ют.
     Это  помогает  быть  настороже. Постоянно. Обычный  человек,  не чуя за
собой вины или охоты, мало бережется. Ему кажется, что его обязан беречь Он.
Таких и машины грязью забрызгивают, и мильтоны, поймав пьяненькими, мордуют,
и жулье на  каждом углу обдирает. А я, неся другим в силу профессии то горе,
то  смерть, знаю, что хожу по краешку. Каждого встречного вначале  вижу  как
потенциальную угрозу.
     Я выбрал способ жить, высматривая  удачу. А чтобы Он ее позволил, нужно
очень старательно прислушиваться к Его правилам и советам -- ведь у Него для
каждого из  нас  особые,  индивидуальные  правила.  Одного  он  за  нечаянно
придавленного муравья в  порошок  сотрет, другому  миллионы  людей вроде  бы
прощает. Когда я это понял, перестал смотреть назад, спрашивая "почему?".
     "Почему  --  я?" "Почему -- меня?"  И тому  подобное...  Все  это поиск
ответа в прошлом. А прошлого-то  уже нет, сгинуло.  Чего о нем гадать?  Что,
интереснее  и  полезнее  знать, почему тебя  вчера  не убили? Или --  отчего
завтра  жив останешься? Нет, если хочешь  пожить,  спрашивать надо: "Зачем?"
Когда  смотришь  вперед,  в  будущее, меньше шансов упускаешь.  Основное  --
догадаться:  "зачем" именно ты Ему  именно  в данной  ситуации  нужен. И  не
спутать -- Его "зачем" с "зачем" какого-нибудь Полянкина или с собственным.
     Около Биноя, например, был у меня случай.  Это километров девяносто  от
Грозного.  Долбанули  там боевики колонну военторга. Грамотно  управились --
раздробили и,  пока  каждый осколок  вкруговую сам  себя  защищал,  уволокли
десяток баб. Нас, пастуховцев,  на  вертушке  вдогонку кинули.  Догнали  мы,
высадились,  преследуем.  Шансы у нас хорошие: теперь, у них в тылу, это как
бы уже мы партизаны, а не они...
     Для  справки.  Наверное, у каждого солдата своя война.  Я  знаю  ребят,
которые  бились  за то,  чтобы  дожить до  следующего  обеда.  За погоны. За
деньги.  А  кто-то  хотел всего лишь получить  еще одно  письмо от  девушки.
Пастух  научил  меня  воевать  с  рабством.  И  с  теми, кто его  покрывает,
прикрывает и  оправдывает.  И с  теми, кому  собственное  невежество  дороже
жизни.
     Это при  том,  что понимаю: как бы там наши  вояки ни  причитали, что в
Афгани и  в  Чечне политики победу  отняли,  когда  она вот-вот  закончиться
должна была, -- трепотня. И Лебедь поступил как настоящий генерал.  Он после
захвата территории заставил взяться за работу политиков. Не его вина, а наша
общая,  что мы  себе выбрали таких политиков, которые  умеют  только врать и
брать. Или наоборот.
     Армия  -- не  скальпель,  а кувалда. В  антипартизанской войне  она  не
выиграет никогда. Не знать этого --  попусту подставлять под пули мальчишек,
которые,  чтобы  выжить, вынуждены  звереть.  Особенно  если мы, допустим, в
приличном  доме приличной  вроде  бы чеченской  семьи вдруг находим  яму,  в
которой рязанский мужик пятый год рабство отбывает. Будь я ментом или судьей
--  я  бы припомнил какие-нибудь  параграфы.  А я солдат.  Я на войне.  Беру
гранату, и то, что мой земеля для них наишачил, взлетает обломками и пылью.
     И лучше при этом хозяину дома, хозяйке и их детишкам резких движений не
делать.
     Не нравится?  Так езжайте туда сами. Проводите разъяснительную  работу,
что  рабство -- это не есть хорошо.  С ними, с  рабовладельцами.  Из ямы вас
хорошо будет слыхать. А мне про то, что дети  не виноваты и жены тут ни  при
чем,  не надо.  Потому  что  у меня  в голове армия  не  мысли,  а  рефлексы
воспитывала. Сначала стрелять и только потом, если время  будет, смотреть, в
кого попал. И я, в свою очередь, не разъяснения, а рефлексы внедряю. Чтобы с
детства  запомнили: если  в яме один русский сидит, то обязательно  и второй
придет. Ага, на  танке или с гаубицей. И  тогда уж, если сам ты никого в яму
не сажал, не обессудь: учись выбирать соседей.
     Конечно,  ихнему  населению  это не нравится, конечно. У рабовладельцев
души  тонкие   и  чувствительные.   Конечно,  наши  отцы-командиры  послушно
разъясняют,  что зазря  пострадавшие жители плодят мстителей-партизан. Но  у
них, у командиров то есть, плохо получается. Тут ведь  вот  какое  дело: те,
кто способен эти  разъяснения  воспринимать всерьез, быстро попадают  либо в
землю, либо  в рефрижератор. А выживают только  невосприимчивые  к  подобным
словесам. Поэтому  как наш Пастух действовал, когда надо было спешно куда-то
добраться?  Он  сажал на броню  нашего  бэтээра  самого  уважаемого местного
старика. Старейшину тейпа. И  все ихнее мирное население знало: вторая  пуля
-- старикова. И  не  было  случая,  чтобы  при  таком раскладе мы на  засаду
напоролись. За что моя мама и я лично Пастуху очень и очень благодарны. Живу
вот.
     Но -- правда: оккупация не победа, а затишье. Если его не использовать,
чтобы мирное население зажило по-человечески, чтобы научилось рабовладельцев
презирать и  бандитов ненавидеть, ничего путного  не будет. Но ведь у нас до
сих пор как:  кого освободили  из рабства, тех по телику показывают. А  тех,
кто ими пользовался,  их  жен  и детишек -- нет.  Почему? Чтобы наши солдаты
зверьем  казались.  Так  пацифистам  проще.  У  них  ведь  тоже   восприятие
черно-белое:  вот  пусть все будет  хорошо, по закону, но  без насилия. Ага.
Разбежался. Что-то  не  припомню  гневных речей московских  чеченцев  против
рабства, как такового. А вот что антиконституционная регистрация в Москве их
возмущает  --  слышал. Но  о  рабстве  в  Ичкерии  они  что-то  помалкивают.
Законники. Может, поэтому и рабов в Чечне не регистрируют?
     Суки.
     Так их  всех  Пастух  идентифицирует, уточняя:  "Увидел ствол --  сади!
Пусть лучше его мама плачет, чем твоя".
     Аминь.
     И Аллах тоже, разумеется, акбар.
     Очень мне его модель рая нравится.

x x x

     Однако в том частном случае,  возле Биноя, роли  поменялись. Бандиты на
маршруте, то есть их цель -- идти  к определенной  точке; они пленных взяли,
что  для партизан  последнее дело, да еще -- женщин...  А  мы в тот момент в
роли партизан. У нас забота святая: мирное  население от захватчиков спасти.
Задача при этом  только одна: максимальный урон противнику, трофеи (пленных)
сгрести  и  --  ходу.  Никаких   территориальных  притязаний.  Ну   и  минус
партизанский -- тоже наш: времени  в обрез. Потому  что супостатам ничего не
стоит пленных порешить. Не обсуждая, но давая себе отчет во всем изложенном,
мы на это дело, на освобождение пленных то есть, шли с энтузиазмом.
     Поэтому Пастух, рискуя чуть сильнее обычного, высадился с нами вплотную
к ихнему  арьергарду и попер  почти в лоб, связывая заслон. А майор Куликов,
тоже  наш, спецназовский,  со  своими  контрактниками во  второй вертушке --
наперерез. Только у него не получилось. Задергалась, задымилась их машина, а
потом огненный столб на склоне -- и все. Мусульмане грамотно так отходят. Мы
им не нужны, и нам по всем канонам ловить уже вроде бы нечего, только баб-то
жалко. Свои ведь. Они за  денежкой, квартирками и мужьями  сюда приехали, не
за муками. И к  тому же  местность  эту мы  случайно хорошо знали: в прошлом
году  чечены наш батальон тут, возле  спаленной турбазы,  крепко приперли, а
все  потому,  что одним хитрым распадочком воспользовались. Вот Пастух меня,
Боцмана,  Артиста и еще  одного бойца,  Васильева,  по нему и послал. Задачу
поставил ту же, что была у куликовского неудачливого взвода: обойти, связать
боем до подлета подкрепления. Партизанить, короче.
     Остальные в это время должны  видимость производить, будто наседают они
по обязаловке и вот-вот намерены отойти.
     Мы  вчетвером  удачно  большую  часть  пути  прошмыгнули,  а когда  уже
чуть-чуть  осталось,  снайпер  уложил Васильева,  который  шел  последним. Я
сперва услышал,  как  он  упал.  Оборачиваюсь:  полчерепа снесено, хрипит  и
ногами сучит. Все. Остальное  все вокруг тихо и неподвижно. Впереди -- голый
откос, поджимающий  фактор  времени,  и совсем  непонятно,  где тот снайпер.
Слева ложбинка, еще с прошлого раза выжженная, извивается. Я -- туда, потому
как мельче и юрче. Пыхчу вверх, вдруг слышу бряк какой-то за спиной и  мушку
меж лопаток чую. Я на  такую ситуацию  уже тренирован  -- мигом руки  вверх,
встаю, рот набок, чтобы поиспуганнее казаться,  и поворачиваюсь. А сзади  --
пацан.
     Натуральный мальчишка лет четырнадцати, палец на курке карабина, вторая
рука,  держащая цевье,  удобно  так локтем на камушек опирается, левый  глаз
прижмурен. Он только чуть-чуть промедлил. Потом рассмотрел меня: маленького,
не выше его  самого, дрожащего, ну и перестал щуриться. Размечтался пленного
привести.  Денежку, может,  потом  за меня слупить.  Встал, дурачок, винт  у
пояса держит, стволом  дергает -- брось автомат, мол.  Моя  рука  машинально
действует. Вроде просто  снимаю лямку своего АКМ, но прихват такой, что  мне
его срезать -- полсекунды.
     И вдруг мне как голос в ухо: "А _зачем_ этот парнишка тебе встретился?"
     Про жалость не буду. Маленький он там или большой,  не с ним воюю, а  с
его карабином.  Какая  разница, сколько  лет тому пальцу,  который на  курок
нажмет? Не будь этого  вопроса -- "зачем?", я бы  его срезал и не каялся. Но
коль  вопрос проявился, всякие "почему" побоку. Все  еще "панически"  дрожа,
откладываю автомат подальше.  При этом движений делаю много, беспорядочных и
суетливых.  Чуток жду, а когда ствол  его карабина  пошел  вниз, взвиваюсь в
косом  прыжке  и врезаю ребром  сапога мальчишке  в  грудь. Он -- на  спину,
головой о камень. Я его винтовку отбросил, посмотрел: еще дышит. Опять-таки,
думаю, раз он мне для чего-то нужен, надо тащить.  Зачем -- не ведаю, но раз
нужно...  Руки-ноги  стянул,  на  хребет  взвалил  и -- дальше.  Карабкаюсь,
задыхаюсь. Возле  гребня опять крутая голая плешь. Делать нечего. Без ноши я
бы  ее  втрое быстрее, зигзагами, проскочил. Но --  тащу. И  тут на  полпути
снайперская пуля. В  метре от  головы  -- так каменной крошкой  и  брызнула.
Вспотел я  так,  что  аж в сапогах захлюпало,  но не  верю,  что  он  просто
промахнулся. Пугает! Чтобы просто пацана пожалел -- вряд ли: война.  Но коль
он  мажет, то, не тратя сил на петли,  жму прямиком. Он еще пару раз пугнул,
даже ляжку мне задел, но это я уже по другую сторону гребня заметил.
     Скатился за гребешок, вижу  внизу теток  наших  --  табунком сбились. И
всего двое "чехов" с ними. Один причем какую-то уже  завалил и жизнерадостно
трахает. Судя по мордам и чалмам -- иноземные. Арабы какие-то. Мусульмане --
они ребята горячие, когда на бабу  залазят,  так просто живут  этой минутой.
Впрочем, как и все другие наемники тут: никто ж точно не знает, какая именно
у  него  минута  выдастся  последняя.  Но мусульмане --  разговор  особый. В
мусульманских краях острейший  дефицит на свободных  баб.  Больших денег там
это удовольствие стоит. Для них женщины, что для наших -- водка. Если б наши
ящик белого отхватили, неужто не  остограммились бы первым делом? Мусульмане
сами  почти не пьют и наемникам  своим запрещают. Больше о малодоступном для
них сексе мечтают. Вот и напарник трахальщика -- не столько стерег, озираясь
по  сторонам,  сколько   бесплатной   эротикой  наслаждался.  Сплошная  заря
цивилизации, естественный отбор: победитель урвал самку  и спешит осеменить,
пока цел. Война.
     Мальчонку я  сбросил в  ложбинку, так, чтобы  и скатиться не мог, и  не
нашумел.  Сам же  проскользнул вниз, быстренько от сторожей избавился, а баб
матюгами  и  пинками  назад погнал,  к  Боцману с Артистом.  Однако тетки не
хотели  в  сторону стрельбы  бежать. Как  своего  увидели,  так сразу  же  и
возомнили, что кого-то  интересует  их  мнение.  Вот  есть  у  баб  нутряная
потребность права качать -- с теми, кто им это позволяет.  Только что стояли
и ждали, не рыпаясь, пока их разложат,  а стоило  русскому мужичку появиться
-- и  закудахтали.  В  основном  о том,  что,  мол,  лучше  бы отсидеться  в
кустиках. Да и мой невзрачный вид уверенности в них не усилил. Но  когда они
узрели   здоровяка   Боцмана,   когда   Артист  им  лучезарно   обрадовался,
воодушевились и зашевелили задами охотнее.
     ...Я так и не знаю точно, почему та снайпера меня упустила. Потом мы на
ее лежке  нашли осколки  зеркальца со следами пудры --  от косметички.  Бабы
есть  бабы,  они  чего  только  с  собой не  таскают.  Однажды  возле  одной
снайперши, разметанной  прямым  попаданием,  мы нашли целехонький маникюрный
набор, инструментов на тридцать.
     Боцман, романтик, теорию выдвинул, что снайпера та -- мамаша или сестра
моего  юного пленителя  и он у нее -- последний. Не знаю. Да и плевать.  Мне
другое существенно. Опять подтвердилось: каждый, кто мне попадается под  Его
присмотром,  может от  чего-то или  кого-то  меня  заслонить.  С тех  пор  я
стараюсь  твердо   придерживаться   пределов   необходимости.   Убийства   в
большинстве  случаев  от  "почему".  Для  будущего  же,  ради  "зачем",  они
бесперспективны. Потому что ничего не  дают, а  только отбирают.  И жизнь, и
возможности.

x x x

     Помалкивая в  ожидании, когда Полянкин родит что-нибудь конструктивное,
я слушал его вполуха.  Сосредоточился на  попытке  разглядеть  хоть какой-то
смысл в  этом ералаше с кейсом,  подпольем, сексом,  шантажом  и грузинскими
драгоценностями. Искал хоть какую-то взаимосвязь, позволяющую высчитать цель
событий.  Еда помогла,  информация отвлекла, и мысли о  зеленоглазой куда-то
нырнули.   Утихла  смута,  возникшая   от   желания   опять   ее  увидеть  и
почувствовать.
     Понять -- "зачем" для меня означало выяснить, как мы все в этой истории
взаимоувязаны. Что  мне-то самому  делать --  и в  первую очередь  сейчас, и
вообще. Зачем мне Полянкин с его страстным желанием наложить  лапу на деньги
покушавшихся на Шеварднадзе?  И  зачем те, кто заготовил эту  бяку, наше "MX
плюс" выбрали?
     -- ...придется тебе  мне  помочь.  Не  даром -- ручаюсь, что свою  долю
получишь. Только  не вздумай дурить: кроме видеопленки, которая тебе срок за
изнасилование гарантирует, будет еще и трупешник. С тем ножичком, который ты
на руке носил,  -- это верное пожизненное.  Или пуля при попытке  к бегству.
Если  вынудишь...   С  другой  стороны,  все,  что  у  меня  есть,  в  твоем
распоряжении.  Включая телок  -- в любом  виде и любой  масти-размера. Я так
понял,  что  они,  после  денег  разумеется, представляют  для  тебя главный
интерес?
     Откровенно хмурясь, когда он пугал, на последних словах я расцвел. Пора
соглашаться -- якобы от того, что некуда деться  и от перспективы заработка.
Оживившись, дал понять, что начинаю серьезный торг:
     -- Бабы, конечно... Это хорошо. Но интересно:
     что  другое  из  того,  чем  вы,  так  сказать,  располагаете,  в  моем
распоряжении конкретно. В денежном, так сказать, выражении?
     -- А зачем тебе деньги? То бишь ты о каких деньгах?
     -- Как о каких? Почему всего десять процентов?
     -- А кто тебя спас, разминировав и во  всем разобравшись? Я  ж  не один
тут. Да  и подстраховать тебя нужно будет.  Вот и  получается,  что всего, с
тобой, нас десятеро. Ну и всем поровну.
     Так. Значит, те, кто видео налаживал, тоже в доле. Это хорошо.
     Но важно было показать,  что я  всерьез проникся его замыслом. А  когда
проникаются всерьез, хотят получить побольше:
     -- А кейс-то кто добыл?! Мне ж еще друзьям нужно отстегнуть: они ж тоже
засветились. На них же тоже охота пойдет!
     -- Так  мы  же  кейс вернем, забыл, что ли,  бестолочь? --  не на шутку
разозлился Михуил.
     -- Ага,  я -- бестолочь. "Так, мол, и  так, -- скажу я своим парням, на
которых заказчики наедут. -- В кейс я заглянул, но что увидел, вам не скажу!
Сам  получу кусок, а вы пока тут, в уголке, тихонько посидите, не  мешайте".
Ну и кто я буду после этого? Да и вы -- долго ли протянете?
     Повисла  такая пауза, что я чуть  не  рассмеялся: мордатый Михуил  явно
забыл о моих соратниках.
     Интересно, с чего это он  мне баб чуть ли не  по каталогу предлагает? У
него что здесь,  особый  бордель, что ли? Вот тихушник.  Никогда бы про него
такого не подумал. Бордель  --  это  серьезно: с одной стороны,  засветиться
легче легкого, но с другой -- богатые связи, опыт и вышибалы всякие. Короче,
змеюшник. Похоже, влип я по самую маковку.
     --  Гхм-гм!  --  откашлялся наконец репродуктор. -- Ты говоришь о своих
компаньонах по охранному агентству?
     -- Ну!
     -- Боишься их?
     -- Не  то слово! -- Я поежился, не  боясь переиграть. Мне ли не  знать,
каковы мои друзья во гневе.
     -- Тогда... Давай считать,  что все вы в доле. А ты просто один из них.
Чего молчишь?
     -- А что  тут говорить?  Я  за них решать не могу. Но очень сомневаюсь,
чтобы они при таком раскладе согласились на одну десятую.
     -- Сколько же вам нужно? -- Голос Михуила изменился.
     Посуше  стал,  собраннее. Появилось  ощущение,  что до  этого  я в  нем
ошибался:  не забывал он о моих друзьях. Ждал, гад, когда и в  связи с чем я
сам  о них  вспомню.  Проверял.  Если так, то  его заинтересованность во мне
становилась понятнее, а тот, кто за ним, кто решал и ниточки дергал, делался
опаснее. Не верил я, что  и бордель, и странные, походящие и непохожие  в то
же время на тюремщиков охранники -- это дело рук Михуила. Все ж таки, болтая
за  выпивкой,  человек хорошо раскрывается. Не похож  Полянкин  на человека,
способного организовать подобное. Попользоваться -- верю,  может.  А создать
-- вряд ли.
     -- Почем я знаю? -- Я сыто зевнул. -- От условий зависит. Обычно Пастух
спрашивает: приглашаете или  нанимаете? Если нанимаете,  вся добыча -- ваша,
но и все расходы тоже. И гонорар само собой...
     -- Не тяни. А что означает, что вас "приглашают"?
     --  Обычно, извините, он  на это отвечает: "Либо  добыча пополам,  либо
пошли вы со своими приглашениями в..." В общем, недалеко, но поглубже.
     В  репродукторе щелкнуло,  и  еле слышный  фон  пропал.  Отключили  там
микрофон. Стало быть, Михуил не из страха со  мной дистанционно беседовал. У
них там целый хурал возле микрофона собрался. Ладно, пусть посоветуются.
     Репродуктор опять зашипел и голосом Михуила проявил скептицизм:
     -- Насколько можно на твоего Пастуха положиться?
     Я захохотал. Этот вопрос Михуил явно от себя, не согласовав, брякнул.
     -- Чего ржешь, Олег? Забываешься!
     -- Михал  Федрыч, любезный! Пастух  не пионер. Он  никогда не скрывает:
каждый -- за себя, один Бог -- за всех. У нас просто: хочешь -- верь, хочешь
--  нет.  Хорошо заплатил -- хорошо служим.  А  при плохой оплате  мы  и  не
беремся.
     -- Так сколько это -- "хорошо"?
     --  Ну я  ж сказал: половина.  Игра  в открытую:  я  прихожу  к своим и
говорю, что затевается. Все говорю.
     -- А если они откажутся?
     -- Если откажутся, тогда и подумаем.
     -- Тогда... --  И опять мертвая  тишина  в динамике. -- В  общем, иди к
себе. Там тебе опять игрушка приготовлена. А я -- подумаю. Иди, чего сидишь?
     -- Если, Михал Федрыч, мы партнеры и все такое, то... Чего ж вы меня  в
камере маринуете? Как зэка. Даже хуже. Ни чайку попить, ни телик посмотреть.
Даже мыла, простыни и одеяла нет! Я ж тоже человек, почему со мной -- так?!
     На последней фразе голос  мой натурально дрогнул. Но не от обиды. Вдруг
подумалось: не преувеличиваю  ли я содержание  человеческого в себе самом? У
меня зудело внутри от  желания мчаться сломя голову  в камеру. Чтобы увидеть
Ее.
     --   Что?  А...  Вот  еще  напасть  на   мою  голову  --  комфорт  тебе
обеспечивать. Хорошо, посиди пока, где сидишь.
     Поскольку еще одно  оружие  никогда не  лишнее, то я  открыл  сигареты,
достал одну и прикурил, сунув потом пачку и  зажигалку в карман брюк. Пыхнул
дымком,  старательно  не  затягиваясь, и задумался.  Вернее,  попытался. Мне
казалось, что моя головенка вот-вот  лопнет от обилия всего, что требовалось
разложить по  полочкам, потом препарировать,  а потом  по-новому разложить