тарь, книги, летописи, картины...
Эх, это ж на снег  и под дождь нельзя. Погибнет. А за простой вагонов знаешь
что? Простой  -- это саботаж, а за  саботаж -- к стенке!  Вот и  приходилось
деду эшелонами  и  колоннами  добро  сюда  везти и  здесь  сберегать. Дедуля
сообража-ал. Если гаечку или болтик тащишь -- это всякий заметит. Посадят. А
вот когда грузовик или, лучше, автоколонну? Шиш кто чего заподозрит. Усек --
нет? Думаешь, ему эти пушки-пулеметы и станки были нужны? Ни фига! Но что он
мог поделать, если  все в одном эшелоне? Нельзя  же одно  забрать,  а другое
бросить  мокнуть и ржаветь?! Вот  и старался,  понял  -- нет.  Присвоил шифр
этому  складу,  высшую  секретность,  ревизоров  возил  только   ночью  и  в
зашторенных машинах. По спискам все сходилось до гвоздика.  Какие могли быть
претензии? Никаких. Если какой предмет или вагон оказывался  на учете и  его
требовали, выдавал. Если про что забывали, то, есес-сно, оседало. Ну а потом
всякие  инвин... ин-вен-та-риза-ции,  индустриализации,  и  все списалось на
подотчет  тех,  кто все равно проворовался или даже  оказался врагом народа.
Так это дело и замылилось...
     После войны дедуля  Полянкин долго и плодотворно заведовал некими ХОЗУ,
обеспечивая славный советский генералитет пайками, стройматериалами и прочим
смыслом  жизни. И задолго до выхода в запас каким-то макаром  обеспечил себе
отвод данного  участка под частное  домовладение. Для маскировки соорудил из
всякой рухляди неброское строение типа дачки. И остаток жизни посвятил тому,
что таскал и таскал в закрома  все, что мог утащить  из подведомственных ему
частей, сооружений  и ведомств.  Все что  ни попадя. Похоже, его свело с ума
желание во что бы то ни стало заполнить склады целиком.
     И  сын  дедули  Полянкина  Федор,  Мишанин  отец,  тоже  в  этой  колее
действовал.  Семейную  традицию  продолжал. Он, правда,  большим  командиром
предусмотрительно  не  стал. Всегда довольствовался должностью  заместителя.
Зато  именно  по  воровской, по  хозяйственной  то  есть  части.  Получилась
преемственность  скопидомства.  Болезненного  уже  потому   хотя   бы,   что
использовать то, что накопили два поколения Полянкиных, в те времена не было
никакой возможности. Да и необходимости.
     Я  с наслаждением попивал коллекционное винцо и  слушал,  поддакивая  и
поражаясь  имеющим  у  нас место чудесам. Видно было, что владеть в одиночку
родовой  тайной Мишаня устал. Выкладывал  он мне ее с восторгом и гордостью.
Мне  по-человечески  приятно  было  видеть,  как   он  радуется  возможности
похвастаться  семейными  подвигами и накоплениями. Полянкин  даже признался,
что верит  отцу, который клялся,  что он все это собирал и  хранил на случай
атомной войны. Зато совершенно не представляет,  на кой черт  все это затеял
дед-основоположник.
     Любуясь Мишаней, я невольно думал о той эпохе. Тогда даже тысячная доля
накопленного могла  привести все семейство  не просто  в могилу,  а в жуткие
лагеря.  Кардинально   тогда   боролись  с  "вещизмом".  С  другой  стороны,
диалектика  в том, что и за колосок, за перемерзшую картофелину с колхозного
поля наказание  тоже было запредельным. Следовательно, какая разница, за что
пропадать? За  то, что с голодухи горсть жмыха  сунул за пазуху,  или за то,
что  целые  казематы барахлом набил?  Тут,  по  крайней  мере, грандиозность
содеянного предполагала благородное мученичество. Почему и прошел номер.
     Да,   видать,  неизбывна  тяга  к   накоплению,  запрограммированная  в
человеке...  Как тут не поверить, что из  всех идеологий сильнейшей является
та, которая  поощряет стремление  набрать,  накопить и спрятать? На зиму, на
старость, на черный день, на молочишко  детишкам. Пусть дед  тихо  почил  от
старости, так и не вкусив от спрятанных благ. Пусть папаша Полянкин тоже ими
не попользовался. Скончался от черепно-мозговой травмы в перевернувшейся  по
пьяному  делу машине  еще до расцвета кооперативов и приватизации.  Пусть  и
нынешний  хозяин  подземного  гнезда  Полянкиных  не  отличался  мотовством,
резонно полагая,  что стоит хоть кому-то узнать о  его сокровищах,  как жить
ему останется всего  ничего.  Но зато, возможно, когда-нибудь некий  потомок
Мишани  войдет  в  историю  как  новый  Третьяков. Он  явит  миру  экспонаты
немыслимой древности и ценности.
     Сам  же для себя  Мишаня,  с детства  привыкший  к  сухому тихому  уюту
кирпичных сводов,  вовсю пользовался ассортиментом, упиваясь таинственностью
сокровищ.  Избавленный от необходимости заботиться о пропитании (подозреваю,
дед  с  папашей  припасли  на  его долю  и некие  менее  габаритные вещицы),
Полянкин-младший   ударился   в  изобретательство.   В   силу  необходимости
складировать прибывавшие из Германии эшелоны с контрибуцией полностью дедуля
Полянкин вынужден  был скоммуниздить и оборудование нескольких  химических и
физических лабораторий. А также  их  архивы.  На тот момент они являли собой
завтрашний день  науки: ведь немцы, пока  воевали,  много  чего наизобретали
впереди планеты  всей. Внучку было  с чем разбираться. Тут тебе и взрывчатки
всякие, и психотропные препараты, и яды в неописуемом разнообразии.
     Имеющиеся   в   подземелье  ресурсы   позволяли   многое,  но   Мишаня,
расконсервировав лишь часть оборудования,  сконцентрировался  на взрывчатке,
сыворотках   правды,  оружии,   ловушках-капканах,  замках-ключах  и  прочих
хитростях  для всякого рода  нападения  и, напротив, охраны.  Меня  особенно
порадовало,  что, как  и я, он  с отвращением относится к любым  убийствам и
основное   внимание   уделяет    причиндалам,   позволяющим   нейтрализовать
противника, не лишая его жизни.
     Потом  мне  несколько  раз  довелось  попользоваться  его  изделиями  и
снадобьями, и, должен сказать, все было  на весьма  высоком уровне. Денег за
них Полянкин  брал  мало,  честно  предупреждая,  если  штучка  еще  не была
обкатана. Потом требовал  подробного  отчета о  том,  что  да как сработало.
Предполагалось, что сам факт изготовления этих уникомов, которые великолепно
работают, греет его больше,  чем деньги. Я  в этом  сомневался. Предполагал,
что являюсь для него чем-то вроде подопытного, входящего в систему отработки
новшеств.
     Официально Мишаня числился то ли  завлабом, то ли заведующим  отделом в
каком-то  номерном  химическом  институте.  Благодаря своей  одаренности  и,
наверное, немецким наработкам он стал большим авторитетом в науке. Но потом,
когда госзаказы резко сошли на нет,  плюнул  на этот свой авторитет и прочно
ушел в надомники.  Его приглашали поработать за  границу, сулили немало.  Но
куда ж он от своих сокровищ? Никуда.
     Постепенно, как единственный посвященный в тайну, я  стал для Полянкина
основным  собеседником.  Сам-то   я  практически  не  пил,   хотя   рад  был
перепробовать все имеющиеся  в  наличии  исключительной выдержки  коньяки  и
вина.  Зато   сам  Михаил   Федорович,  пользуясь  возможностью  больше   не
скрытничать при собутыльнике, отводил душу. Ни с кем больше, боясь сболтнуть
лишнее,  он  выпить  от  души  не  смел.  А  пить в одиночку  по пресловутой
российской традиции  стеснялся. Немало  обсудил он со мной  проблем, сидя за
столиком невесть какого по счету Людовика,  попивая  из бокалов  с вензелями
самих Медичи.  Широколицый, кряжистый,  с  мощной  грудью, обтянутой старого
образца    гимнастеркой-"чеше"    (ч/ш,    "чистошерстяной"),    он   плавно
жестикулировал.   Объяснял   неизбежность   деградации   нравов   в   период
первоначального накопления капитала буржуазией и знатью.
     Конечно,  имелись  у  Мишани  тайны,  в  которые  он меня  не посвящал.
Например, я никогда  не  встречал  у  него дам. А  вот  следы женских трудов
наблюдались. На  Полянкине  всегда  была свежая рубашка.  Гимнастерки времен
войны, которые он  использовал  в  качестве домашней  одежды, были не только
чисты. Он не транжирил попросту дедовы запасы. На "хэбэ" и "чеше" замечалась
аккуратная  штопка.  Если случалось припоздниться,  он  иногда  угощал  меня
ужином, и  еда была  явно  домашней. Притом что  я  ни разу не видел и следа
приспособлений для стирки или готовки.
     Кстати, он меня  в глубь  казематов не допускал,  принимая  в их  самой
верхней,  приспособленной под жизнь части.  И отнюдь не факт,  что настоящая
его фамилия была Полянкин. Я знал только, что у него есть паспорт на это имя
и  что паспорт  прописан по  адресу  той  самой  хибары, что наверху.  Успел
убедиться в самый первый визит,  пока хозяин пребывал в отключке. Да и бог с
ним, думал я.  Что  мне до  того, как  он решает свои бытовые  и сексуальные
проблемы? Мне  от  него  ничего, кроме пользы по сносной цене, не требуется.
Ведь  и Полянкину  обо мне  тоже мало  что  было известно.  Я  придуривался,
общаясь  с   ним,   изображал  мелкого  прохиндея,   искренне   восхищенного
образованностью и богатством старшего  приятеля. Паритет взаимонезнания меня
вполне устраивал. До  тех пор  пока не случилась ситуация, в которой  Мишаня
вдруг открылся мне с неожиданной стороны.
     Однажды, надегустировавшись более обычного, он вдруг  набычился и начал
бормотать  о  том, что  верить никому  нельзя. Что  если родная сестра может
предать, то уж  чужой шибздик-уголовник -- тем более. А посему, мол, хотя я,
Олег,  ничего лично против тебя не имею, но очень боюсь, что ты  сболтнешь о
моем,  так сказать, наследстве.  Говоря все  это, он нервно крутил  в ручище
обоюдоострый коллекционный кинжал, изукрашенный золотом  и  рубинами. Тут-то
до меня и дошло: назревает типичная бытовуха. Это когда слово за  слово -- и
собутыльник режет  друга,  а  наутро искренне  удивляется,  как  оно все это
вышло, и не верит, когда ему рассказывают -- как. Поскольку дело происходило
не на типовой  кухоньке,  а бог  знает в какой  глубине,  имелись  основания
полагать,  что если  он меня сейчас  прирежет,  то  наутро обо мне напомнить
Мишане будет некому. Меня это не устраивало.
     Мужик  он, спору  нет,  здоровущий,  но  приемов не знает, да  и  выпил
изрядно. Так  что я тогда ему ножичком попользоваться  не  дал, маленько его
поучил и больше в гости к нему не захаживал.
     А вот как приперло со взрывоопасным кейсом, так я Полянкина и вспомнил.
Замерзнув  до  состояния звонкого  пельменя  и  не  желая  впутывать  в  эту
передрягу друзей, решил плюнуть на осторожность, поскольку без помощи Мишани
мне с взрывоопасным приложением все равно не  разобраться.  И двинул к нему.
Тем более что скоро улицы опустеют и мной начнут усиленно интересоваться как
служители правопорядка, так и их антиподы.
     ...Я купил в газетном киоске конверт, прямо  на  улице  написал на  нем
затопинский адрес Пастуха, вложил кратенькую записочку  с указанием места, в
которое собираюсь, и бросил письмо в ящик. Первая заповедь разведчика: держи
командира в курсе своих планов. Потом  поймал  "рафик"  с эмблемой какого-то
банка и на нем  добрался  до платформы Палаховка. Отогревшись в  машине, я с
удовольствием  от  ходьбы  шагал со  станции, вглядываясь  и  вслушиваясь  в
сумрак. Здесь зима похожа на зиму: снег, как полагается, бел и пушист; ветви
деревьев  оконтурены  светлым,  поблескивающим  в  лунном  свете  пунктиром.
Немного попетляв и не обнаружив слежки, опорожнил  в сугроб  невесть от чего
переполнявшийся на морозце мочевой пузырь. Вот она, солдатчина -- облегчился
и рад. На природе, при виде леса даже и облегчаешься с душевностью. Забросав
снежком свой  грешок,  отправился на  улицу Третью Восьмомартовскую  к  дому
Полянкина. Левой рукой я сжимал ручку злополучного кейса и поддерживал сумку
с глушилкой, а правой мягко баюкал в кармане дубленки взведенный  "Макаров".
Боевое оружие мне было положено в силу профессии, а что номер у Докова ПМ не
тот, что в моем удостоверении, -- так то дело десятое. Для себя я решил так:
если Мишаня проявит враждебность, то его я просто нейтрализую. А  вот если у
него объявятся помощники -- этих уложу всех, к чертовой матери...
     Возле знакомой  калитки  в  перекошенном щелястом  заборчике я вроде бы
невзначай нагнулся и крутанул неприметную  деревяшечку, скрытую за сугробом.
Подал  Полянкину  сигнал,  что  к  нему во двор  пробирается  свой.  Он меня
строго-настрого предупредил, чтобы я не забывал о сигнале.  У него, дескать,
для незваных гостей и мины под снежком припасены. Правда это или нет,  я  не
гадал. Предупредили  -- и на  том спасибо. Всегда  готов  соблюдать  правила
чужого  распорядка. В  Чечне необходимость  этого очень популярно  объясняли
невзрачные  такие хлопушки  -- "пальчиковые" мины. Махонькие,  с пистолетным
девятимиллиметровым патроном и разрывной пулей.  Звук у них тише,  чем когда
комара пришлепнешь, зато  ноги  или гениталий -- как  не  бывало. Так что до
крылечка я шел осторожно, стараясь не сойти с плохо различимой тропки.
     Нехорошие у меня были предчувствия. Противоречивые. Но других вариантов
я  для  себя  не  видел.  Некий  хронометр  отстукивал  безопасные  секунды,
приближая  стрелку  к красному  сектору.  И  в то  же  время ноги наливались
тяжестью. Хуже нет этого внутреннего "стой там, иди сюда!". Кто знает, какие
сюрпризы ждут своего часа в кейсе, который я тащу? Чем да как  встретит меня
наследственный жадюга?  Тем более что  в  подземелье  у  него хватало места,
чтобы припрятать не одного жмурика. Но деваться некуда.
     От самого себя  прежде всего. Самое для меня мучительное --  это жалеть
об упущенных возможностях.  Гадай потом, что было  бы, если бы рискнул. Иной
раз липнет какая-нибудь лахудра. Ни кожи  ни рожи. Только соберешься вежливо
отвертеться, как тут же  спохватишься: а вдруг это именно Она? Вдруг  именно
без Нее вся жизнь впустую? Ну и пробуешь. Чтобы  потом наверняка знать:  зря
надеялся.
     На  крылечке я опять последовал  наказу хозяина и, привстав на цыпочки,
нашарил и вдавил  некий сучок.  Только  потом  толкнул  дверь. Она оказалась
запертой, как всегда, если приходишь  без предварительной договоренности. Но
и на этот случай были инструкции. Я, пару раз подпрыгнув, достал с притолоки
ключ.  Опять  поймал  себя   на  мысли,   что   напряженно  прислушиваюсь  и
приглядываюсь, фиксируя  каждое  свое движение.  Как на тропе войны. Похоже,
подсознание очень обеспокоилось и включило старые рефлексы.
     Не прибавляя темпа,  я  осторожно  открыл лаз, спустился  и  вошел  под
кирпичные  своды. Интерьер  здесь  здорово изменился за тот годик, что  я не
появлялся. Коридор появился  другой. Тоже  из  красного  кирпича,  но  более
светлого  и  гладкого, чем  старый. Сначала  ход был прям,  как проспект, на
пятнадцать-двадцать метров, потом  начал делать резкие повороты через каждые
два  --  три метра. Грамотно: тут  каждый кирпич может закрывать бойницу, из
нее пульнут в тебя в упор, и  ты ничего  не заметишь. Не говоря  уж о минах,
газах и прочих возможных сюрпризах, на которые Мишаня был мастер. Пистолет я
опустил. Пошел, непринужденно помахивая пустой правой. Эдакий беззаботный.
     Я  давно  уже  прикинул,  что  подземелье  выходит  за пределы  участка
Полянкиных -- в сторону взгорка, на котором стояли городские хрущевки. Это ж
как глубоко  нужно  было  врыть все  сооружение, чтобы даже строители, копая
фундаменты, ничего не обнаружили? Наверняка и выходов тут несколько. Но куда
и  как  далеко  они ведут -- то одному Мишане ведомо.  Когда  дошел до конца
коридора,  до  массивной, как в  бомбоубежищах,  крашенной суриком  двери из
брони,  дергать  ее  не  стал.  Спокойно  ждал  под обычным,  в  пожелтевшем
пластмассовом  корпусе  репродуктором. Рассматривал "заплатку" возле  нижней
петли. Пять кирпичей,  заметно более четких  и светлых,  чем  родные. Мастер
клал их аккуратно и точно. Минут через пять послышался  треск и хриплый, как
со сна, голос Полянкина:
     -- Какой гость пожаловал... А чего не предупредил?
     Ни лязга, ни скрипа -- дверца приоткрылась легко и бесшумно.
     Только сейчас мне пришло в голову подумать: сколько из года в год нужно
тратить сил,  времени  и  средств,  чтобы  содержать все  обширное подземное
хозяйство в порядке?
     Встречая  меня,  Полянкин  радости не проявил.  Хмурился,  жаловался на
насморк, хлюпал носом и тер его платком. Впрочем,  он всегда нелюбезен, если
прибываешь без предварительного  уведомления. И, как всегда, я начал  молоть
языком, едва переступил высокий порог:
     -- Извините,  Михал  Федорыч, за беспокойство!  Но деваться  некуда. Вы
нужны позарез. Если не поможете -- кранты. Кроме вас, некому.  Это только вы
обмозговать сумеете. Прижало меня, значит, так, что  хоть репку пой... --  Я
частил,  став,  как  обычно  становился  с  Полянкиным,  суетливым мужичком,
работающим на подхвате у более крутых.
     Болтлив и легковерен, но  не  без хитрецы и подловатости, Мишаня  давно
поверил, что превосходит меня  во всем. Сильнее, умнее,  богаче и удачливее.
Да и как не поверить, если он старше на пятнадцать лет, тяжелее втрое и выше
на четверть метра? От нас,  недомерков, не требуют, чтобы мы обманывали. Нам
только подыграть, и любой, кто длиннее, поверит, что он -- выше.
     -- Но вы не сомневайтесь, -- заискивающе долдонил я, идя за ним следом,
сначала влево, а затем  и назад, по направлению к дому. -- Все как следовает
проверял. Никто за мной не увязался. Никаких хвостиков.
     Он  привел  меня  в  "гостиную".  Стоявшие  здесь  раньше   антикварные
диванчики  и столики исчезли. Появилась выгородка  из двух советских еще, но
прилично глядящихся диванов, широкого  низкого крытого пластиком под  мрамор
стола и тумбочки-бара на колесиках. Я  повесил на  круглую  стоячую  вешалку
шапку  и шарф, расстегнул дубленку с оттянутым пистолетом  карманом и  в ней
сел на краешек дивана. Кейс, не пряча браслета, положил на колени.
     --  Ну-ну,  -- как  забавного зверька  осмотрел  меня Михаил  Федорович
Полянкин, выпячивая  живот. За то  время, что мы не виделись,  живот  у него
надулся  сильнее, а  лицо  стало  гораздо  шире. -- Что ж ты,  Олег,  такого
наворотил, что все-таки отважился зайти?
     Хозяин насмешничал,  при  этом налил мне,  даже не спросив,  кипятку  в
обычную  фаянсовую кружку, пододвинул банку с кофе. Эти жесты гостеприимства
обнадеживали.
     --  Че "отважился"? --  на самом  деле не сразу врубился  я. Порой  мне
думается, что и не играю я вовсе в простачка, а как раз таковым и являюсь.
     -- А  то!  Сперва бежал как  оглашенный, будто его  резать  собирались.
Прятался почти год  где-то,  а теперь  пожаловал. Не боишься,  значит? Стало
быть,  приперло,  раз отважился!  Я так и  знал,  что  еще свидимся и что  я
пригожусь.
     Кажется, он  всерьез на  меня  обиделся, что  я  тогда не  дал ему себя
зарезать. Или  намаялся,  оттого что  не стало  слушателя и  не  с кем  было
столько времени как следует выпить.
     -- Так  чего мне прятаться-то от вас? --  довольно искренне изумился я.
--  Здорово! Да я от  вас-то и не прятался.  Наоборот,  боялся вас подвести.
Вдруг,  думаю, следят за мной? Не-е, не такой я человек, чтобы вас, великого
специалиста, каких в Москве других нет, подставить из-за ерунды!
     Я  тараторил, хотя  знал: чем  больше говоришь, тем  больше вероятность
брякнуть лишнее. А  с  другой стороны, тот, кто  больше молчит, тот и больше
опасений вызывает, верно? Привлекает больше внимания к каждому своему слову,
так? А при моей комплекции и  при очень среднем, хоть и  весьма  специальном
образовании чем  меньше внимания и опаски провоцируешь, тем дольше живешь. К
тому же когда кто-то много натараторил, поди-ка еще выдели из мешанины суть.
     --  Ты  за  меня  не бойся,  --  недовольно буркнул  Полянкин,  набычив
лобастую с проплешинами голову. --  Обо мне есть кому беспокоиться. Ты лучше
скажи: почему убег тогда и чего тебе сейчас понадобилось?
     Актерское мастерство мне  преподавал старший лейтенант Семен Злотников,
у  которого  лучше получалось входить в  дот  с гранатометом,  чем  в  образ
Гамлета,  о