поздно.  Так  что
вмешательство Артиста не потребовалось.
   - Внимание, рубеж, -  прозвучал  в  рации  голос  Дока.  -  И  тотчас:  -
Ложись!..
   И почти в ту же секунду  захлопали  "Зауэры".  "Почти"  -  доли  секунды.
Успел? Или не успел? Должен был успеть!
   - Успел, - сообщил Док. - Захват, не спешите... пока лежат...
   Мы должны были взять снайперов, если они  поднимутся  и  пойдут  добивать
цели. Но они продолжали лежать.
   Глаза мои давно обвыклись в темноте, слегка размытой огрызком  месяца,  я
придвинулся к моему объекту метров на десять и изготовился к броску.
   Но снайпер лишь пошевелился, не встал.
   - Майор говорит  по  рации,  -  вышел  на  связь  полковник  Голубков.  -
Внимание! Вышел из машины, быстро идет к "тропе"! Ситуация  нештатная,  всем
ждать!.. Мухин, ты где? Прием!
   - В порядке я, в полном. Мяч ушел за пределы поля, - сообщил Муха. -  Мяч
- это я.
   - Майор приближается к снайперам, - доложил Док.
   Это я уже и сам видел.  Майор  прошел  мимо  меня  метрах  в  пятнадцати,
наклонился к моему объекту... Что за черт? Что за...
   Хлопок.
   Майор перешел к другому снайперу.
   Хлопок.
   - По-моему, он их... Он их расстреливает! - едва ли не заорал Док. -  Он,
сволочь... В головы, в упор!..
   Третий хлопок.
   Вот уж точно: жизнь полна неожиданностей. Или смерть?
   Еще три хлопка.
   - Добивает, - сообщил Док. - Контрольные выстрелы. Светит фонарем в лица.
   И это я тоже видел. И уже знал, что будет дальше: майор пойдет к  "тропе"
добивать нас, посмотрит в наши лица...
   - Майор движется к людям Графа, - донесся из рации голос Дока. Но я почти
не слушал его: юзом, юзом проскользнул через ельник, в подлесок. Я уже видел
контуры "патрола", когда Док доложил:
   - Майор очень быстро бежит к машине! Наши действия, Первый?
   - Всем к джипу, скрытно, - бросил я в микрофон и выключил рацию.
   Я опередил майора минуты на три. Когда он ввалился в джип и плюхнулся  на
водительское сиденье, я уже лежал на полу за  передними  креслами,  довольно
удобно устроившись и  сжимая  в  руке  кастрированный  ПМ,  который  в  этой
ситуации вполне мог сгодиться.
   И сгодился.
   Майор швырнул на соседнее сиденье мешавший  ему  пистолет  с  глушителем,
вырвал из бокса трубку  крутого,  сотового  или  спутникового,  телефона  и,
подсветив себе фонариком, набрал номер.
   - Первого! - потребовал он, услышав голос диспетчера.
   Трубку он держал в левой руке, поэтому я упер ствол  "Макарова"  ему  под
скулу и прошептал в правое ухо:
   - Товарищ генерал-лейтенант, ваш приказ выполнен.
   Он судорожно зашарил рукой  по  соседнему  креслу,  но  его  "Макаров"  с
горячим от стрельбы глушителем уже упирался ему в затылок.
   - Слушаю! - прозвучал в мембране голос Волкова. - Слушаю!.. В  чем  дело,
майор? Докладывайте!
   Я вдавил ему в затылок горячий глушитель и повторил:
   - Ваш приказ выполнен.
   - Товарищ... Анатолий Федорович...  ваш  приказ  выполнен,  -  проговорил
Васильев.
   - Почему у вас такой голос?
   - Быстро бежал, - подсказал я.
   - Бежал, немного запыхался.
   - Сколько? - спросил Волков.
   - Все семеро, - шепнул я.
   - Все семеро, - повторил майор.
   - Документы взяли?
   - Так точно.
   - Так точно, товарищ генерал-лейтенант.
   - Они у вас в руках?
   - Так точно.
   - Так точно, - эхом отозвался майор.
   - Читайте фамилии, имена и отчества!
   - Одну секунду, товарищ генерал-лейтенант. Пастухов Сергей Сергеевич.
   - Секунду, посвечу. - Майор уже начал слегка импровизировать, но из  роли
не выходил. - Сергей Сергеевич Пастухов.
   - Дальше!
   - Перегудов Иван Георгиевич.
   - Иван Георгиевич Перегудов.
   - Ухов  Николай  Иванович...  Хохлов  Дмитрий  Алексеевич...  Мухин  Олег
Федорович... - гукал я в ухо  Васильева,  а  он  отзывался  горным  эхом.  -
Голубков Константин Дмитриевич - продолжал я, а  сам  мучительно  вспоминал,
как же отчество Артиста: Евсеевич? Израилевич? - Злотников Семен...
   - Злотников Семен, - повторил майор и оглянулся на меня с некоторым  даже
возмущением: чего же ты молчишь, суфлер хренов?
   - Аронович, - рискнул я.
   - Аронович, - продублировал майор.
   - Погодите! Какой Аронович? - удивился Волков. -  У  меня  в  компьютере:
Борисович.
   - Так точно, Борисович. Извините, здесь плохо видно. Я не могу все  время
светить - граница.
   - Молоток, - похвалил я.
   - Молоток, - повторил майор.
   - Что молоток? - удивился Волков.
   - Кличка, - подсказал я.
   - Это у него кличка такая.
   - Про клички я вас не спрашивал. Исполнители?
   - Нейтрализованы, товарищ генерал-лейтенант.
   - Контроль произведен?
   - Так точно.
   - Осложнения были?
   - Никак нет. После вчерашней отсрочки - ничего.
   - Прекрасно,  майор.  Вы  хорошо  поработали.  Очень  хорошо.  Утопите  в
каком-нибудь болоте оружие и возвращайтесь в  Москву.  Все  оружие.  И  свое
тоже.
   - Вас понял, Анатолий Федорович.
   - Можно мне на несколько дней задержаться в Гродно? -  продиктовал  я.  -
Спрашивай, сука! Сестра у тебя тут.
   - Можно мне на несколько дней задержаться в Гродно? - повторил майор. - У
меня тут сестра.
   - Разве у вас есть сестра?
   - Ну, не совсем сестра...
   - А кто? - спросил Волков.
   - Просто блядь знакомая, - подсказал я.
   - Знакомая девушка, товарищ генерал-лейтенант.
   - То-то же! А то  -  сестра!  Успели,  значит?  Ладно,  молодой  человек,
задержитесь, вы заслужили.
   "Триппер", - хотел подсказать я, но сдержался.
   - Спасибо, Анатолий Федорович. Большое спасибо.
   - Ладно, майор, отдыхайте. Только не больше пяти суток.
   - Слушаюсь, не больше пяти суток.
   - Конец связи, - сообщил диспетчер.
   Я взял из рук майора трубку и  разбил  ее  о  рукоять  "Макарова".  Потом
включил свет в салоне "патрола" и распорядился по рации:
   - Всем ко мне!
   Но все и так уже были здесь. Они стояли вокруг джипа и  прислушивались  к
разговору. Полковник Голубков шагнул  к  распахнутой  водительской  двери  и
приказал:
   - Майор Васильев! Выйти из машины!
   - А в чем дело? - слегка запетушился тот.
   Голубков сгреб его за грудки и рывком сбросил с кресла на землю.
   - Встать! Смирно!
   Васильев разглядел в руках полковника кольт и подчинился.
   - Майор  Васильев,  вы  застрелили  трех  офицеров  Российской  армии,  -
продолжал Голубков. - Застрелили подло, в затылок!
   - Я выполнял приказ, товарищ полковник!
   - Никто не имел права отдать вам такой приказ! А вы не  имели  права  его
выполнять!
   - Бросьте, Константин Дмитриевич! А  то  сами  не  знаете,  какие  у  нас
правила!
   - Не знаю и не желаю знать! Я расстреляю вас, как преступника и убийцу!
   - Пойдете под трибунал!
   - Под любой!
   В самообладании майору Васильеву было не отказать.  В  обстановке  такого
форс-мажора,  за  считанные  минуты  прочувствовать  совершенно  сумасшедшим
образом изменившуюся ситуацию - не каждый на такое способен. Я бы  точно  не
смог. А он смог. Недаром к своим тридцати он уже был  майором.  А  к  сорока
стал бы точно полковником. А может быть, даже и генералом.
   Он  вытащил  из  кармана  смятую  пачку  "Мальборо",  закурил  и  сказал,
обращаясь ко мне:
   - Объясни, Пастух, этому старому пердуну, что к чему.
   - А что к чему? - поинтересовался я.
   - Вместе мы можем попытаться выкрутиться. А без меня вам хана.
   - Ты немного опоздал со своим предложением. Вчера  я  бы  тебя  выслушал.
Даже сегодня утром. А сейчас уже поздно.
   - Отставить разговоры! - приказал Голубков. Он поднял  кольт,  держа  его
по-американски, "двойным хватом", и направил ствол в грудь Васильева.
   - Нет, Константин Дмитриевич, только не это! - взмолился я.
   - Это мой долг.
   Он взвел курок.  Я  понял:  сейчас  выстрелит.  Поэтому  приставил  ствол
"Макарова" к виску майора Васильева и нажал курок.  Хлопнул  выстрел.  Майор
кулем свалился у подножки джипа. Скорей по появившейся у меня  за  последнее
время  привычке,  чем  сознательно,  я  стер  полой  куртки  свои  пальцы  с
"Макарова" и вложил его в откинутую на сторону руку Васильева. Конечно, даже
самый  тупой  следователь  районной  прокуратуры  какого-нибудь  Мухосранска
никогда в жизни не поверит в версию самоубийства. Но мне это было как-то  до
лампочки. Заставят - поверит.
   - Пастух, твою перетак! - взревел полковник  Голубков.  -  Это  было  мое
право!
   - Ваше, ваше, Константин Дмитриевич, - успокаивающе сказал я. -  Но  сами
представьте, сколько грохота было бы!
   Трубач посмотрел на все эти дела, задумчиво покачал своей большой головой
и заключил:
   - А ведь все сошлось. Сколько трупов  нужно  было  Волкову?  Десять:  нас
шестеро, трое исполнителей и полковник Голубков. А сколько он  получил?  Тех
шестерых, трое исполнителей и майор Васильев. Тоже десять. Как в аптеке!
   Я вдруг почувствовал, что если сейчас не сяду, то попросту свалюсь с ног.
Я взял у Мухи "глок" и зафитилил его в болото,  подходившее  к  приграничной
дороге. Хорошая была пушка, но хранить у себя этот графский подарок никакого
желания у меня не было. Туда же отправил и беззубого "Макарова". После этого
сел, прямо на сырую глину, и прислонился спиной к крылу "патрола".  Попросил
ребят:
   - Заберите у тех документы. И уничтожьте. Оружие не трогайте.
   - Майора тоже нужно бы оттащить на "тропу", - предложил Боцман. Я кивнул:
   - Согласен.
   - А если кто остался живой? - спросил Муха.
   - Пусть и живет. Значит, ему повезло...
   В обрывках облаков скользил обмылок месяца. Ветер  с  еле  слышным  шумом
проходил по вершинам корабельных сосен. Над всей границей, над всеми пущами,
ельниками и болотами Мазурского поозерья, над всей спящей землей не было  ни
звука, ни огонька.
   Мир на небесах. Мир на земле. И в человеках благоволение.
   Что ж, хоть один человек в России  сейчас  счастлив.  А  если  не  совсем
счастлив, то по крайней мере на сто процентов доволен жизнью.
   Генерал-лейтенант Волков.
   Назарова нет. Ни одного человека, причастного к тайне  программы  "Помоги
другу", нет. Даже полковника Голубкова, на которого случайно упала лишь тень
этой тайны, - и его нет.
   Никого нет.
   Все хорошо, можно спать спокойно.
   И вдруг меня словно осколком мины садануло под сердце:
   "Тимоха!.."
   V
   Молодого офицера армии свободной России, кавалера медали  "За  отвагу"  и
"Ордена Мужества" лейтенанта спецназа Тимофея Варпаховского мы похоронили на
деревенском кладбище, примыкавшем к нашей церквушке в Спас-Заулке.  Кладбище
было  на  всхолмъе,  как  и  храм,  оттуда  на   многие   километры   окрест
просматривались просторные поля в валках льна и соломенных  скирдах,  темные
заводи Чесны, серые избы по ее берегам,  далекие  синие  леса  за  заливными
лугами.
   Отпевали и хоронили его в закрытом гробу.
   Потому что...
   Потому что голова его...
   Потому что он погиб в результате  дорожно-транспортного  происшествия  на
шестьдесят третьем километре Рязанского шоссе, ориентировочно между  десятью
-и   двенадцатью   часами   той   самой   ночи,    когда    мы    переходили
польско-белорусскую границу в районе  поселка  Нови  Двор.  Причиной  смерти
неизвестного мужчины в возрасте от двадцати  пяти  до  тридцати  лет,  роста
среднего, телосложения худощавого, без особых примет, явился, как  значилось
в милицейском  протоколе,  наезд  неустановленного  транспортного  средства,
водитель которого с места происшествия скрылся. В связи  с  темным  временем
суток и удаленностью от населенных пунктов свидетелей происшествия найти  не
удалось. Поскольку при погибшем не было никаких  документов,  труп  его  был
доставлен спецтранспортом в морг  ближайшего  к  месту  происшествия  города
Бронницы.
   Где мы его и нашли к вечеру второго дня после возвращения из Гродно.
   Самолет  "Як-40",  заказанный  для   нас   Губерманом,   приземлился   на
подмосковном гидрографическом аэродроме Мячково около  пяти  утра.  На  краю
летного поля стояли две машины: красный спортивный "Феррари" и  джип  "гранд
чероки". Губерман встретил нас у трапа и сразу понял, что  сейчас  не  время
для расспросов. Он уступил  мне  место  за  рулем  своего  "Феррари",  место
водителя джипа занял Боцман. Через  пятьдесят  минут  мы  были  в  Затопине.
Ольга, разбуженная шумом двигателей, вышла  на  крыльцо,  кутаясь  в  халат.
Увидев меня, бросилась мне на шею и тут же отступила.
   - Что случилось?
   - Где Тимоха? - спросил я.
   Она облегченно передохнула и заулыбалась:
   - Все в  порядке.  Его  увезли  в  военный  санаторий  "Лесные  дали".  В
Минобороне выделили для него путевку. Прислали специально за ним  санитарную
машину. Врач сказал, что там прекрасные условия, новейшее  оборудование,  он
сможет пройти интенсивный курс лечения и физиотерапии.
   - Когда его увезли?
   - Вчера вечером. Часов в шесть. Врач сказал, что долго искали Затопино.
   - Какая была машина?
   - Обыкновенная "Скорая". "03".
   - А врач?
   - Тоже обыкновенный. В белом халате. И два санитара. Тимоха сказал: жаль,
что не дождется вас. Он очень хотел, чтобы Трубач сыграл  ему  на  саксофоне
сиртаки. А мы с тобой, сказал мне, будем танцевать. Он уже мог  делать  шага
четыре без коляски.
   Вчера вечером. Часов в шесть. Значит,  Волков  отдал  этот  приказ  после
моего звонка из мотеля "Авто-Хилтон". До этого  не  решался.  Нет,  не  так.
Считал несвоевременным. А потом решил, что пора.
   - Что-нибудь не так? - спросила Ольга. - Я почему спрашиваю... Перед  тем
как уехать, Тимоха показал захоронку, где деньги спрятаны. В  чулане.  Очень
много американских денег. Он сказал, что ты  все  объяснишь...  Ну,  что  ты
молчишь? Что случилось?!
   Что я мог  ей  ответить?  Откуда  ей  было  знать,  что  никакой  путевки
Минобороны для лейтенанта Варпаховского не выделяло. По той простой причине,
что там не знали, где он. Знали только в  одном  месте  -  в  Управлении  по
планированию специальных мероприятий. "Показал, где деньги спрятаны..."
   Значит, что-то почувствовал.
   - Он был веселый. Очень ждал вас. Очень хотел, чтобы Трубач сыграл ему...
   Она повторяла и повторяла эту  фразу  -  уже  когда  мы  нашли  Тимоху  и
привезли в Затопино в закрытом гробу.  Она  повторяла  ее,  пока  Трубач  не
положил ей на плечи свои тяжелые нежные руки и не сказал, заглядывая  сверху
в ее лицо:
   - Я сыграю для него. Обязательно сыграю...
   Военный санаторий "Лесные  дали"  действительно  существовал.  Но  там  о
лейтенанте Варпаховском ничего не знали. Губерман выделил нам шесть машин  с
водителями.  Мы  объехали  почти  все  морги  Москвы  и  области,  где  были
неопознанные трупы. А они были везде. У Тимохи была особая  примета.  О  ней
знали только мы: светлое пятнышко на левой руке повыше запястья, как след от
прививки от оспы. У нас у всех была эта особая примета:  после  того  как  с
подачи Артиста тушили горящие сигареты о свои руки.
   Тимоху в Бронницах нашел Док. Он сразу узнал его - не глазами, а сердцем.
А примета лишь подтвердила, что он прав.
   Там же, в морге, мы и попрощались с Тимохой  и  забили  крышку  гроба.  Я
хотел, чтобы Ольга запомнила  его  таким,  каким  видела  в  последний  раз.
Веселым.  А  в  моей  памяти  он  остался   другим:   Икаром,   летевшим   с
расставленными руками через взорванный пролет моста над Ак-Су.
   Таким и останется навсегда.
   Отпевал Тимоху отец Федор. Оказывается, старик был еще жив,  хотя  сильно
болел и служил редко. Но на мою просьбу согласился сразу. День  был  будний,
время неурочное, в храме горели  лишь  лампады  и  сквозь  витражи  сквозили
солнечные столбы. Пока отец Федор облачался, а ребята  и  Ольга  с  Настеной
молча стояли у изголовья гроба, я спросил у старушки служки, здесь ли сейчас
отец Андрей.
   - А, из лавры! - догадалась она. - Сейчас позову.
   Он появился из глубины храма в том же одеянии, так же неслышно, как  и  в
прошлый раз, когда я заехал в Спас-Заулок перед отлетом на Кипр. Две  недели
назад. Целую вечность.
   - Спасибо, что молились за нас, - сказал я и протянул ему плотный пакет в
оберточной бумаге, перевязанный шпагатом. - Здесь тридцать  тысяч  долларов.
Это дар храму от лейтенанта Варпаховского. Он был воином  и  погиб  от  руки
врагов.
   - Чисты ли деньги эти?
   - Нет. На них тонны крови и грязи. Но они омыты его  кровью.  Сейчас  это
самые чистые деньги в мире.
   Он склонил голову.
   - Мы с благодарностью принимаем этот дар... Я взял с  церковной  конторки
пачку свечей и обошел храм.
   Одну свечку зажег перед ликом Пресвятой Богородицы. За Тимоху. Теперь  ей
заботиться о душе его.
   Еще   шесть,   во   здравие   и    благодарность    -    перед    образом
Георгия-победоносца. За нас. И еще одну - за полковника Голубкова.
   А потом - перед алтарем, перед общим иконостасом. На упокой души.
   Десять свечей - за полевого  командира  Ису  Мадуева  и  его  отряд.  Они
мусульманами, конечно, были, но Бог един и перед ним все равны.
   Восемь свечей - за капитана Труханова и его медиков. Не их вина, что  они
погибли за грязное дело.
   Три свечи - за  генерала  Жеребцова,  водителя  его  "уазика"  и  солдата
охраны.
   Пять свечей - за командарма Гришина, его адъютанта подполковника  Лузгина
и трех членов экипажа вертолета.
   Две свечи - за неизвестных мне офицеров Веригина  и  Куркова,  о  которых
рассказал Голубков.
   Три свечи - за снайперов, встретивших нас на "тропе".
   Все?
   Нет.
   И поставил еще две: за полковника Вологдина и майора Васильева. Они  тоже
выполняли приказ. И Бог им теперь судья.
   Отец Андрей молча наблюдал за мной.
   Я спросил:
   - Могу я получить счет за эти свечи?
   - А смысл? Такой счет не предъявляют в бухгалтерию.
   - Знаю, - сказал я. - Его предъявляют людям. Это я и намерен сделать.
   Он написал на бумажке несколько цифр. Я свернул листок и бережно  спрятал
его в карман.
   Он внимательно посмотрел на меня и проговорил:
   - По-прежнему несмиренна душа твоя. А в сердце твоем гнев.
   - Гнев? - переспросил я. - Это слишком мягко сказано.
   - Это большой грех, сын мой.
   - Разве вырвать у змеи ядовитое жало - грех? - возразил я. - Разве это не
правое дело?
   - Лишь Господь может судить дела людские и выносить приговор.
   - Там, на небесах, - согласился я. - А здесь, на земле,  это  наше  дело.
Потому что некому его исполнить, кроме самих людей...
   Появился отец Федор. Отпевание началось.
   "Отпусти ему грехи его вольныя и невольныя!.."
   Мы сами выкопали для Тимохи могилу, сами вынесли на  плечах  его  гроб  и
поставили сосновый  крест.  Ольга  положила  на  суглинистый  холмик  охапку
водяных лилий из Чесны, а Настена - букетик полевых лютиков и ромашек.
   Все было кончено. Мы молча стояли  вокруг  свежей  могилы.  Потом  Трубач
раскрыл видавший виды футляр и вынул из него свой старенький, со стертым  до
бронзы никелем, саксофон.
   Я не знаю, что он играл. Но это было не сиртаки. Нет, не  сиртаки.  И  не
"Голубой блюз". И не одна из джазовых мелодий, которые мы от него много  раз
слышали - еще там, в Чечне, в офицерском клубе или просто в казарме.
   Он начал почти неслышно. Звук словно бы родился из тишины мирного летнего
дня, дуновения ветра в полях и щебета пичуг в кронах кладбищенских берез. Он
родился из тишины и остался соразмерным ей.
   Это была вообще не музыка. Я не знал, что это такое, но знал только одно,
но знал совершенно точно, как начальную скорость пули, вылетающей из  ствола
автомата Калашникова: я хотел бы, чтобы это же  самое  звучало  и  над  моей
могилой.
   Артист опустился на землю и так и сидел, обхватив руками  перебинтованную
голову.
   Я посмотрел на Ольгу. Она должна была знать. Ну, могла знать  -  все-таки
"Гнесинку" закончила.
   - Что он играет? - негромко спросил я.
   - Это слезная.
   - Я понимаю, - сказал я и отер  слезы  с  ее  лица.  Она  отстранилась  и
попросила:
   - Не нужно... Ты не понял. Это  из  "Реквиема"  Моцарта.  Седьмая  часть.
Лакримоза. По-русски: слезная...
   Во