читал ему протокол допроса жены. Ермаков
взорвался:
   - Вот ее и допрашивай! Ее, понял? Она тебе все объяснит!.. Извини, майор.
Приходи в другой раз. Сейчас не могу с тобой разговаривать.  Рана  болит,  -
для приличия соврал он и даже пошутил, как бы  еще  раз  извиняясь  за  свою
вспышку. - Сам понимаешь, не каждый день в жопу стреляют. Тебе стреляли?
   - Нет, - ответил следователь, убирая бумаги в папку. - В спину  стреляли.
А в жопу - нет, ни разу.
   Следователь ушел. На широких скулах Ермакова заходили желваки.
   "Сука. Ну сука! Господи, да за что же мне это?!"
   Заглянула медсестра, сказала, что звонят из бюро пропусков: пришел сын.
   - Пропустите, - разрешил Ермаков.
   * * *
   В жизни каждого человека был по крайней мере один  поступок,  которым  он
гордится. И другой, воспоминания о котором заставляют  корчиться  от  стыда.
Для генерал-лейтенанта Ермакова это был один и тот же поступок: женитьба  на
дочери начальника Главного политуправления Балтийского флота  контр-адмирала
Приходько.
   Он впервые увидел ее на третьем году службы в окружном Доме  офицеров  на
балу "Проводы белых ночей". Он и понятия не имел, кто она такая. Она  стояла
в окружении молоденьких морских лейтенантов: худущая,  смуглая,  с  длинными
черными волосами, в  шелковой  красной  хламиде,  в  браслетах  и  перстнях,
изощренно уродливая и надменная, как Клеопатра. Мореманы вились вокруг  нее,
как кобельки вокруг сучки во время течки. Он вклинился в  их  стаю  дворовым
волкодавом,  раскидал  всех,  на  кого  рыкнул,  на  кого  ощерился,  склеил
Клеопатру на раз, увез в комнату, которую снимал на Васильевском острове,  и
всю белую ночь властвовал над своей добычей, потрясенный ее ненасытностью  и
изощренным бесстыдством.
   Он и сам не понимал, зачем это сделал.  Она  была  совершенно  не  в  его
вкусе.  Но  был  кураж  молодости,  требующая  выхода  мужская  сила.   Ночь
растянулась на месяц. Он по-прежнему о ней ничего не знал. Она не  разрешала
себя провожать, уезжала на такси, а вечером, когда он возвращался из  части,
уже ждала его, царственно бесстыжая и влекущая,  как  змея.  День  для  него
перемешался с ночью. Сослуживцы посмеивались, приставали с  расспросами.  Он
отшучивался, а сам с ужасом и восторгом понимал, что пропал, что после  этой
бляди все женщины будут казаться ему пресными, как  перловка  в  гарнизонной
столовой.
   История получила необычное продолжение. В один из дней  Ермакова  вызвали
на КПП. Там его ждала черная "Чайка"  и  капитан  второго  ранга  с  выучкой
порученца. "Чайка" причалила к  одному  из  домов  в  районе  Марсова  поля,
кавторанг молча проводил Ермакова в квартиру в бельэтаже и оставил одного  в
огромной, богато  обставленной  гостиной.  Через  минуту  в  гостиную  вошел
человек в черном флотском мундире -  квадратный,  бородатый,  свирепый,  как
вепрь, и всесильный, как секретарь  ЦК.  Это  был  контр-адмирал  Приходько.
Ермаков вытянулся по стойке "смирно". Контр-адмирал внимательно и не слишком
дружелюбно осмотрел его, кивнул:
   - Садись, капитан. Вот ты, значит,  какой.  -  Он  повернулся  в  сторону
открытой двери. - Эй, на камбузе! Выпить нам!
   И тут произошло то, от чего Ермаков оторопел. В  гостиной  появилась  его
Клеопатра. В скромном платьице, невинная, как школьница.  Она  поставила  на
стол поднос с бутылкой коньяка и двумя хрустальными  лафитниками.  Спросила,
потупя взор:
   - Что-нибудь еще, папа?
   - Ступай, позову. Вот сучка, а? - растроганно сказал контр-адмирал, когда
дочь удалилась. Он налил по полной, кивнул: - Будь здоров, капитан!.. Что ж,
давай потолкуем. Как говаривали в  старину,  я  хотел  бы  знать,  насколько
серьезны твои намерения, а насколько они безнравственны, я  и  так  знаю.  Я
навел о тебе справки. Парень ты вроде основательный. И  такой,  что  сможешь
держать ее в кулаке. А ей это и нужно. Скажешь "нет"  -  неволить  не  буду.
Минута на решение. Время пошло.
   - Да, - не раздумывая, сказал Ермаков. Контр-адмирал захохотал.
   - Ценю! Сразу видно: быстро соображаешь. Галина, ко мне! Этот вот молодой
майор просит у меня твоей руки, - пророкотал он, когда дочь вновь  появилась
в гостиной. - Что скажешь?
   - Полковник, - сказала Клеопатра. Контр-адмирал снова захохотал:
   - Ну сучка! Будет тебе и полковник. И генерал будет, это теперь только от
него зависит. Но и ты - смотри у меня! Ясно?
   - Да, папа.
   Через пару месяцев семейная идиллия подошла к концу. После службы Ермаков
до поздней ночи просиживал над учебниками на кухне  однокомнатной  квартиры,
которую устроил молодоженам тесть, готовился  к  вступительным  экзаменам  в
Академию Генштаба, а Галину потянуло к прежней богемной жизни. Она все  чаще
уезжала к подругам, домой возвращалась  за  полночь,  от  нее  пахло  вином,
табачным  дымом  и  "Шипром".  От  хмурых  вопросов  мужа   пренебрежительно
отмахивалась, как барыня от назойливой собачонки. Ермаков молчал, терпел. Но
однажды, когда она вернулась в пятом часу утра и у такси  долго  лизалась  с
каким-то морским офицериком (Ермаков  видел  их  из  окна),  не  выдержал  -
отхлестал ее по щекам. Она завизжала, бросилась на него, как сиамская кошка,
пытаясь вцепиться в лицо  ногтями,  хрустальной  пепельницей  рассадила  ему
подбородок. Это окончательно  вывело  его  из  себя.  Он  избил  ее  тяжело,
по-мужицки, как, возможно, его крестьянские предки учили блудливых жен.
   Ермаков не сомневался, что она кинется жаловаться отцу и на  его  военной
карьере будет поставлен крест. Но вышло по-другому. Галина месяц не выходила
из дому, пока не прошли синяки, а барская пренебрежительность по отношению к
мужу   неожиданно   сменилась   заискивающей   собачьей   покорностью.   Она
превратилась в верную жену, в умелую хозяйку, в  заботливую  мать  дочери  и
родившемуся через два года после нее сыну. Ермаков не мог нарадоваться. Но с
годами маятник все дальше отклонялся в другую сторону.  В  Галине  проснулся
страх,  что  он  ее  бросит,  развилась  подозрительность  и  патологическая
ревность. Она все чаще устраивала мужу безобразные сцены, не стесняясь чужих
людей, пристрастилась к выпивке, перестала следить за собой. Семейная  жизнь
Ермакова превратилась в ад.
   Он страстно желал развестись, но не мог. При том  положении,  которое  он
занял ценой огромных трудов, развод означал крах всей его  жизни.  Этого  не
допускала партийная этика. Этого не спустил бы  тесть,  ставший  завсектором
Оборонного отдела ЦК. В 90-е годы, когда тесть умер, а партийная этика  ушла
в прошлое  вместе  с  партией,  развод  по-прежнему  оставался  невозможным.
Существовал неписаный кодекс. Узкоцеховая мораль. Ермаков  был  полностью  с
ней согласен. Ты можешь  завести  хоть  десять  любовниц.  Но  в  твои  годы
разводиться и жениться на молоденьких могут  только  артисты  и  всякие  там
поэты.  Серьезный  человек  так  не  поступает.  А  если  поступает,  то  он
несерьезный человек. С таким человеком никто не будет иметь дела. Тем  более
- серьезного дела. А дела,  в  которые  был  вовлечен  Ермаков,  были  очень
серьезные. Такие, что у Ермакова иногда дух захватывало от их масштаба.
   Уходя в свою комнату от очередной сцены  и  слыша,  как  бьются  о  стену
тарелки и фужеры, он ненавидел и презирал себя за ту проклятую белую ночь  и
за свое "да", без раздумий сказанное  контр-адмиралу  Приходько.  Тогда  ему
было всего двадцать четыре года. Двадцать четыре! В двадцать четыре года все
можно начать сначала!
   Проклятый идиот! Проклятая сука!
   Поступок, который был предметом гордости, стал поводом для  отвращения  и
жгучей ненависти к самому себе. И ко  всему,  что  имело  отношение  к  этой
проклятой суке. В том числе - и к сыну.
   В такие минуты Ермакова все раздражало в нем:  и  материнская  худоба,  и
застенчивость, и даже щенячья преданность, с которой Юрий относился к  отцу.
Он понимал, что это несправедливо, но сдержаться не мог.
   * * *
   И теперь, когда Юрий вошел в палату, нелепый в слишком длинном  для  него
больничном халате, с большим, не  по  его  росту,  кейсом  в  руке,  Ермаков
встретил его недружелюбным:
   - Явился. Раньше не мог?
   - Я же не знал.  Дежурил.  А  там  у  нас  нет  городского  телефона.  Не
положен... Ну как ты?
   - Нормально. Хочешь спросить, кто в меня стрелял? Восемь ревнивых  мужей.
Восемь. Понял? Эта... так следователю и сказала.
   - Где она? Дед сказал, что она здесь.
   - Отправил домой, - неохотно объяснил Ермаков.  И  добавил,  не  в  силах
сдержаться: - Даже здесь умудрилась набраться. Ночью, в ЦКБ!..  Там,  в  той
комнате, холодильник. Налей мне коньяку.
   - Это же больница, откуда здесь коньяк? - удивился Юрий.
   - Это не городская больница. Юрий  принес  из  приемной  пузатую  бутылку
"Отборного". Она была наполовину пуста.
   - Налей и себе, - сказал Ермаков.
   - Я за рулем. А ночью дежурить. И я не люблю коньяк.
   - Сколько отговорок, чтобы не выпить. Хватило бы и одной. - Ермаков выпил
и вернул стакан сыну. - Не обращай на  меня  внимания.  Нервы.  А  ты  тоже.
Сопишь. Нет бы гавкнуть. Ты же, черт возьми, офицер! Ну вот, опять  засопел.
Ты нормальный парень, Юрка. Но все твои достоинства начинаются  с  "не".  Не
пьешь, не куришь, не ширяешься. Не мало этого?
   - Ты не все перечислил, - каким-то странным, напряженным голосом  ответил
сын.
   - Вот как? - переспросил Ермаков. - Что еще?
   - Еще я не граблю государство, которому служу.
   Вывернув голову и неловким движением  потревожив  швы  на  ране,  Ермаков
пристально посмотрел на сына. Юрий  сидел  поодаль  от  кровати  на  краешке
стула, зажав между коленями руки.
   - Что ты хочешь этим сказать?
   - Не нужно, батя. Я все знаю. Не мне катить на тебя. Сам  жирую  на  твои
бабки. Только никогда больше не говори,  что  ты  служишь  России.  Никогда!
Понял? Это очень противно. Это подло. Как у нас говорят: в лом.
   - Продолжай, - кивнул Ермаков.
   - А чего продолжать? Сколько бабок на твоем счету в Дойче-банке?
   - Откуда ты знаешь про этот счет?
   - Я задал вопрос. Не хочешь - не отвечай. Я и так знаю.
   - Почему, отвечу. Мне нечего скрывать.  Около  ста  тысяч  марок.  Хочешь
знать, откуда они? Это валютные премии за контракты. Абсолютно законные.
   - Не ври. Это недостойно тебя. На твоем счету шесть  миллионов  долларов.
Они поступили три дня назад из Каирского национального банка. Они, может,  и
законные. Но закон этот - воровской.
   - Шесть миллионов?! - Ермаков даже засмеялся. - Что за херню  ты  несешь?
Какие шесть миллионов?
   Юрий встал.
   - Я, пожалуй, пойду. Выздоравливай, батя. Если что будет нужно, позвони.
   - Сядь! - приказал Ермаков. - И переставь стул. Чтобы я мог тебя  видеть.
Рассказывай все, что знаешь. Все!
   Юрий придвинул вплотную к кровати  стул,  достал  из  кейса  "ноутбук"  и
раскрыл перед отцом.
   Потом включил его и сунул в приемное устройство дискету.
   - Смотри сам. Я скачал это сегодня ночью из нашей базы данных.
   - Ты с ума сошел! - поразился Ермаков. - Тебя же посадят!
   - Посадят - буду сидеть. Смотри.

   Генерал-лейтенант Нифонтов остановил запись, сделанную  по  заданию  УПСМ
опергруппой ФАПСИ, и вопросительно взглянул на полковника Голубкова:
   - Ты знал?
   - Да. Вчера вечером доложил Зотов.
   - Почему сразу не подняли тревогу?
   - Дежурил сам Ермаков.
   - Он арестован?
   - Нет. Я приказал делать вид, что никто ничего не заметил.
   - Почему? Как вообще могло случиться, что в наши  данные  может  заходить
всякий кому не лень?
   - Лейтенант Ермаков не всякий.
   - Не имеет значения! И вообще! Этот разговор, как я понимаю, был вчера?
   - Да, около десяти утра, - подтвердил Голубков.
   - А почему мы слушаем его только сейчас?
   - Это ты у меня спрашиваешь? Нифонтов вызвал помощника:
   - Когда доставили пленку?
   - Только что. Я сразу вам ее передал.
   - Почему доставили не вчера - не спросил?
   - Спросил.
   - И что?
   - Спецкурьера не было. Один в отпуске, другой  уволился,  а  у  дежурного
жену увезли в роддом; Начальник его отпустил.
   - Очень хорошо, очень, -  покивал  Нифонтов.  -  Не  отпустить  дежурного
спецкурьера к рожающей жене - это было бы негуманно. Дети - наше будущее.  И
кто родился?
   - Мальчик.
   - Поздравь папашу от моего имени.
   - Ему будет приятно это услышать.
   - Надеюсь, - сказал генерал-лейтенант Нифонтов.
   Помощник вышел.
   - Да  когда  же  это  кончится?  -  спросил  Нифонтов.  -  А,  Константин
Дмитриевич?  Сутки  лежит  оперативная  запись!  Сутки!  Ну  как  можно  так
работать?
   - Можно, как видишь. Работаем.
   - Так и работаем! - загремел Нифонтов. - Тащимся за событиями,  как  баба
за ишаком! Ползем, как ман... Как...
   Голубков с интересом выслушал  сравнения,  которые  с  минуту  перечислял
начальник управления, мирно заметил:
   - У нас есть чем утешиться.
   - Ну, чем?
   - Наши контрагенты работают в таких же условиях.
   - Тогда, конечно,  все  в  порядке,  -  буркнул  Нифонтов.  -  Лейтенанта
Ермакова немедленно арестовать. Назначить служебное  расследование.  С  этим
нужно покончить раз и навсегда! Начальника охраны ко  мне!  -  бросил  он  в
интерком.
   - Не спеши, Александр Николаевич, - остановил его  Голубков.  -  То,  что
есть в нашей базе данных по "Госвооружению" и "Фениксу",  Ермаков-старший  и
без нас знал.
   - Там есть и то. чего он не знал. И не должен знать. Он вообще не  должен
знать, что мы занимаемся этим делом.
   - И о предупреждении ЦРУ он наверняка не  знал,  -  добавил  Голубков.  -
Теперь знает.
   - И что?
   - Ты видел шифровку от Пастуха. О том, что  в  Потапово  прибыла  "Мрия".
Есть и  другая  информация.  Из  Улан-Удэ  вышел  железнодорожный  состав  с
модулями Су-39. Не нужно объяснять, что это значит?
   - Не разговаривай со мной  как  с  идиотом!  Это  значит,  что  готовится
отправка новой партии истребителей.
   - О том и речь. Вспомни, что  тебе  куратор  сказал.  "Мы  не  поставляем
самолеты талибам". Значит,  запретить  загрузку  и  отправку  "Мрии"  ты  не
можешь. Не можешь даже приостановить. При всех  твоих  полномочиях.  Как  ты
можешь вмешаться в то, чего нет? Не можешь, правильно? - Голубков помолчал и
закончил: - А Ермаков может.
   - Если захочет, - сказал Нифонтов.
   - Новость об операции ЦРУ заставит его очень серьезно об этом задуматься.
   - Выходит, ты предполагал, что этот  чертов  лейтенант  сразу  побежит  с
дискетой к отцу?
   - Нет, конечно. Но что  случилось,  то  случилось.  Глупо  не  попытаться
извлечь из этого пользу. Включай.
   Но вместо того чтобы пустить продолжение записи, Нифонтов отмотал  пленку
назад. В динамике вновь прозвучал голос Ермакова-старшего:
   "- Шесть миллионов?! Что за херню ты несешь? Какие шесть миллионов?"
   Нифонтов снова вернул пленку, еще раз прогнал эти слова.
   - У тебя нет ощущения, что он действительно об этих миллионах не знал?
   - Как он мог не знать? - удивился Голубков. - Шесть  миллионов  долларов.
Пустяк? Просто лапшу на уши вешает сыну.
   - Нужно будет показать пленку психологам,  -  отметил  Нифонтов  и  нажал
клавишу "Play".
   В динамике зашуршало. Фон. Но  запись  шла.  Высокочувствительная  пленка
фиксировала  легкий  гул   работающего   "ноутбука",   шелест   компьютерной
клавиатуры, другие неясные шумы,  выдававшие  присутствие  в  зоне  действия
микрофона какой-то жизни. Потом щелкнуло, все стихло.
   Минута.
   Вторая.
   - Молчит? - спросил Нифонтов.
   Голубков приник ухом к динамику; послушал.
   Подтвердил:
   - Молчит.

   Ермаков молчал. Угрюмо смотрел  на  пустой  темный  экран  "ноутбука".  В
экране отражались сосульки волос на его низком лбу. Лицо  было  неподвижное,
каменное.
   Юрий понял, что отец ошеломлен и раздавлен тем, что узнал.  Так  же,  как
был ошеломлен и раздавлен он сам.
   Ермаков действительно был ошеломлен. Но не  тем,  о  чем  думал  сын.  Он
чувствовал себя, как человек, который вдруг, в миг, оказался не в темноте, а
на ярко освещенной сцене перед сотнями глаз. И понял, что все  время,  когда
он был - как казалось ему - в темноте, на самом деле находился  на  этой  же
сцене.
   Значит, оперативникам управления известен каждый его шаг. Сколько времени
они его ведут? Не день и не два. Как минимум - две недели. После возвращения
полковника Голубкова из Будапешта. Верней, после  того,  как  по  фотороботу
была установлена его личность. Что еще они сумели узнать,  кроме  того,  что
Юрий вытащил из их базы данных?
   И тут Ермакова прошиб пот. Если он взят в оперативную  разработку,  то  и
здесь, в этой палате, наверняка запрятана пара чипов. Наверняка. Эти матерые
лисы из УПСМ свое дело знают. Но кто дал им санкцию на слежку за ним?  Никто
не мог. Даже сам  президент.  Да,  даже  он.  Любая  огласка  катастрофична.
Проявили инициативу? Проклятые ищейки. Да они  даже  не  представляют  себе,
куда сунулись!
   Но главным было не это. Даже не предупреждение ЦРУ. Раз  об  их  операции
стало  известно,  блокировать  ее  не  составит  труда.  Странное   какое-то
предупреждение. С  чего  вдруг  они  стали  такими  благородными?  Не  хотят
дестабилизировать обстановку в России. Скажи в бане,  шайками  закидают.  Да
они  спят  и   видят   растоптанную   Россию.   Обескровленную,   униженную.
Превращенную в нуль - в Монголию. Но как могло случиться, что его контакты в
Абу-Даби и в Берлине оказались засвеченными? Чем,  черт  возьми,  занимаются
эти жеребцы из службы безопасности? На них тратится чертова уйма  валюты.  И
вот результат!
   И все-таки  самым  страшным  было  совсем  другое.  Эти  шесть  миллионов
долларов на его счету.
   Вот  что  было  ошеломляющей  неожиданностью.  Неожиданностью  смертельно
опасной. Не для его жизни. А для дела, которое  с  самого  начала  было  его
детищем, а со временем превратилось и в главное дело жизни.

   Первые ростки идеи, из которых вызрела программа  "Феникс",  появились  у
Ермакова еще в Берлине, когда он работал в ликвидационной комиссии  Западной
группы войск. Нужно было  срочно  распродать  огромное  количество  военного
имущества и вооружений. Зачем нужна эта срочность, не  понимал  никто.  Даже
западные немцы, готовые за объединение Германии терпеть присутствие на своей
территории советских войск, были поражены дурью Горбачева.  Но  приказ  есть
приказ, а дурное дело нехитрое.
   Хозяйственной  натуре  Ермакова,  в  которой  неистребимо   сидели   гены
ярославских крестьян, была глубоко противна сама мысль отдавать  по  дешевке
то, за что можно получить настоящую цену. Он понял,  кто  будет  платить  за
оружие столько, сколько оно стоит. Те, кто воюет.  Или  собирается  воевать.
Уже первая партия автоматов Калашникова и гранатометов, проданная на Ближний
Восток,  подтвердила  его  предположения.  Арабы  торговались  отчаянно,  но
платили. У них не было другого способа получить  оружие.  Затем  последовали
танки, зенитные установки, системы залпового огня, старые "миги" и "су".  Та
небольшая часть вооружений, которую продал Ермаков, принесла  России  больше
валюты, чем все остальное имущество Западной группы войск.
   Сделки совершались через  третьи  страны,  через  сеть  подставных  фирм.
Сделки были незаконными, но что считать законным, а что незаконным? Отдавать
за бесценок добро, которое создавалось нелегким народным трудом долгие сорок
пять лет, - это законно?
   Тогда и завязались у Ермакова прочные связи на Ближнем и Среднем Востоке,
в Африке и даже в Южной Америке. А потом открылся еще один  бездонный  рынок
вооружений - Афганистан, где набирало силу движение Талибан.
   Перейдя вслед за  своим  шефом,  генералом  армии  Г.,  из  Минобороны  в
"Госвооружение" и разобравшись в царящем там бардаке, Ермаков понял,  что  и
здесь его опыт и наработанные связи окажутся очень полезными.  Необходимость
монополизации нелегальной торговли российскими вооружениями была  очевидной.
Все равно воруют и будут воровать, пока есть спрос. Так почему не в