сти он  понадеялся на
почту, вызывает, знаете ли...
     --  Перестань,  --  ринулся  Боцман   на  защиту  Мухи.  --  Он  вполне
нормальный,  нет в  нем никаких ПТСов. Каждому порой  хочется побыть одному.
Тем более любовь у него. Оставьте парня в покое!
     -- А ты как  считаешь? --  спросил  Артист у Дока.  -- Это случайно  не
вариант Йоко Оно?
     Йоко Оно  была  той  самой  возлюбленной  Леннона,  из-за которой,  как
считали некогда многие, и распалась уникально дружная и плодовитая  четверка
"Битлз".
     --  Знаете... -- Док замялся: дружба  дружбой,  но  и привычка  хранить
врачебную  тайну  сидела в  нем крепко. --  О  таких вещах  заранее точно не
скажешь.  Я  тут перемолвился  парой  фраз с  Мишаниным  из "Андромеда".  Вы
Мишанина  тоже знаете,  опыта ему не занимать. Так вот он  заметил: по  Мухе
армия и война прошлась, может, даже посильнее, чем по каждому из нас.
     -- Чепуха, -- упрямствовал Боцман. -- Нет у него никаких бзиков.
     --  В том-то и дело,  что нет, --  подтвердил  Док. --  А  бзики  очень
помогают жить. Это у нас просто взгляд замылился,  мы не замечаем. А Мишанин
Муху давно не  видел, ему  это  сразу бросилось  в глаза. Все-таки он  самый
молодой из  нас.  Самый младший  по  званию... Плюс  рост.  Отсюда  и  некий
комплекс "недореализации" способностей.
     --  Вот  любите  вы, медики,  людей  психами  выставлять,  -- пробурчал
Боцман. -- Какие у Мухи комплексы? Откуда? Да он за дружбу, за любого из нас
-- что угодно!
     --  Оттуда! Душа-то у  него есть или  нет?!  -- рявкнул Док.  Хоть он и
врач,  которому полагается  смиренно принимать людскую  тупость,  но ведь не
просто врач,  а военно-полевой хирург. Значит, умел  напомнить сослуживцам о
своем звании. -- Вот из нее, из души, все  и проистекает.  Законы психологии
еще повесомее, чем закон всемирного тяготения.  Ты  заметь: у каждого из нас
нашелся свой личный бзик. У тебя -- семья, сыновья. У Пастуха -- и  семья, и
целая  деревня на шее.  У меня -- бывшая  жена и реабилитационный  центр.  У
Артиста -- его театральные аферы, которые стоят всех бывших и настоящих жен,
вместе  взятых...  А у Мухи  что? Только  он  сам.  Агентство еще  толком не
раскрутилось. К тому же он, как  многие наши мужики,  обращение за помощью в
душевных делах  считает слабостью. Вот и старается решить свои проблемы сам.
В одиночку.
     --  Вот и дайте ему такую возможность, --  угрюмо пробурчал  Боцман. --
Человек  хочет  сам  в  себе  разобраться.  Да  еще  и  любовь  тут...  Чего
влезать-то?
     Пастух почувствовал, что диспут друзей заходит в тупик, и сказал:
     --  Любовь  -- это, конечно, святое.  Но Муха  кое-чего не знает. Здесь
ведь  не только его личные  проблемы. А он не знает, что каким-то  боком его
приключения имеют отношение и к УПСМ, и к Голубкову, и даже к Грузии.
     -- И почта! -- поддержал командира Артист.  -- Ты посмотри: письмо Мухи
к Пастуху хрен знает где бродило столько времени;  посылка к Доку -- тоже...
С пейджерами сплошная липа... Случайности? Что-то не верится...
     Иногда  и неверные  в  деталях предпосылки  помогают  прийти  к  верным
выводам.
     -- Короче, так... -- выслушав всех, резюмировал Пастух. -- Это как день
рождения, знаете?  На него не приглашают. Друзья сами знают и сами приходят,
незваными.  Медовому  месяцу Мухи мы  мешать не станем,  но  все-таки за ним
присмотрим.
     --  Но,  ребята, в таких делах  надо быть очень и очень тактичными,  --
прервал Док. Пастух кивнул согласно.
     -- Док прав: очень и очень тактично.
     Так и решили.
     Сложнее оказалось решить, что делать  с  Гномом и  его  экспериментами.
Артист предлагал заложить его Голубкову, Боцман хотел по-тихому разорить его
гнездо, ликвидировав  саму  возможность  продолжать  эксперименты на  людях.
Пастух  попросил Дока  подробнее высказать свое мнение.  А тот  чуть ли не в
молитвенный  экстаз впадал, говоря о достижениях Полянкина и о  перспективах
его работы:
     -- Вы не представляете, ребята, как это грандиозно! Конечно, это только
начало. Но перспективы! Вот представьте: принял таблетку и потом  за полгода
запомнил университетский курс на всю  жизнь. Да какой там  полгода -- месяц!
Или  с  моими  инвалидами.  Ведь большинство из  них просто  позволили  себе
внушить,  что  они  -- калеки,  а  следовательно, им  все  должны  помогать.
Нянчить. А  тут  таблетка,  внушение,  что  ты  не  обрубок,  а  полноценная
талантливая личность, и -- готово! Человек уже не успокоится, пока не найдет
свое дело в жизни. Грандиозно.
     -- Ага, а потом тебе капнули  в  водопровод, -- подхватил Артист, --  и
передали  по радио:  голосуй за старого маразматика!  Или  за того,  кого он
назовет. И ты вприпрыжку помчишься. Да что там "голосуй". Скажут мать родную
убить --  убьешь.  И ребенка убьешь. По чужим-то детям  мы и так уже пуляем.
Что, нет?
     --  Да,  конечно.  Но ведь  это всегда так,  за все  научные достижения
приходится платить. -- Глаза Дока  помрачнели. -- Из  любого лекарства можно
сделать яд или оружие. Что ж теперь, аптеки закрывать?
     -- Не понимаю  я  тебя,  -- удивился  Боцман. --  Ты  же врач,  а такое
оправдываешь?
     -- Ты  не  меня, --  косо  улыбнулся  Перегудов,  --  ты  прогресса  не
понимаешь.  Каждый,  в  ком  ожил  талант,  фанатичен.  И вообще  --  только
чрезмерное  плодотворно.  Живя  и  работая  "от  сих  до  сих", открытий  не
сделаешь.  И  вообще --  люди все время изобретают то,  что  умнее  их.  Что
требует ума и совести при использовании. Поэтому и развиваемся.
     -- Доразвивались уже, --  буркнул  Боцман. -- Вам дай  волю, так вы все
переиначите. Вот от таких фанатиков  прогресса все беды и идут, если  хочешь
знать.
     --  И  все радости  тоже, --  напомнил  Перегудов.  -- Вот представь...
Человек  берет волос  из  бороды  -- рыжей причем,  --  подсоединяет  к нему
провода и хочет сделать из этого источник света. Кто он?
     --  Мудак,  -- самокритично покраснел Хохлов, вспомнив  бедную болонку,
ставшую жертвой людских страстишек.
     --  Нет.  Это  Томас  Эдисон.  Великий изобретатель. И  он  сделал-таки
прекрасную  лампочку  после  шести   тысяч  опытов.  И  ты  ею  до  сих  пор
пользуешься. Вряд ли ты захочешь отказаться от лампочки  только потому, что,
изобретая  ее,  Эдисон  чудаковал...  Знаешь,  великие  люди  часто  кажутся
сумасшедшими  или  аморальными.  Вот,  --  глаза  Дока хитро  замерцали,  --
представь: человек берет труп, замораживает его,  потом пилит на дольки, как
колбасу. Кто это?
     -- Это уж точно мудак! -- убежденно отрезал Боцман.
     -- Какой ты грубый, -- хмыкнул Артист, -- и однообразный. Это маньяк.
     -- Это великий русский  хирург Пирогов,  --  объявил Док. -- Он основал
"ледовую  хирургию".  Сидел в  морге, сам замерзал, но срисовывал  тщательно
каждый  такой разрез. Его анатомический атлас до сих пор -- вершина. Кстати,
он  и вам,  ретроградам,  жизни  спас. И  многим  еще  спасет,  хотя  многие
современники считали Пирогова чуть ли не святотатцем.
     -- А зачем он замораживал-то? -- осторожно спросил впечатленный Артист.
     -- А как еще? Если просто так разрезать -- расплывается все.
     --  Ладно,  подождем,  когда  Муха  выйдет  из  "запоя",  --  предложил
Пастухов. -- Потом с  ним и посоветуемся, что делать с Полянкиным. Ведь Муха
у него был, а мы-то нет.
     Так  и   порешили,  не   подозревая,  что  с  Полянкиным  им   придется
познакомиться задолго до встречи с Олегом...
     Боцман, один  раз уже  проворонивший неприятности  с другом,  был полон
раскаяния.  Он наблюдал за Мухой  с  предельной  осторожностью, но неусыпно.
Деятельность Олега, возобновившего  контакты со  своим  давним  знакомым  по
рынку  на  "Спортивной"  Шмелевым,  показалась  Боцману  странной.  А  когда
выяснилось, что кроме  Боцмана за Мухой и Шмелевым следят, по  меньшей мере,
еще две группы, он  поднял  тревогу. Но было поздно. Муха отправился в район
Абрамцево и там опять исчез. А самое  настораживающее заключалось в том, что
его богато одаренная подруга исчезла тоже.
     Пришлось  ребятам  нарушить  неприкосновенность   любовного  гнездышка.
Конечно,  тайники  и  ловушки  Муха наловчился делать мастерски. Но  одна из
Особенностей  его мастерства в  этом  деле  заключалась  в  том, что для его
боевых друзей все  эти хитрости загадки не представляли. Тем более что Муха,
хоть его "ушли в запас",  первейшую заповедь  разведчика:  обеспечить друзей
информацией,  чтобы им не пришлось вслед за тобой блуждать в потемках, -- не
забыл.
     В  той  квартире  в  окрестностях  "Октябрьского поля",  где  он жил  с
подругой до  своего последнего  исчезновения, ребята  отыскали намек  на еще
один  его  тайник.  Они  отправились  туда,  однако  по  указанному  адресу:
Федеративный проспект,  дом 19, корпус 3, квартира 29 -- обнаружили пустую и
страшно пропыленную квартиру. Причем слой пыли на  мебели был заметно толще,
чем на полу.  Складывалось  впечатление, что недавно  эту квартиру тщательно
подметали. Здесь обнаружился единственный предмет, который напоминал о Мухе,
--  хитрый и очень  дорогой радиомикрофон, оснащенный  микрокомпьютером. Эта
система  включалась  только в том случае,  если в зоне  достижимости не было
детекторов, которые  могли  ее обнаружить.  Боцман эту премудрость  разгадал
только потому, что сам учил Муху такие устройства прятать. Но больше ничего,
никаких захоронок, никакой информации.  Если  Муха и  оставлял  здесь что-то
еще, то это было найдено и изъято неизвестными подметальщиками.
     -- Чего теперь делать будем? -- спросил Артист, рассеянно поглядывая на
оставленные ими в пыли следы.
     --  Думать, наверное, -- предложил  Пастух. -- О  том, например, на кой
Мухе была нужна квартира с таким обилием пыли и микрофоном. Он что, сам себя
хотел прослушивать?
     -- Есть! -- воскликнул Боцман. -- Сейчас приду. Он вернулся минут через
пятнадцать.
     -- Нашел, мужики. Этот домина -- он корпус номер три, если идти к нему,
как все ходят  -- от Федеративного проспекта.  А  если  с  другого, дальнего
конца зайти, то он уже -- номер четыре.
     Боцман умолк, напрашиваясь на комплимент.
     --  И  что  с  того?  --  подыграл  ему  машинально  Артист,  как самый
отзывчивый на реплики партнеров.
     -- А то, что  тут  два дома  встык. Следовательно, в  этой "стене"  две
двадцать девятые квартиры.
     -- Во Муха дает!  -- оценил Док. -- Значит, если он кому-то  этот адрес
скажет или покажет, оппоненты по указке  предателя нагрянут сразу сюда. Муха
их услышит -- или увидит их следы -- и смоется.
     -- И похоже, -- подтвердил Артист, -- эта ловушка уже сработала. Причем
недавно. Вот почему эти странности с пылью. Да, крепко  Олег  петлял. Ты был
прав, Боцман. У Мухи не ПТС, а нормальное предчувствие. Вот только я никогда
не думал, что...
     -- Что "что..."? -- пришел черед Боцмана подыграть.
     --  Что предчувствие любви, --  вздохнул  Артист, -- приводит  к тем же
действиям, что и предчувствие опасности.
     --  Муха  среди нас  самый молодой, -- объяснил ему Док.  -- Он быстрее
адаптируется к новым обычаям.
     Во второй 29-й квартире ребята обнаружили  тайник, в  котором лежали не
только  беглые  заметки  Мухи о Катке и  Девке, Гноме  и Шмелеве, но  и план
подземелий. На этом плане  был нарисован  Мухой  и тот ход,  по  которому он
оттуда сбежал. И не  надо быть  разведчиком, чтобы понять:  ход, по которому
можно  сбежать, годится и для того,  чтобы по  нему прийти. А вот для  того,
чтобы,   отправляясь   в  гости   незваным,   не   напороться   на   засаду,
предпочтительно быть разведчиком...

x x x

     Боцману с Артистом хватило двухчасового наблюдения за тем сарайчиком, в
котором  некогда  находилась  запасная  тачка  Девки,  чтобы понять: хозяева
казематов сделали выводы из бегства  Мухи. Телекамеры,  емкостные датчики  и
хитрая сигнализация свидетельствовали, что ход старательно заблокирован.
     --  Ну  что  ж...  Теперь все зависит  от  того,  насколько  точно Муха
нарисовал свои дополнения на плане, -- задумчиво проговорил Пастух, разложив
чертежи и заметки Олега на столе в офисе агентства "MX плюс". -- И насколько
точно он понял характер этой Девки.
     --  Дело  даже  не  в ней, --  уточнил  Док. -- Дело,  скорее,  в самом
характере этого подземного заведения. Психология  тюремщиков:  они  максимум
внимания уделяют борьбе с возможным побегом.
     --  Согласен.  --  Боцман,  уже  уловивший,  что  от него  потребуется,
доставал из стенного шкафа телекамеру на гибком оптоволоконном  кабеле и все
необходимые к ней приложения. -- К тому же под землей вверх не смотрят.

x x x

     Зима  в тот год на северо-западе Подмосковья выдалась не очень снежной.
Снег  шел  часто, но небольшими  порциями. Выпадет --  подтает,  выпадет  --
подтает. Поэтому перемещаться по нему было легко, не проваливаясь и почти не
оставляя следов.  В  подсвеченном  от  наста  предрассветном  сизом  сумраке
бесшумно  скользили  четыре  силуэта.  Так  невесомо скользят  тени  от  фар
проезжающих  за  деревьями  редких автомашин.  Сливаясь  с  природой, четыре
смутные  фигуры  в  зимнем  камуфляже,  двигающиеся  с  беспощадной  грацией
охотящихся  хищников, показались  бы  очень странными на окраине безобидного
полудачного поселка.  Если  бы они кому-нибудь показались. Но удивляться  их
странности было некому. Бесформенные  фигуры тихо  плыли, словно  не касаясь
почвы, потом замирали, концентрировались, приобретая конкретные очертания, и
вдавливали себе  под ноги тонкие штыри. Благодаря  тому что были они сделаны
из особо  прочного  сплава,  эти тусклые вороненые "соломинки" прокалывали и
просверливали наст  и почву,  как бумагу. Словно  намеревались пустить здесь
корни.
     --   Боцман,  есть!   --   прошелестел  голос   Артиста  между  хрипами
колготящихся и ночью радиолюбительских станций.
     Одна из теней отпочковалась от воткнутого в наст "стебля" и растаяла, а
на ее  месте материализовалась другая  фигура.  Она  сгустилась  из  смутной
тучки,  поводя лупоглазой, как у насекомого,  головой. Потом окуляры ночного
видения наклонились, и из сумки на  боку фигуры  выполз тонкий  хоботок.  Он
присосался к "стеблю", влез в него и по нему нырнул вниз, под ноги.
     -- Пастух! Все точно, -- доложил Боцман. -- Вижу одного. Дремлет. Загиб
через пять-шесть метров точно на север. Дверь -- четыре к югу.
     -- Принял. Артист -- десять метров на север. Док -- четыре метра на юг.
     -- Есть, десять метров  на  север,  --  будто  эхо ответило  и  тут  же
повторилось:
     -- Есть, четыре метра на юг.

x x x

     Много чего приходится делать солдату. И бегать, и стрелять, и управлять
всякой мото- теле- и электронной техникой. И, естественно, рисковать жизнью.
Но самое  мерзкое для  солдата -- то, что  противнее, а  может, и пострашнее
даже, чем посвист пуль над  втиснутой в грязь головой, -- вид приготовленной
к работе лопаты. Копать, закапываясь, окапываясь, откапывая и подкапывая, --
страшная, мерзкая и гнусная  составляющая доли солдатской. Всегда мерзкая, в
любое время года и  суток. Но копать ночью, зимой, в лесу, да еще так, чтобы
получалось беззвучно, -- это вообще адовы муки. Тем более жутко это делать в
современном подмосковном лесу.  У  него  своя  кошмарная  специфика.  Артист
выковыривал  из заледеневшей  прелой  листвы  пластмассовые бутыли,  жесткие
тряпки страшного вида  и вызывающей рвотные позывы осклизкости,  запчасти от
автомашин,  ошметки  АГВ,  холодильников,  телевизоров  и унитазов.  Все это
Артист извлекал совершенно бесшумно.  Но -- такова сила таланта -- владеющие
им  чувства прорывались в эфир. Они растекались вокруг  такой густой злобой,
что  даже   кустарник   сочувственно  замер,   опасаясь  нечаянным   шорохом
спровоцировать свое  полное  искоренение. Копать,  когда от  осторожности  и
тишины   зависит   вся  операция,   бывает   поопаснее,  чем   разминировать
стокилограммовый фугас.
     -- Артист, -- ради  психотерапии Док решил нарушить радиомолчание. -- А
что тебя у "Чичиков" доставало больше: пыль или грязь?
     Артист  сразу  вспомнил  и  плотные,  как  воды  Мертвого  моря,  клубы
чеченской пыли, и скользкие, тяжелые, как тонны свежей рыбы, пласты тамошней
грязи. Закон вытеснения сработал: большая ненависть погасила меньшую.
     -- Понял, -- отозвался Артист. -- Я в порядке.
     Док, привыкший  к грязи  и  нежности человечьих  внутренностей, работал
спокойнее. Он первым  добрался до плотно  слежавшихся  просмоленных бревен и
осторожно приподнял их комбинированными кусачками-разжимателями  из арсенала
спасателей МЧС. Из недр вырвался желтоватый теплый луч.
     Боцман,  оберегавший руки  для  тонкой  работы с  электроникой, тут  же
просунул в щель телекамеру на световолоконном кабеле. Осмотрев все внизу, он
отложил  телекамеру и  достал из  широко разинувшего пасть  спецкофра  набор
зажимчиков, иголочек и проводков.  Часть  из них он оставил в  руке, кое-что
разложил по наружным кармашкам комбеза, а кое-что зажал в губах. Кивнул Доку
и  нырнул  в  узкую,  дышащую  теплом  и  табачным  дымком  дыру  в   земле.
Переводивший дух Док тут же уселся на его ноги, оставшиеся снаружи.
     Часовой, располагавшийся в  выдолбленной в стене нише подземного  хода,
был защищен мешками  с  песком  со  всех  сторон. Откуда  бы ни  совершилось
нападение -- слева от ведущего  к люку  в сарае хода,  справа ли от броневой
двери подземелья, --  он  успевал  подать сигнал тревоги и положить  сколько
угодно нападающих.  А  тревога и шум мгновенно превращали  казематы Гнома  в
неприступную крепость. Муха  в  своем  беглом отчете  упомянул,  сколько там
всякого оружия.  Оно, вкупе с покровительством спецслужбы, делало казематы и
заключенного в них Муху недостижимыми.
     Не повезло часовому. Он оказался слишком хорошо защищенным, чтобы можно
было  рискнуть  и попытаться оставить его в  живых. Мало того, с часового не
сводила  окуляра присобаченная на  кронштейне над массивной  стальной дверью
телекамера.  Подключившийся  к ее  кабелю Боцман  получил  ту  же  картинку,
которая  шла  на  монитор  располагавшегося в глубине  каземата  диспетчера.
Скоммутировав провода и отводы от  портативной видеокамеры, Боцман несколько
минут наблюдал  на  ее визире за тем, как доблестный часовой несет службу. А
нес  он  ее   прямо-таки  с  неестественной  бдительностью.  Так  напряженно
всматриваются  и вслушиваются  только  перепуганные салаги.  И то  в  первые
минуты после того,  как останутся на посту в одиночестве. А еще так неусыпно
несут службу истовые служаки, которые теоретически чутче и бдительнее любого
датчика  или робота.  Теоретически,  потому  что  в  жизни такие  часовые не
встречаются.  Нудное и  однообразное  сидение  усыпит кого угодно.  Но  этот
часовой  был  иным.  Нереальным. Он всматривался и вслушивался  в  пустоту и
беззвучие подземного коридора  так, будто здесь вот-вот должна была решиться
вся его судьба. Так оно и было. Но ведь он не мог об этом знать! Стало быть,
понял  Боцман,  таково  в  действии  то  самое, влюбляющее  раба  в  хозяина
снадобье, над которым трудился Гном.
     "Сволочь, -- мысленно  обозвал его  Боцман. Он уже вылез из щели. Док с
предельной осторожностью зажал между бревнами  рычаг, опустил их  на место и
понес  комбинированное приспособление из арсенала спасателей Артисту. Боцман
в одиночку,  не  столько  слыша,  сколько  чувствуя соседство растворившихся
рядом друзей, всматривался  в экран и вслушивался  в тишину линии  связи. --
Сволочь ты, Гном. Из-за тебя убивать придется!"
     Вот  чем плохи истовые служаки:  их  трудно  обмануть  или  поймать  на
слабости. Их приходится убивать.
     Вот  чем страшно  время,  в которое выпало жить Боцману и  его друзьям:
плодимые общественными катаклизмами  мафиози  и отморозки  ведут свои войны,
втягивая  в   них  всех.  А  закон  суматошно  мечется  над  схватками,  как
бестолковый из-за двугол