из  этого  можно  сделать
косвенный вывод, что если уж  Дед  спланировал покушение,  то разработал его
так, что все эти многочисленные спецслужбы однозначно остаются с носом. Если
старика не остановит Док -- его никто не остановит.
     Еще Док подумал, что хорошо было бы посовещаться с Пастухом. Тот всегда
умел найти  единственно  правильное решение. А то теперь  вот  какая  ерунда
получается:  маршрут папы сейчас, конечно,  изменят. Папу поволокут в  самый
центр, в готический собор. Спецслужбы как раз  расслабятся -- ведь для того,
чтобы им расслабиться, маршрут и меняется. Получается, что у Деда достаточно
много  шансов  не только стрельнуть в папу, но и скрыться после  выстрела. И
тут Дока осенило. А что, если Николай Иванович только и ждал момента,  когда
противник, опасаясь  его выхода, изменит маршрут. Правда, это  только  в том
случае, если Дед  знал,  что спецслужбам известно о готовящемся покушении. А
он  мог об  этом  лишь предполагать, так  как  приказ  шел через  ненадежную
Ларису.  Так  куда потащат  папу вместо  церкви  святого Юра?  Конечно же  в
катедральный! А там папашку  уже ждет дедушка! Вот ведь  здорово. Так что же
это получается? По-настоящему рискуют только они  -- Пастух,  Боцман  и  сам
Док?  Ну, Док вроде  бы  поменьше. А  вот  Пастух с  Боцманом только  тем  и
занимаются,  что  светятся.  Хорошо  еще,  что  Артиста  с  Бородой  куда-то
сплавили. Выходит,  лучше всего было бы всем нашим смыться  куда подальше, а
Дед, что ж, пусть  себе покушается,  его  проблемы, раз  он  так  славно все
распланировал. Остается  только дать знак ребятам,  что  все о'кей, что  они
могут линять куда подальше.
     Когда  папа восстал ото сна, аббат Мартин был  уже на боевом  посту. Он
присутствовал при погрузке Иоанна Павла в папамобиль, шел рядом. На этот раз
папу   грузили   крайне   оперативно,   несколько  монахов-иезуитов   плотно
блокировали  его своими  спинами  от толпы. Всех, даже ксендзов, оттеснили в
сторонку. Аббат  Мартин только  потому и оказался сам в  группе блокирующих,
что сам был  иезуитом. Суровые  монахи  молча  посторонились, впуская его  в
кольцо.  Но, даже  будучи  занят таким важным делом, как  прикрытие  папской
особы, аббат  все  же успел сделать еще одно важное, хоть и незаметное дело.
Если бы кто-то пристально  наблюдал за  ним со стороны, то  мог бы заметить,
что патер,  словно бы  узнав кого-то в  толпе  паломников,  улыбнулся  этому
узнанному  как-то  странно-многозначительно.  Он  даже  будто  бы  беззвучно
проговорил  какое-то  слово  с  тем  расчетом,  чтобы  тот,  кому это  слово
предназначалось, мог прочесть его смысл по губам. Немое слово сопровождалось
кратким, скупым, едва заметным, но  жестким жестом. Если бы наблюдатель знал
русский язык, он, возможно,  смог бы прочесть по губам аббата это слово. Это
слово  было  "отбой".  Догадливый  наблюдатель  мог бы  понять, что  и  жест
дублировал это же слово "отбой". Впрочем, все это мог заметить только крайне
наблюдательный человек.
     * * *
     Кардинал Ружичковский был встревожен. Спецслужбы изменили  программу, а
просто так они бы этого делать не стали. Кардинал принял и собственные меры.
Все братья иезуиты, какие только были в городе, были стянуты к катедральному
костелу. Были и  в  рясах, и в  подрясниками гражданские. На сами спецслужбы
кардинал не  слишком надеялся. Раз они пошли  на изменение маршрута, значит,
источник опасности не устранен  и они этим изменением всего-навсего упрощают
работу  себе. А если кто-то упростил себе работу, то  после этого  он обычно
расслабляется. А вот ему, кардиналу, расслабляться теперь  никак нельзя, его
внимание должно удвоиться, нет, утроиться и даже удесятериться.
     В  костеле было вроде бы и людно,  но значительную часть присутствующих
составляли католические священники и  монахи. Многие  из них были иезуитами.
Кардинал Амвросий Ружичковский был вытянут в струнку, как  серна,  почуявшая
опасность.  Не успокаивало его  даже обилие  в  храме  собственных  агентов.
Проклятые эсбэушники маршрут изменили, но об  источнике опасности не сказали
ни  слова.  Понятное  дело,  чего-то  где-то напортачили,  а  то  и  сами же
нахимичили  и теперь, по обыкновению всех спецслужб, играют  в молчанку.  Не
успокаивал  и  хорал,  мастерски  исполняемый на органе  молодым,  но  очень
перспективным органистом, гордостью Львовского кантора. Не  успокаивало даже
то, что  на  входе в собор стояли двое  самых расторопных братьев иезуитов и
тщательнейшим образом проверяли всех входящих на взрывчатку и металл. Но как
можно быть спокойным, когда не знаешь, откуда ждать удара, а  в то  же время
знаешь,  что  удар  готовится?  Было  только  одно  обстоятельство,  которое
странным образом действовало на кардинала успокаивающе. Сам кардинал  не мог
даже понять, почему этот фактор казался ему решающим в сегодняшней непростой
ситуации. Может  быть, только потому, что  любому человеку хочется  хоть  на
что-то  опереться,  когда  все  опоры  вылетают из-под ног. В трех  шагах от
кардинала и в пяти  от папы стоял  на  этот раз  почему-то суровый и как  бы
погруженный в себя странный  аббат Мартин. Аббат не мог быть в курсе текущих
событий  --  кардинал хотел было  поделиться  со своим  новым  другом своими
тревогами,  но  не  успел.  Едва папа  при помощи прислуживающих монахов был
пристроен в папамобиль и едва машина тронулась прочь с патриаршего подворья,
Мартин  неожиданно исчез. И когда папу только ввезли в катедру, аббата  тоже
не  было.  Появился он  позже,  сумрачный, озабоченный,  легко  проскользнул
сквозь  толпу, набившуюся в собор. Монахи, уже привыкшие  к  нему,  привычно
расцепили  кольцо, и  вот  он занял  свое место в  свите и стоит,  думает  о
чем-то.
     Стандартная  процедура кардинальской исповеди только что закончилась. В
исповедальнях сидели кардиналы из Ватикана, а местное и приезжее духовенство
у них исповедовалось. Кардинал Ружичковский тоже поучаствовал в этом  обряде
--  чисто  формально,  исповедал  только  одного  ксендза.  Правда, довольно
странного.  Везло что-то в  последнее время  кардиналу на  странных патеров.
Священник был пожилой, приехал, по его словам, из Австрии, из Линца. В то же
время он говорил на прекрасном  немецком баварского диалекта,  а никак не на
австрийском. Ружичковский, став в последнее время, точнее, в  последние часы
обостренно подозрительным, спросил  старца об этом. Но  тот, не задумываясь,
ответил,  что  его преосвященство конечно  же прав.  Что  он, отец Себастьян
Браун,  действительно  родился  и провел  юность в  Пассау,  как  раз  между
Мюнхеном и Линцем.  Но  его  семья  всегда  была католической  и  тяготилась
протестантским  окружением.  А  когда началась  война,  они  переселились  в
Австрию, где  Браун и  стал священником. Таким образом, все было  толково  и
убедительно, к старику патеру претензий быть не могло. И дальнейшая исповедь
пошла  как  по маслу. Ну  какие  могли  быть долги  перед  Богом  у  старика
священника? Конечно, по немощи он порой несколько сокращал чин литургии. Ну,
понятно, опять же  по старости, не  мог  уже  читать большие и зажигательные
проповеди. И  как  и все ксендзы, периодически  ссорился и  ругался со своим
служкой и кантором.
     Духовенство прощалось  с  папой.  Священнослужители  подходили  к  нему
вереницей и, целуя руку, получали высочайшее благословение. Каким-то образом
аббат Мартин в этой  своего рода очереди оказался как раз за  старым патером
из Линца. "Странное тяготеет к странному", -- подумал почему-то кардинал, но
тут же вспомнил, что Мартин тоже ведь немец. Кстати, знает ли он,  что перед
ним стоит его земляк? Оказалось,  что либо знал заранее,  либо  догадался по
каким-то неуловимым приметам, потому что он, возвышаясь над стариком за счет
роста, нагнулся вдруг  и что-то быстро  прошептал тому на ухо. Скорее всего,
по-немецки. Старик не вздрогнул, но от неожиданности замер на миг. Но тут же
оправился и шагнул вперед на  полшага, потому что вереница продвигалась. Оба
странных немца,  не живущих в Германии, благополучно благословились у папы и
отошли в сторонку.
     Однако  пора  было и  в аэропорт. Иоанн  Павел произнес  краткое  слово
прощания,  ответное  слово  сказали  представители  местного  духовенства  и
городские власти, и вот публика дает дорогу, а папу в кресле везут к выходу.
По сути, это был  самый опасный момент, так как  нигде больше толпа не могла
быть  так  близко  к  ничем  не  защищенному  папе.  Но  почему-то  Амвросию
Ружичковскому  казалось,  что  нет  больше  никакой угрозы и  опасности  нет
никакой -- все миновало. Он проверил себя: не боюсь? И почувствовал ответ из
глубины души:  нет, не  боюсь. Интуиция никогда  не  подводила кардинала. Он
оглянулся на своего брата иезуита, на аббата Мартина, на того, кто, кажется,
все же  каким-то образом прознал об угрозе, нависшей над папой, и он, именно
он, теперь кардинал в этом не сомневался, принял, как достойный член ордена,
свои меры и эту угрозу предотвратил. Но аббата, а равно его пожилого земляка
и след простыл.
     Но другие видели  их в это  время на  улице. Люди удивленно смотрели на
двух  ксендзов,  торопливо  шагавших  по  бульвару. Один  из  них, помоложе,
задавал  шустрый  темп, второй, старый, напрочь седой,  еле за ним поспевал.
Из-за того,  что по  бульвару они не шли, а неслись,  никому из прохожих  не
удавалось  уловить  ни  обрывков их  разговора,  ни даже языка,  на котором,
казалось, молодой распекал старого. А молодой шипел на старого по-русски:
     -- Что за дела, Николай Иванович?! Если я сказал вам отставить задание,
значит, надо отставить, а не лезть за пистолетом!
     -- Да я не за пистолетом вовсе лез,  -- оправдывался старый, -- я штаны
поправлял. Ты ж так резко мне скомандовал, что порты с меня чуть не слетели.
     -- Можно подумать, что вы меня раньше не заметили!
     -- Я тебя заметил еще в аэропорте, в первый день. И за тебя испугался.
     -- За меня бояться нечего.
     -- Как же! Ты цельных двое суток внедренным был. Как тебя не раскусили,
этого я понять не могу.  Не  похож ты на  аббата. Вырядился  еще в  старшого
попа, а как они ходят, как говорят, и не знаешь!
     -- Вы очень-то знаете!
     -- Верно. И я не знаю. Да только я внедрялся на час. За час кто бы меня
раскусил?
     -- Пистолет-то как пронесли?
     -- Я его заранее припрятал за исповедальней. Когда папа в церкви, разве
ж пронесешь?
     -- Где вы торчали все это время?
     -- А вот это уж мое дело, этого я и старшому вашему не скажу.
     * * *
     Потом  странных ксендзов  видели в  районе  Кульпаркова, возле железной
дороги, в месте безлюдном, хотя  и не  столь далеком от центра города. У них
при себе  была  большая  сумка,  из которой  они  доставали  носильные  вещи
гражданского  покроя. Возможно, собирались  переодеваться. Но  видел-то  их,
собственно,  только  один  человек.   Это  был  автослесарь  Калиниченко  из
ближайшего гаражного кооператива, он шел домой после выходного, проведенного
вместе со  своими коллегами. Но поскольку Калиниченко, воспользовавшись тем,
что  все  дни  пребывания папы во Львове  были объявлены выходными, вот  уже
третий  день беспробудно пил (до  этого  он  пил просто  много),  он  принял
служителей Бога за чертей. Прикинув расстояние до чертей и определив его как
значительное, а  также сделав поправку на двоение  в глазах  и вычислив, что
чертей всего только двое, он решил, что белая горячка пока еще не подступила
близко.
     -- Но как вы узнали,  что папу повезут в готический? -- Все не унимался
младший, все допрашивая старшего.
     -- А вот ты сам подумай.  Сперва старшой ваш, Сергей,  говорит мне, что
папу надобно, мол, убить. Но так говорит, чтоб другие и не поняли.  Ладно, я
жду,  но я  готов.  Потом  Дмитрий  звонит  и  говорит:  выполняйте.  А  что
"выполняйте", не говорит. Но я-то понимаю. А потом  Лариска вдруг ни  с того
ни сего дает мне инструкцию, и не только про то, что я должен  сделать, но и
как. Ага, думаю, уловила  суть, стерва, доложила своим хозяевам,  получила у
них инструкцию и мне  подсовывает. То, что она на два фронта работает, это я
давно  понял. Но, думаю, я вам задам пфейферу вашим же оружием. Они  мне что
сказали? Чтоб я папу гробил возле церкви святого Юра в первый же день. Ясно,
что там будет засада и в первый день, и в последний. Но к последнему дню они
уже будут бояться, что я их обойду, и повезут папу прощаться в другое место.
Куда? Понятно, в катедру. Больше некуда, это главная церква у католиков. Так
я туда пистолет пристроил,  еще когда папа  и вовсе не приехал и когда никто
не думал, что его в эту катедру приволокут, а значит, и обыскивать помещение
не будут.
     -- Ну вы просто Штирлиц!
     --  Нет, дорогой мой, я  не Штирлиц. Штирлица выдумали,  а я -- вот он,
весь перед тобой!
     --   Когда   пушку   подкладывали,   что,   тоже   по-немецки   ксендзу
исповедовались?
     -- Ну нет, конечно! По-польски. Только пришлось легенду соорудить, что,
мол, я  поляк  московский. С польским  у меня не очень.  А в  немецком я ас!
Только  чуть  накладка  не  вышла.  В  школе  разведки  меня  натаскивали на
баварский диалект, там у  нас немец-учитель из-под  Мюнхена был. Мне тогда и
легенду  подходящую  сочинили.  А  немцы-то  как раз все  сплошь  лютера! Да
ничего, выкрутился.
     * * *
     ...После  этого никто больше не  видел ни престарелого отца  Брауна, ни
странного  аббата Мартина,  и  никто не принимал  их больше  за чертей.  Они
исчезли, будто никогда и не существовали в природе.

     Эпилог
     Голубков  подсел  в  поезд  в Сухиничах, маленьком городке в  Калужской
области.  Он  получил  телеграмму от  Пастуха  с совершенно неподозрительным
содержанием: "Встречайте 19 июня поезд 74 вагон 8. Олег".
     Только потому здесь  поезд  делал  большую  остановку, что в этой точке
сходятся  пути на  Москву,  Киев,  Смоленск,  Тамбов и  Могилев.  До  Москвы
оставалось километров двести пятьдесят, часов пять-шесть в вагоне. Поезд уже
взял  круто  на север,  достиг широт, где  в это время года почти не  бывает
ночей. В пять  утра было  светло  как  днем.  Муха  уже  не спал.  По данным
Гришиной  сестры, у  бригады,  которую  сопровождал  Муха,  билеты  были  до
конечного пункта, до  Москвы. Но  где гарантия, что бригада не покинет поезд
раньше?
     На  всех  станциях Муха  выходил  из  вагона, дышал воздухом, покупал у
разносчиц  ранние  фрукты,  демонстративно  вгрызался в  кисловатые  яблоки.
Клиенты  группками  высыпались из соседнего  вагона, курили,  почти  никогда
ничего  не  покупали  и  все  больше молчали. Муха  подумал даже,  что своим
аскетическим поведением они могут  вызвать подозрения у кого угодно. Не были
они похожи на тех заробитчан, которых Муха лицезрел  по дороге во Львов. Но,
пройдясь по поезду  и обнаружив,  что  и  этот  состав  набит  строительными
бригадами, Муха понял, что  его подопечные не слишком выделяются. Это следуя
домой,  работяги отрываются по полной программе. На заработки ехали  угрюмо.
Большинство,  конечно, выпивало, но тихо и как-то мрачно.  Некоторые и вовсе
дрыхли всю дорогу.
     Мухе повезло: вагон с клиентами был как раз на пути к вагону-ресторану.
Так что Муха курсировал, лавируя между торчащими  с  полок несвежими ногами,
по нужному ему вагону столько, сколько ему было нужно.  Большинство клиентов
он  прочно запомнил в лицо, хоть это  было и необязательно.  Так,  на всякий
случай.
     Поезд оставлял Сухиничи. Муха проконтролировал, не остался ли хоть один
из его  подопечных на  перроне,  дождался,  пока состав  не набрал скорость,
проводники  подняли площадки  и закрыли двери,  и  вернулся в свой  купейный
вагон. Теперь можно было успокоиться до Калуги, до следующей остановки.
     Голубков,  появившись, словно из-под неустойчивого вагонного пола, взял
Муху под локоть, когда тот открывал дверь своего купе.
     -- Извините,  -- вежливо спросил генерал, одетый наподобие  бедного, но
аккуратного доцента из  богатого открытиями нищего  НИИ, -- у  вас,  молодой
человек, не найдется лишней сигареты?
     -- Да, -- тут же ответил Муха, -- пойдемте в тамбур, покурим.
     * * *
     Почему бы туристу, возвращающемуся из Карпат, и профессору,  едущему на
какую-то  конференцию, не  сойтись во  взглядах  и не позавтракать  вместе в
вагоне-ресторане? Натасканные на москаля фанатичные унсовцы молча  лежали по
своим  полкам. Спали, не спали, кто его знает, когда  мимо них  проследовали
двое  очень  интеллигентных  людей.  Один, похожий на профессора, и  другой,
похожий, может быть, на геолога, с изящной тростью. Интеллигентные люди то и
дело    уступали   друг    другу    дорогу.   "Проходите,    здесь    тесно,
проходите-проходите, я посторонюсь!" И  кто мог слышать, что  перед входом в
вонючую плацкарту геолог шепнул профессору:
     -- С первого по семнадцатое.
     И  уж точно  никто,  даже если  бы  и подслушал эту  странную  реплику,
никогда в жизни не догадался бы, что она значит.
     Вроде  бы профессор, или кто  он там еще, не  иголка, а вот  поди ж ты,
никто и не заметил, как он, оставив своего нового друга геолога в ресторане,
как-то неожиданно