овости орел. И клюет он обычно  больнее не тех, кого
следовало. Чтобы выжить, чтобы спасти друга, и  нормальным людям  приходится
уподобляться тем,  кто  по ту  сторону закона.  Невелик выбор: либо спасайся
беззаконием, либо погибай.
     В леске чуть-чуть, еле заметно, посветлело.
     "Первый,  я -- центральный пост, -- раздался не по-ночному четкий голос
в подключенном к проводам наушнике Боцмана. -- Проверка связи".
     "Я -- Первый, -- ответил откуда-то столь же бдительный голос.  -- Связь
в порядке".
     "Второй, -- позвал голос с центрального поста. -- Проверка связи".
     Часовой на экранчике  видеокамеры Боцмана  машинально поправил фасолину
микрофона возле губ и отозвался:
     "Я -- Второй. Связь в порядке. Непонятные шумы по направлению к люку".
     "Понял:  непонятные  шумы  в  направлении  люка. Второй, как  давно эти
шумы?"
     "Минуты три-четыре".
     "Понял. Высылаю патруль".
     -- Пастух! -- позвал Боцман. -- К Доку и Артисту идут гости.
     -- Понял, -- ответил командир. -- Вы там успели?
     -- Наши маленькие друзья дома, -- с  натугой ответил Артист, вылезая из
хода и укладывая с помощью Дока бревна на место. -- Ждут-с.
     Боцман  отвел  глаза  от  часового  в визире  видеокамеры  и  на  своем
экранчике  увидел,  как  медленно  и  бесшумно  приотворилась  на  мгновение
массивная дверь. Из-за нее выскользнул невысокий крепыш в светлом чистеньком
летнем камуфляже. Он настороженно  осмотрелся, убедился, что все безопасно и
часовой  на месте, потом позвал товарища. Дверь приоткрылась еще раз,  вышел
второй, и стальная плита за ним опять плотно закрылась.
     "Четко  службу несут,  --  подумал  Боцман.  --  Что  делает  с  нашими
разгильдяями медицина! Страшно смотреть".
     Двое патрулей по стеночке, грамотно подстраховывая  друг  друга, прошли
мимо часового и скрылись за углом.
     "Я -- Второй. Патруль прошел", -- доложил часовой диспетчеру.
     --  Артист, патрули  в брониках, -- сообщил  Боцман. -- ПМы в руках  на
взводе. Очень аккуратные хлопцы.
     -- Понял тебя, -- отозвался Артист с сожалением. И у него до  последней
минуты была надежда обойтись без стрельбы.
     "Понял, Второй... Что  там у вас? Откуда свежая земля? -- Встревоженный
диспетчер не отключился от связи с часовым, и было слышно то, что он говорил
патрулю  в  рацию:  -- Какая  еще нора?..  Крот? Какие, на хрен, могут  быть
сейчас кроты? Ты их видишь?.. Уверен,  что это они? Февраль же, на хрен. Они
спать  должны!..  Тепло от ламп? Подтаяло?..  -- Голос  с центрального поста
стал спокойнее. -- Ну ладно. Понял. Возвращайтесь".
     -- Пастух!  Они возвращаются,  -- доложил Боцман и, готовясь,  коснулся
кончиками пальцев клавиш коммутатора.
     -- Артист, Док! Готовы? -- возникая из  мрака рядом с Боцманом, спросил
Пастух.
     -- Так точно, -- опять с натугой, теперь оттого,  что опять раздвигал и
поднимал бревна, отозвался Артист.
     -- С  Богом!  -- подал сигнал Пастух, берясь обеими руками за  рычаг из
титанового сплава.
     Патрули встали перед камерой наблюдения, закрепленной над дверью.
     За массивной сталью чуть слышно клацнул электрозамок.
     Боевики вышли из поля зрения камеры и потянули дверь на себя.
     Боцман пробежался  пальцами по клавишам. Цепь, идущая от телекамеры над
дверью  в  каземат, разомкнулась, и  на  монитор диспетчера  пошла запись  с
видеокамеры:  пустой  проход, спокойно, но бдительно несущий  в  своей  норе
службу часовой.
     А  в  реальности часовой,  машинально  проводивший  взглядом  патрулей,
повернулся в ту сторону,  откуда они  пришли,  и увидел,  как из-за поворота
выскользнули  Артист  и  Док.  Его  рука,  державшая  рукоять   настороженно
взведенного  АКМ, сжалась,  его губы чуть  округлились, набирая  воздух  для
возгласа... Это  было последнее движение в его  жизни, потому что  в тот  же
момент  Пастух  налег  на  рычаг,  бревна  перед  Боцманом  приподнялись   и
разошлись. Тут же в  щель просунулся глушитель  на стволе его "каштана". Три
пули, выпущенные за 0,18 секунды,  разворотили часовому кости между виском и
ухом.  Двое  боевиков,  бывшие в этот миг  по  обе  стороны порога, услышали
вверху шум раздвигаемых  бревен. Они подняли головы и начали задирать стволы
своих ПМ. Но в них  уже стреляли Артист и Док, которым не  нужно было больше
обращать внимание на часового.
     Боевики еще не успели  упасть, а Боцман уже  спрыгнул вниз и, распахнув
дверь, бросился через  проходную комнату внутрь, к диспетчерской.  Благодаря
плану  и уточнениям Мухи он ориентировался в подземелье так, точно прослужил
тут  не один месяц. Внутри все оставалось по-прежнему: сработала  психология
тюремщиков, которые  чисто формально заботятся об обороне,  уделяя  основное
внимание предотвращению побега.
     Когда  Боцман  ворвался  на  центральный  пост, диспетчер,  успокоенный
благополучно  окончившейся проверкой, возился в выдвинутом ящике письменного
стола. Он доставал  журнал,  чтобы записать в  отчет о дежурстве  известие о
преждевременно проснувшихся кротах.
     Грохота башмаков Боцмана он  почти  не слышал из-за больших закрывавших
уши наушников.  Да  и то, что слышал, мог  бы принять за шаги возвращавшихся
патрулей.  Но  чутье  служаки  сработало  --  когда  Боцман  миновал  порог,
диспетчер настороженно повернулся к нему. Ему хватило секунды, чтобы понять,
что случилось, и потянуться к пистолету на поясе.
     Но иногда секунда -- это слишком долго.
     Боцман на бегу перехватил  "каштан" за глушитель и теперь, как дубиной,
дотянулся им до лба охранника. Удар получился так силен, что того отбросило,
и он упал на пол вместе с вращающимся креслом.
     "Вот что его  подкузьмило, -- машинально отметил Боцман. -- Кресло. Был
бы  стул, он бы успел  достать  ствол. А  так  подлокотники  помешали.  Цена
комфорта".
     Боцман  только  успел убедиться,  что  оглоушенный  охранник  жив,  как
появился Пастух.  Он оставил возле Боцмана кофр с электронными прибамбасами,
а сам поспешил дальше -- в глубь подземелья. Тут же появился и Артист.
     -- Живой? -- спросил он, видя расстроенную гримасу Боцмана.
     --  Живой-то  живой, --  ответил тот огорченно,  снимая  с беспамятного
охранника микрофон и наушники.  --  Но этот  тоже  упертый. Вряд  ли  он нам
что-нибудь скажет. Да и врезал я ему вроде сильновато.
     --  Что-нибудь  скажет,  --  не  согласился  Док, появляясь из-за спины
Артиста и доставая из  аптечки  какие-то тюбики. -- Все всегда что-нибудь да
говорят.
     -- Нам  всего-то и нужно узнать, как они вызывают сюда Гнома, -- утешил
Боцмана Артист. -- Как тут вообще и где Муха...
     --  Вроде  бы  тихо.  --  Сев  на  место  диспетчера,  Боцман  осваивал
переключатели и  всматривался в черно-белые мониторы  над  пультом. --  Одни
спят,  другие  службу  несут. Мухи  нигде  не  видно.  Ну  если  они  и  его
зомбировали...
     --  Тихо,  Боцман, тихо, -- возясь  со связанным языком, урезонивал его
Док. Он знал, что после схватки легкий треп -- лучшая разрядка. К тому же он
четче, чем друзья, понимал суть экспериментов Гнома-Полянкина и не испытывал
мистического  страха перед угрозой корректировки  личности. -- Каким  бы  ни
было внушение, но если сам "внушатель" -- Гном -- будет у нас, мы все сможем
выправить. Все выправим. Что бы ни случилось с Мухой, Гном для нас сейчас --
самый нужный человек. И вообще: не забывайте лозунг французской революции.
     -- Это который "Свобода! Равенство! Братство!"? -- уточнил Артист.
     -- Нет. -- Сделав "языку" укол. Док легонько похлопал его по  щекам. --
Тот, который:  "Граждане!  Встретив  что-нибудь непонятное,  будьте особенно
осторожны. Это может быть произведением искусства!"
     -- Ишь... -- помотал головой Артист.  -- А как те три "произведения" --
в проходе? Может, им чем помочь?
     --  Там  все, им  уже  не  поможешь,  --  с рассеянной  философичностью
отозвался Док. -- Они свое отжили. Не повезло.
     -- А ты говоришь "искусство", -- непримиримо, но уже отойдя от азарта и
ажиотажа боя, отозвался Боцман.  -- Худо дело, ребята. Я все ихние помещения
просмотрел. Нету здесь Мухи.
     --  Может, где  он, там  просто телекамеры нет?  --  с надеждой спросил
Артист.
     Остальные, включая вернувшегося Пастуха, промолчали.
     Нечего им было сказать. Артист не хуже их знал:
     тот, кто хоть однажды видел Муху в деле, уже ни за что  из поля  зрения
его не выпустит. Тем более там, откуда он уже однажды удрал.
     Глава двадцать третья. Полный облом
     ...В лазурном  море,  оставляя белые пенистые  следы,  петляли скутера,
кудрявые от вечнозеленой растительности скалы коричневыми щербатыми откосами
нависали  над пляжем,  а Принцесса  стояла на просторном балконе, переполняя
своей роскошью строгий купальник...

x x x

     Когда я пришел  в себя,  все вокруг дребезжало и грохотало.  Меня будто
засунули  в  железную бочку и расстреливали из гранатомета. Я даже не слышал
дроби,  которую выбивали мои зубы. Руки мои были стянуты за  спиной, а ног я
не чувствовал вовсе. Только боль в голове и жуткий холод...
     Как  понял гораздо позже, я  лежал на поддоне  в транспортном самолете.
Естественно,  он  летел.  Куда-то. Он летел очень  долго,  так  что  я успел
несколько  раз качнуться на зыбких  качелях  бреда, то забываясь,  то  снова
приходя в  себя, пока  не очнулся окончательно. Сил дрожать  уже не  было. Я
просто пребывал внутри замерзшего  до полной потери чувствительности тела  и
думал  о  том  мужике,  которого  оставил  тысячу  лет  назад  промерзать  в
багажнике. "Боже,  --  думал я, -- дай  мне  выпутаться  сейчас, и я  больше
никогда не  вляпаюсь!  Я  никогда никого  больше  и  пальцем  не  трону. Вот
расплачусь  с  теми,  кто меня  мучает,  и  больше -- никогда!.. А  все-таки
слишком уж  пунктуально Ты  воздаешь за  каждую  мою оплошность --  не может
быть, чтобы он тогда лежал в багажнике целые сутки!"
     Через вечность с небольшим мое тело-скафандр кто-то поднял, несмотря на
то что тряска и  грохот вокруг  продолжались, и куда-то потащил.  Очень было
страшно:  если  моим плечом или  ногой заденут  какой-нибудь косяк,  то  моя
конечность с хрустом отвалится, и через образовавшуюся  дыру холод доберется
до мозга, в котором еще пульсировала теплая боль, эта слабо скулящая боль --
единственное, что осталось от меня живого. Несущие говорили  между собой  до
того невнятно,  что я не  мог понять  ни слова. Впрочем, не очень и пытался.
Больше внимания приходилось уделять дыханию: ребра так задубели, что грудная
клетка совершенно перестала  раздвигаться. Воздух приходилось откусывать  по
чуть-чуть,  обсасывать,  а потом  осторожно  глотать.  Но  тряска и  грохот,
кажется, кончились совсем.
     Потом вдруг  вокруг стало  светло и  тепло, боль осталась, но сделалась
упоительно живой.
     "Боже, -- думал я, смакуя эту боль, -- спасибо за то, что Ты наконец-то
сделал меня мазохистом!"
     Потом меня пытались отвлечь от этого  удовольствия, тормоша, раздевая и
протирая  какой-то едкой и  вонючей гадостью. Потом мне вливали  в глотку не
менее противное обжигающее пойло. Но я совершенно не сопротивлялся, понимая,
что  не заслуживаю больше права на сопротивление. Я  обязан  терпеть  все, к
чему Он меня  приговорил. И видимо, я правильно себя вел,  потому что вскоре
мне было даровано  сладкое и нежное  покачивание  в  лазурных  водах рядом с
манящим, но недосягаемым телом Принцессы.
     Потом палачи попытались все это у  меня отобрать. И я начал  осторожно,
стараясь   не   перешагнуть   невзначай   пределов    необходимой   обороны,
сопротивляться:  боясь  наказания, я все-таки отваживался сжимать  разбухшие
веки. Меня били  по  щекам, но я упрямо жмурился, пока не услышал голос При.
Она звала на помощь, и я вскинулся, пытаясь ее разглядеть.
     Обман, опять обман! Ее нигде не  было. А подняться мне не  дала тяжесть
на плечах.
     --  ...Куда я его потащу, обмороженного?! -- резко гаркнул кому-то, кто
стоял за  моим  изголовьем, бородатый  горбоносый мужик, стоявший у  изножья
старозаветной  кровати с высокими трубчатыми железными спинками. Заметив мой
взгляд, горбоносый осекся и, бросив: "Вон, лупает глазами ваш поросенок!" --
ушел в распахнутую дверь.
     Зря он это сказал. Если уж ты чувствуешь, что раздосадован, то лучше не
выпуливать  свою  энергию в крик, а сосредоточиться на молчании.  Я вспомнил
все. Одно  его слово,  словно включив во мне некую реакцию, в мгновение  ока
привело меня в чувство. Одно-единственное слово. Но какое!
     Поросенок.
     Так называют человека, которого берут с собой на акцию, чтобы там его и
оставить, мертвого, как ложный след.  Ай  да покупатели! Они  не только само
оружие купили, но в качестве бесплатного, а возможно, оплаченного приложения
--   и  того,  кто  им  якобы   воспользовался.  Понятно,  почему  негодовал
горбоносый:  обмороженный, неспособный самостоятельно передвигаться  человек
смотрелся в этом амплуа слишком уж подозрительно. Это  обнадеживало. Я, пока
мне не вкололи чего-то еще, задрал голову, стараясь увидеть того,  кто стоял
у моей головы.
     Разглядел.
     Каток.  Подполковник  Катков  в парадном  мундире при всех регалиях.  А
орденов-то у него, орденов...
     "Это просто такая  полоса, -- успокаивал я себя, обмякая. -- То везло и
везло, а теперь -- не везет. Все-таки Он мне уже очень много дал: Принцессу,
приключения, деньги. А теперь дает другим. Все справедливо. Видимо, я где-то
переусердствовал,  превысил, посвоевольничал. Вот Он и осерчал. Но,  похоже,
еще не потерял надежды. Потому что, если бы Он махнул на меня рукой, меня бы
уже  поджаривали.  Но  Он  зачем-то оставил меня в живых и позволяет им меня
мучить. Наверное,  хочет,  чтобы я  что-то понял.  Примем  за основу, что  я
должен  понять  нечто. Каток..."  Тут  я  уплыл в беспамятство,  но и там, в
беспамятстве, помнил: Каток!
     Зачем Он пересек меня с ним? Допустим, что есть только два варианта. На
ангела этот тип -- Катков, Артемов, неважно -- никак не похож. Значит, он --
от  Его  Оппонента...  В  младые  годы меня изрядно напичкали  атеистическим
фанатизмом.  Сами  рассуждения  о  Боге   и  Дьяволе  я   привык  считать...
неприличными, что ли? Это настолько в меня  въелось,  что до сих пор вслух я
не  отважусь произнести нечто  более  откровенное, нежели:  "В  этом  что-то
есть". Зато про себя я давно понял:  воюя за  свою  жизнь,  непременно нужно
отдавать  себе отчет,  на  чьей  ты стороне.  Без этого  своих от  чужих  не
отличишь и будешь  болтаться, как дерьмо в проруби. Не говорю, что я уже все
усвоил в этой области. Но мне легче: думаю только за себя. В силу невеликого
ума действую методом "тыка". Сделал -- посмотрел: ага, прошел номер. Значит,
правильно. А  если вслед  за  действием тебе врезали, значит, не туда полез.
Это  порой  очень болезненно,  но и  наглядно.  Вот  и  сейчас,  стоило  мне
сосредоточиться на попытке понять Его волю при данных обстоятельствах, сразу
боль  в  измочаленном теле  куда-то  отступила, а в  мыслях начал наводиться
порядок.
     Вспомнилось зачем-то, что кличка Каток может быть не только от фамилии,
не только от того, чем асфальт вминают и накатывают.
     Но и от очень скользкого места.
     --  ...с этими  горцами.  В бою ему цены нет, но как закусит удила, так
несет, что ни попадя. Ты, Муха, в сознании? Понял, о чем он сказал? -- Каток
говорил участливо. Ему  б сейчас белый  халат на  плечи --  и готов киношный
отец-командир,  пришедший проведать  израненного  героя.  Только  наручники,
которыми  прикованы мои  руки  к  железной раме кровати, в эту пастораль  не
вписываются. -- Муха, ты в себе? Или как лучше -- по имени? Олег? Нехай так.
     -- Пи-ить, -- сказал я  сипло. Мол, ты сначала мне дай, а уж потом я на
тебя буду реагировать.
     Пока  он булькал  чем-то  за моей  головой, я  попытался сформулировать
контрольный вопрос. Если я  Его понял правильно, то Каток сейчас начнет меня
искушать. Хотя на кой искушать поросенка? С поросенком все просто: приволоки
на место и всади пулю. Значит,  другой вариант.  Оппонент  будет  мучить. За
грехи.  Понимая это  как  расплату.  За  умыкнутые  у  Гнома  штучки-дрючки,
например. Логично? Но непрактично: поросенок после пыток никого  ни в чем не
убедит. Бессмыслица.
     -- На. Осторожно...  --  В стакане, который поднес к моим губам  Каток,
оказалось вино. Божественно вкусное, с кислинкой.
     Пропустив  через  шершавое горло  несколько глотков,  я  ощутил себя на
вершине блаженства. Понял это как знак: я на правильном пути.
     -- Ну что, Олег, способен побеседовать?
     -- Непременно. Почем винцо брали?
     --  Ситуация  такая. Ты действительно  планировался на  роль поросенка.
Собственно,  ты сам в нее влез --  тогда,  в Шереметьеве. Когда вместо того,
чтобы спокойно отвезти то, что тебе дали, занялся самодеятельностью. Видишь,
я с тобой откровенен...
     -- Спасибо за доверие. Постараюсь оправдать.
     -- Не  дерзи. Ты мне нужен, но дерзости я не люблю. Выбор, Олег, у тебя
невелик.  Либо  поросенок...  И  не  обольщайся:  приведем тебя  в  порядок,
доставим на место  без всякого твоего участия.  Как в  лучших домах. Кстати,
официально ты уже давным-давно в Тбилиси -- по всем документам прилетел  тем
самым рейсом, с которого сбежал. Помнишь?  Десятки свидетелей видели, как ты
проходил  регистрацию  и паспортный контроль в Шереметьеве,  есть и  те, кто
видел  тебя  здесь, в зале  прилета.  А кто тебя видел в Москве в декабре --
январе?  А  никто. Так  что  выбирай.  Второй вариант  такой...  А  чтоб  ты
убедился, что хоть я и веду свою игру, но козырями не пренебрегаю, послушай.
     Он достал откуда-то диктофон и нажал кнопку.
     "Олег,  любимый, у нас все в порядке.  Елена и Света со мной. Пока мы у
Девки. Нам такое пришлось пережить...  -- Я  услышал, как При всхлипнула. --
Но  сейчас все  хорошо. Они говорят,  что дальше все зависит от тебя. Боцман
поправляется. Мне  дали задаток для тебя -- сто тысяч. Они в надежном месте,
которое  ты мне  показывал... Постарайся,  милый. Я  очень тебя люблю, очень
скучаю... Все?" Щелчок, как топор по нежной ниточке.
     -- Понял? Пока твои бабы еще не заложницы. Просто они у Девки в гостях.
Там подходящие условия для сестры Принцессы, специалисты.  Ты сам в это дело
влез, чем усугубил и их ситуацию. Что  ты влип --  твоя собственная заслуга.
Никто тебя не тянул торговлей оружием заниматься... Ну ладно, ладно. Чего уж
теперь.  Но классно мы  к  тебе  этого  Шмелева  подвели,  да?  Ты  ведь  до
последнего мгновения ничего не  понял. САИП  не любит ультиматумов  и  умеет
ждать  своего часа.  Итак, теперь ты  мне  нужен. Говорю подробно,  чтобы ты
понимал  логику  и  видел,  чего хочу  я.  Это  тебе  поможет  мне поверить.
Во-первых, не по важности, а по порядку: ты у  нас уже несколько дней.  Все,
что мог и знал, ты нам рассказал. Ты об этом помнить не можешь, психотропами
тебя Гном накачал под завязку. Но главное -- секретов от нас у тебя уже нет.
     Каток, говоря, внимательно  следил  за мной. Этим он  похож на Пастуха.
Кстати, а  на кой При мне о Боцмане сообщила?  Тот тоже,  говоря, думал не о
том, что говорит, а о том, как его воспринимает слушающий. А последнее слово
"все?" у При прозвучало иначе, чем прочий, плаксивый, текст. Прозвучало так,
точно она много раз повторяла одно и то же и это ей до смерти надоело. Стало
быть,  она с  Катком  заодно.  Вот почему нас с  ней оставили  в покое, пока
готовились другие  составляющие операции... Что-то меня повело, мысли начали
расплываться.  Каток увидел, как у  меня закатываются глаза, и заботливо дал
еще отхлебнуть вина.
     --  Успокойся. Ничего страшного, ребята твои в безопасности, баба  твоя
от тебя без ума. Все тебя ждут... Во-вторых... Ты следишь за моей мыслью? Ты
достаточно  опытный исполнитель, такого  расходовать  на  одну дезинформацию
глупо. Ты прошел такой отбор, что  от тебя может быть гораздо больший  про