рить  голову  тому,  кто  старается  тебя обуть.  Хотя
сегодня, пожалуй, я с удовольствием бы и без этого. Притомился. В сон тянуло
так,  будто  сотню  кэмэ  по  горам  отчапал.  А  Полянкин все  приставал  с
расспросами.
     Сначала я старался спрятать  глаза, но потом  как можно  честнее,  едва
ворочая вялым языком, забожился, простодушно уставившись на Полянкина:
     --  А как же! В смысле _никому_ и  _никогда_. Ей-богу! Что я, дурак? То
есть, конечно дурак... Что так вляпался... Но не совсем  же?! Никому я о вас
не говорил, и что я с этим кейсом тут, тоже ни одна живая душа не знает.
     Самое смешное, что все это было  чистой правдой.  Вот много я  в  своей
жизни разного делал, но выдать того, кто мне персонально доверился, никак не
могу. Даже  самым близким  друзьям.  Не  могу, и  все.  Слова поперек  горла
встают. Единственный,  кто  слышал от меня  кое-что о Полянкине, да  и то не
конкретно, без координат, а как о курьезе  жизни,  --  это  Боцман.  Он тоже
скопидомистый, и я его однажды поддразнил, рассказав, как люди копить умеют.
Что до посланного  Пастуху письма, так  оно еще не дошло. Значит, и  то, что
никто не знает о сегодняшнем моем визите, тоже правда.
     -- Это как же  тебя твои дружки одного да  с такой ценностью отпустили?
-- не унимался Полянкин.
     -- Какая ценность,  если там бомба? И они ж не отпускали! -- Я замялся,
как бы стараясь  побыстрее  придумать  убедительное объяснение. На  самом-то
деле у  меня было  время версию сочинить  заранее.  -- Я сам! Сам, да. Хотел
узнать: нельзя ли как-нибудь  так  посмотреть,  что внутри  кейса, чтобы  не
рвануло? Вдруг там такое, на чем мы еще копеечку ухватим?
     -- А  ты не думал, что за  эту "копеечку"  тебе шею могут  свернуть? --
вроде бы из сострадания,  но больше от  желания показать мне мою же глупость
спросил Полянкин. -- А заодно и мне  вместе с тобой и твоей шайкой, понял --
нет?
     -- Так мы, может быть, еще ничего не возьмем... -- искренне удивился я.
--  За что ж сворачивать? Но если там бомба, то с того,  кто  ее всунул,  по
понятиям можно неплохую компенсацию слупить, верно?
     -- А что  с тебя  самого компенсацию со  шкурой слупят, об этом  ты  не
подумал? -- рассудительно осадил меня хозяин берлоги.
     Я чуть не зауважал его за осторожность. Но даже за километр было видно,
как ему самому хочется посмотреть: что же там, в кейсе, из-за которого такая
суета?
     Душевные  терзания  Полянкина  явно были  из тех,  о  которых говорится
"хочется и  колется".  Если он откроет,  а там  нечто  достаточно ценное, то
тогда  от  меня стоит избавиться.  Вдруг я  все-таки хоть кому-то сболтнул о
нем?  Хозяева ценности  явятся сюда,  и  тогда дело всей династии Полянкиных
пойдет коту  под хвост. Но если я о его подвале и на самом  деле  молчал, то
тогда,  если  Михаил  не  рискнет  открыть  кейс,  получится,  что он  глупо
отказался  от  барыша. Решиться  при такой  скудной  информации на  риск  --
глупость. А не решиться -- для человека  его привычек значит отдать  себя на
съедение дальнейшим сожалениям. Не одна ведь совесть из отряда грызунов -- у
жадности тоже  зубки ого-го. На моих глазах Мишаня из благообразного Михаила
Федоровича превращался в махрового Михуилищу.
     Полагаю, сейчас он скорбел, что я, знающий его тайну, зажился на свете.
Возможно, он давно ждал как раз такого момента,  чтобы и от меня избавиться,
и выгоду от этого существенную поиметь. Я тоже жалел -- о том, что поленился
заблаговременно высветить его подноготную. Ох и достанется же мне за это  от
Пастуха и всего нашего "MX плюс"!
     Так мы  и терзались, сидя друг  против друга.  Пока  Михуил наконец  не
определился:
     -- Ничего  пока  не  обещаю.  Надо  сначала твой  чемоданчик осмотреть.
Снаружи.  Погоди-ка тут...  -- И пошел к узкой фанерной дверце,  за  которую
раньше меня еще ни разу не приглашал.
     Его возросшее вдруг  доверие меня весьма насторожило.  Но  я чувствовал
себя  усталым  настолько, что хоть спички под веки вставляй. Старею, видать.
Уходит выносливость.
     Дверца оказалась липовой. За ней скрывалась мощная стальная  дверь, как
в бомбоубежищах.  С  хитрыми запорами,  которыми хозяин клацал,  заслонив их
собой.  Отворив массивную дверь -- так  же легко и плавно, как и другие,  --
Полянкин нырнул в проем, исчез на полминуты, а потом позвал:
     -- Неси сюда свое барахло. Только осторожно -- тут у меня тесно...
     Отправляясь к нему со своим багажом, я пистолет  из куртки  забирать не
стал,  а вот  небольшой ножик,  таящийся в  ножнах чуть выше кисти  на левой
руке, снял  с предохранителя. Это орудие  -- трофей,  который я прихватил на
Кипре у  одного соотечественника. Он с дружками так хотел заграбастать  наши
доллары,  что отвязаться  подобру-поздорову  никак  не получалось.  В  конце
концов двумя неопознанными покойниками на тамошнем дне стало больше.
     Нож  невелик,  тонок,  чтобы не  прощупывался  сквозь  одежду.  Отлично
сбалансирован для бросков. Ножны особые: когда изогнешь кисть, рукоятка сама
соскальзывает в  ладонь. Можешь метнуть, а можешь,  если  не брезгливый  или
когда уж совсем приперло, и так.
     Был у меня и маленький четырехсотграммовый револьвер SW-380 в кобуре на
голени,  которым  я тоже  разжился у Дока.  Но на  этот кольт  я особенно не
рассчитывал. Благодаря приборам все обыскивающие научились его находить чуть
ли  не раньше,  чем  основной  ствол  в  руке. Но раз есть возможность, надо
использовать.  Авось  и  выручит  когда-нибудь.  Хотя  бы  ослабив  внимание
обыскивающего.
     Подшаркивая, чтобы показать, как вымотался сегодня, я потащился к новым
приключениям. За  дверью  оказался коридор.  А из  него  -- ход в  следующий
отсек. Помещение немалое, но почти все занято  верстаком  вдоль стен. Только
посредине  оставалось  сравнительно  небольшое  место  для   прохода  и  для
вертящегося стула на колесиках.
     Голова Полянкин, удобно устроился. Повернулся налево  -- папки, бумаги,
ручки,  повернулся  направо --  компьютер и десятки телеэкранов вокруг него,
которые  нынче  все   выключены.  Экраны  очень   меня  огорчили.   Укрепили
подозрение: не мог Михуил  Федорович при таком обилии наблюдательных экранов
всюду один успевать. И верстаки  такие мастерить,  и  кирпичи укладывать,  и
штуки  хитрые   придумывать,   да   еще   и  за  окрестностями   по  теликам
приглядывать...   А   раз  не   мог,   значит,  имел   помощников,   которых
предусмотрительно  от  меня  скрывал.  Я  ведь  потому  на  его  одиночество
рассчитывал, что тогда,  в последний раз, очень легко от него ушел. А теперь
то ли обстановка  тут  поменялась, то ли я и  тогда чего  не  понял.  Однако
теперь разобрался: могли у него тут быть и не только помощники.
     С чего это я вообще решил, что у Федора Полянкина был один сынок? И кто
меня убедил,  что покойный Федор и внуков не дождался? Ничего не имею против
больших  семей, но в данном  случае эти  размышления меня вовсе не окрыляли.
Нет, надо было  мне посоветоваться  с  Пастухом  о Полянкине гораздо раньше,
надо. Да только  что уж теперь. Одно утешает: если я тут завязну, ребята мое
письмо не завтра, так послезавтра получат, разберутся.
     Сразу не увидев в отсеке хозяина, я решил было, что он таится у меня за
спиной,  в  какой-нибудь  нише. На  этот  случай  с трудом обратился в слух.
Что-то  и реакция  у меня  нынче совсем  вялая.  Но голос Михаила Федоровича
раздался  издалека.  То,  что  я  впереди, в  углу, принял  за густую  тень,
оказалось проходом в другую комнату.
     -- Что ты там топчешься? Тащи все сюда! -- По голосу Полянкина я понял,
что он уже подготовился там к чему-то и сердится, меня дожидаючись.
     Порой я изумительно догадлив. Особенно задним числом. Да делать нечего.
Пошел. Просторно  тут все-таки:  пусть я худощав,  да ведь у меня и сумка  с
подзаряженной  глушилкой на отлете, и кейс в руках, и пошатывает; но я нигде
ничего  не  задел, не споткнулся. И чисто  -- ни  пыли, ни грязи на бетонном
полу. Большое, видать, семейство у Полянкина, есть кому убираться. В дальней
комнате  было очень светло. Потолок по всему  периметру --  в  тихо жужжащих
лампах дневного  света..  Узнаю  советское качество.  Вдоль  стен здесь тоже
стол-верстак,  но  с  инженерным  уклоном.  Паяльники,  пассатижи, отвертки,
осциллографы,  приборчики со  стрелочками.  А еще  большой  куб из  толстого
стекла, внутрь которого засунуты резиновые рукава с перчатками.
     -- Ставь чемоданчик  сюда,  -- кивнул  Полянкин  на свободное место  по
соседству с кубом. -- Осторожнее, не задень ничего!
     Я  расслабился,  ибо  нападения  пока  не  предчувствовалось,  неуклюже
поставил сумку на стол и привычно заерничал:
     -- Не извольте сумлеваться, Михал Федорыч,  все будет  ништяк! Я  и  не
думал, что у вас тут такое...
     --  Чего --  "такое"? -- Стоявший  боком Михуил Федорович покосился  на
меня угрожающе.
     -- А хозяйство! Да тут, чтоб  такую чистоту содержать и прочее, цельную
толпу помощников надо иметь, не иначе?
     --  Дошло  наконец,  --  вздохнул  Полянкин,  явно  потеряв  интерес  к
разговорам. -- Я ж тебе говорил, и не раз: обо мне есть кому позаботиться.
     И что характерно, сказал он это так, будто не он здесь  главный. Или --
не один в старших ходит.
     Полянкин  повозился, подсоединяя к кейсу какие-то  провода  и  датчики.
Похоже, просвечивал. Потом вдруг выругался нецензурно. Схватил кейс и быстро
сунул его в массивный железный ларь под верстаком. Крышку ларя запер мощными
косынками. Нажал кнопку,  и железная махина куда-то провалилась. Я подивился
автоматизации,  а  он беспокойно отошел к стулу на колесиках и сел.  Закурил
"беломорину",  пустил, прищурившись, дым  в потолок  и задумался, упорно  не
глядя в мою сторону. Поскольку ни гордость, ни выдержка в мои  доблести  для
него не входили, я позволил о себе напомнить:
     --  А  что  именно  вы  обложили  по  матушке, Михал  Федрович?  И чем,
интересно, вас эта матушка так возбудила?
     --  Ты это... --  разозлился  он,  -- волю языку  дашь,  когда  я  тебе
разрешу! Приволок мне бомбу на полкило и еще  спрашивает.  Раньше спрашивать
надо было. Не хрен было меня в свои делишки втягивать!
     -- Ну-у... --  Крыть мне  было  нечем.  Похоже,  на  сей  раз влип я  в
огромную кучу дерьма. Как бы не  утонуть в расцвете сил. И, думая об этом, я
спросил: -- А если рискнуть?
     --  Давай,  -- устало согласился Михуил Федорович, -- рискуй. Залезай в
ящик,  ты там  поместишься. Ковыряйся.  Только  скажи: кому твои яйца  потом
отдать на память?
     Если  первое  было так, словами, то "кому отдать"  явственно  говорило:
вопрос "кто еще знает, что ты пошел ко мне?" его интересовал всерьез. И я не
собирался его разочаровывать.
     -- Нет проблем:  напишу адресок приятеля,  он знает,  кому  их вручить.
Только пока они мне и самому пригодятся. В  комплекте с прочим... Ну, Михаил
Федорович, неужели вы -- вы! -- ничего не придумаете? Не может такого быть.
     Льстя, главное -- говорить  с  убежденностью.  Тогда  самый-самый умник
тебе поверит.
     --  Может, парень. Все  бывает...  Но делать нечего,  припер  ты  меня.
Придется ломать голову. И -- быстро. А ты пока подождешь.
     -- Конечно! Я пока смотаюсь домой, поем, переоденусь. А завтра...
     --  Никаких "завтра"!  -- прежде  Полянкин говорил со мной  хоть  через
губу, но  достаточно вежливо. Как с  гостем, пусть и  незваным.  Теперь  его
голос звучал с хозяйской категоричностью: -- Ждать будешь  тут, у меня. И не
пытайся буянить. Ситуацию это упростит, но, думаю, совсем  не в  нужную тебе
сторону... Понял -- нет?
     --  Так чего ж тут непонятного?  Я с  радостью. Че  мне буянить? Ежели,
конечно, пожрать дадите. А то я с утра ни маковой росинки...
     "Росинкой", похоже, я его доконал.
     -- Слушай, -- почти добродушно попросил он, -- кончай придуриваться, а?
Мы оба знаем: ты не  такая  дешевка, какой притворяешься. Сейчас игра  очень
серьезная  началась. Я,  конечно,  сам виноват...  Но  и ты  круто завернул.
Теперь сам по себе кейс  -- не главное. Вот  что мне с вами обоими -- вместе
или врозь -- делать?
     --  А  че  делать? Ничего  не делать. Вы,  Михаил  Федорович, в доле, я
друзей  не накалываю. Вы уж извините, если что не так сделал. Но, может, еще
и выгодой  все обернется?  --  Я упорно  делал вид, что не  понимаю  угрозы.
Старался, чтобы Михуил ибн Полянкин сказал побольше.
     -- Кончай. -- Он придавил высосанную до мундштука папиросу и  встал. --
Не мальчик, должен понимать: я тебя почти год ждал, не зная, что да кому  ты
сболтнешь. И теперь я тебя  отпустить уже  никак не могу. Не имею права. Так
что  иди  за  мной.  И...  --  Он  тяжело  покачал лобастой,  поблескивающей
залысинами головой, -- очень тебя прошу: не глупи. Все еще может обойтись.
     -- Не, Михал  Федорыч, я в порядке!  Надо  идти? Куда? Ага,  уже иду...
Надо подождать?  Я  подожду. Какие  мои годы!  Вот когда меня первый  раз  в
камеру на губе сунули -- вот тогда я понервничал, а тут, у вас, я все ж таки
надеюсь на обхождение...
     Не  слушая  меня, он только  бросал  за моей спиной  короткие  реплики:
"Погоди", "Тут налево", "Стой", "Иди"... В гостиную  мы  с ним не вернулись.
Кстати, тот люк,  через который мы  вошли, оказался заперт,  хотя  я отлично
помнил, что не без умысла оставил его полуоткрытым.  Мы свернули в еще  один
новый  для меня  коридор со штабелями  вполне  современных картонных коробок
из-под компьютеров и запчастей к ним. Потом  спустились по довольно широкой,
как в хрущевке, лестнице  и, миновав несколько стальных дверей, остановились
посреди  полутемного коридора  возле кирпичной стены. Кирпичи  были  новыми.
Полянкин нажал на что-то,  часть стенки отъехала.  Внутри  была обыкновенная
круглая ручка замка. Он повернул ее, толкнул, и кусок  стены, в которой я бы
ни за  что не  угадал  дверь, открыл  нам еще один  коридорчик  с  еще одним
стальным люком в конце. Да тут одного железа у него на тысячи и тысячи.
     За  люком  обнаружилась вполне обычная  камера: тусклая лампа  в  нише,
забранной  стальной  решеткой,  бетонный  пол,  топчан  с  полосатым  весьма
замызганным  матрасом, столик с  алюминиевой миской и эмалированной кружкой.
Ох, как сразу  есть захотелось -- так в животе засосало, что  на мгновение я
даже перестал гадать: во что же еще я сейчас-то вляпался?
     Глава четвертая. Генерал Ноплейко и Родина
     У  генерал-лейтенанта  Ноплейко  Ивана Васильевича мощный  без  единого
волоска мудрый череп. И хотя глаза Ивана Васильевича  чуть слезятся, а голос
чуть дребезжит, когда ему возражают не по делу, выглядит он все равно орлом.
Честным,  неподкупным  и  несгибаемым.  В  своем  кабинете на третьем  этаже
монументального  здания Службы анализа и предупреждения Федеративной  службы
охраны (САИП ФСО РФ) Российской Федерации  генерал Ноплейко пребывает только
в форме.  Причем  форма эта  выглядит непробиваемым  панцирем  из-за  обилия
военных знаков и орденских планок, из-за того ворот и плечи мундира генерала
на  размер-другой  больше   его  тела.  Болтающаяся  в  этом  вороте  тонкая
морщинистая  шея,   едва,  кажется,   выдерживающая  мощную   голову,   лишь
подчеркивает: этот человек отдал всего себя службе. Всем,  знающим генерала,
известно:  так  разительно  он  похудел  из-за  облучения,  полученного  при
ликвидации аварии  на Чернобыльской АЭС. Каждая из наград Ноплейко более чем
заслужена и почти каждая связана  с эпизодом, когда Иван Васильевич рисковал
жизнями или отдавал  жизни.  Это,  как и практически все в своей безупречной
биографии, он делал по приказу Родины и ради Родины.
     Собственно,  он и  сам почти в  любом разговоре  упоминает:  "Когда  мы
приступили  к ликвидации  аварии на  Чернобыльской  АЭС,  то..." Продолжение
зависит от  конкретной  ситуации  и  мысли,  которую нужно  подчеркнуть  или
доказать:  "...то ни на минуту не  забывали: за нами  --  вся  страна!"  или
"...то особое внимание уделяли духовно-моральному уровню личного состава!".
     Сейчас,  поздним декабрьским  утром, Иван  Васильевич,  глядя  на  свое
отражение в светлой полировке шкафа, вполголоса произносил:
     -- Когда мы  приступили  к ликвидации аварии на Чернобыльской  АЭС,  то
никто  из нас не спрашивал, чиво  нам может дать Родина. Кажный из нас думал
только о том, чиво он сам может дать  Родине! Потому мы не  только выстояли,
значит, но и не допустили всемирной катастрофы.  Хотя и рисковали жизнями...
Нет, лучше так: потому мы и смогли, рискуя жизнями,  предотвратить всемирную
катастрофу! Да, так -- четче. Чтоб знали эти неблагодарные собаки.
     Генерал готовился к выступлению  в суде. Он вел  огромную  общественную
работу,  способствуя патриотическому  воспитанию  молодежи.  И,  конечно,  с
радостью  согласился, когда прокуратура  пригласила его блеснуть  в качестве
общественного  обвинителя. Некий сопляк  отказывался служить в армии.  Якобы
убеждения этого  труса и неженки настолько  расходились  с тем,  что  делает
российская армия, что  он предпочел сидеть неделями в промороженном  карцере
тюрьмы. Лишь бы  не быть с теми настоящими париями, которые его,  подлеца, в
это время охраняют и защищают.
     -- Товарищ генерал-лейтенант! К вам подполковник  Катков  просится,  --
доложил селектор звонким голосом адъютанта.
     --  Я занят!  --  Иван  Васильевич, пафосные мысли которого перебили на
самом подъеме, рассердился. -- Пусть попозже зайдет.  Часика через  два. Или
три.
     -- Но, товарищ генерал! Он  говорит,  что это к сегодняшнему докладу. И
-- важно.
     Адъютант  считал, что  тонко  льстит  начальнику,  называя  его  просто
генералом. Такое обращение как бы напоминало Ноплейко, что ему уже чуть-чуть
до звания "генерал армии". Расчет тут и впрямь был тонкий. Не то чтобы Ивана
Васильевича  так уж грели звезды на плечах. Нет, просто он стремился сделать
как можно  больше для родной страны. А  чем  больше  погоны --  тем больше и
дела. Аксиома.
     Еженедельный  доклад   куратору  был  не  так  волнующ,  как  публичное
выступление в суде. Но гораздо важнее. Поэтому Ноплейко раздраженно велел:
     -- Зови! И чаю мне.
     И  тут  же  подполковник  Катков,   пройдя  просторный  тамбур,   четко
зафиксировался  на пороге кабинета. Его  лысоватая  круглая голова сидела на
короткой шее  так  прямо, точно сам вид начальника привел  Каткова в  полное
обомление.  Если  бы его  сейчас  увидел  Муха,  Олега бы удивило, насколько
строевым может  выглядеть тот самый щекастый распустеха, который в "MX плюс"
представлялся ему заместителем гендиректора фирмы "Изумруд" Артемовым.
     -- Чего ты  там встал? -- сердито рявкнул генерал. -- Давай докладывай,
что у тебя?
     Катков четким  шагом  подошел  к его столу  и положил  перед  генералом
стопку  бумаг в  прозрачной  пластмассовой  папке.  Самым  верхним  был лист
принтерной   распечатки  перевода  с  английского   небольшой   заметки   из
американской газеты. Той самой, о которой предыдущим вечером говорили в УПСМ
Нифонтов  и  Голубков.  На  предложенной  генералу Ноплейко версии  перевода
некоторые  слова  и фразы  были  отмечены  маркерами. Слова, якобы сказанные
Голубковым о Грузии -- желтым, а о Чернобыле -- красным.
     -- Получены свежие данные касательно ситуации на Кавказе и в Грузии.
     -- Да? -- рассеяно переспросил  генерал,  вчитываясь  в якобы сказанное
Голубковым о ликвидаторах чернобыльской катастрофы и быстро багровея по мере
того, как суть фраз прояснялась. В представленном ему варианте перевода было
написано:
     "Как сообщил источник в  Кремле со ссылкой на генерал-майора Голубкова,
"отношения России  и Грузии надо укреплять, чтобы президенту  Шеварднадзе не
приходилось  думать о вступлении его  страны в НАТО". Об этом  генерал-майор
заявил  на  встрече   ветеранов  в  клубе  "Щит  Родины".  Это  пацифистская
организация, объединяющая тех, кто предпочел служить  в  армиях стран СНГ  и
других