ые по всей стране растекутся и на  которых имен  нет. Ты для
них  --  след,  столбовая  дорога к ним! Ты подумай: для чего  они эту штуку
покупают?!  Да за  такие  деньги  можно  роту  гранатометами  на  целый  год
обеспечить! --  Я говорил, но видел,  как глаз прежде рассудительного Женьки
лишь все  сильнее наливается кровью.  -- Это  какое-то покушение, к бабке не
ходи.  В таких случаях концы рубят  кардинально.  И  тебя убьют, и Ильиничну
твою. А вначале на куски порежут, чтобы узнать имя вашего родича.
     -- Да брось ты! Сейчас на любом базаре можно пулемет купить  чуть ли не
в открытую! -- Женька просто оглох,  а Вера лишь затравленно посматривала то
на него,  то на  меня. -- Ты ж пойми: я ведь слепну! У  меня на  второй глаз
перекинулось. Еще  год-два -- и  без  провожатого  ни шагу! Что мне, в метро
милостыню просить?.. Да я потому тебя и прошу -- ты ж спецназовец, неужто мы
с тобой этих чурок не одолеем? Разговор-то простой: деньги на бочку, а тогда
и товар.
     -- Верочка, -- решил  я обратиться напрямую  к  женскому разуму.  -- Но
ты-то понимаешь, что в лучшем  случае -- если очень повезет! -- вас всех ФСБ
повяжет? Ведь  за вами уже следят! Вы ж в  микрофонах, как урки во вшах. Это
же такой срок! Куда ему, слепнущему, еще и в тюрягу?
     -- Умник! -- рассвирепел Шмелев. -- А жрать нам что -- законы твои?
     -- Тише, тише, -- высказалась наконец и она. -- Услышат же.
     -- Где  они  были, твои  законы,  -- послушно сбавив  голос до  шепота,
талдычил Шмелев, --  когда меня среди города калекой сделали? А жрать-то мне
теперь что?
     -- Ну с этим нет проблем. Я тебе эти деньги, семь тысяч,  лучше на дело
дам. На  раскрутку. За пару лет можно неплохо наторговать. Ты же умеешь этим
заниматься -- ну и занимайся!
     -- Дашь? Давай! -- ухватился Шмелев, и я заподозрил подвох.
     -- Дам, но так, чтобы ты не мог в эту аферу  влезть. По тысяче в месяц.
Идет?
     -- Да иди  ты  со своими  подачками! -- обидевшись, что сорвалось  меня
надуть, махнул он рукой и потащил жену прочь. -- Пошли, мать, обойдемся!
     Больше  от меня  ничего не  зависело. Я,  как будто одеревенев, смотрел
вслед  еще одному  другу,  которого заглотнула жадность,  и  ничего  не  мог
поделать. А может, и не просто  жадность, а страх перед искалеченной жизнью?
Перед нищетой?  Но разве не лучше  бичевать, чем идти, как овца, на заклание
ко всяким Хрящам?.. Стоп, сам себе думаю, как любит приговаривать Артист. Не
про меня ли речь? Не продаю ли я сам тоже свою жизнь -- только за ласковые и
патриотические призывы?  Не втягивает ли и  меня При в аферу, как этот самый
родич супругов Шмелевых?
     В  общем, было  мне о  чем поразмыслить, ворочаясь ночью на Катерининой
кровати. Но стоило мне задремать под утро, как и она сама явилась из  рейса.
Не будя меня, Катюша продлила пребывание сына у бабуси еще на пару дней. Вот
эти-то пару дней мне и пришлось ее  ублажать.  Не скажу,  что  было  трудно,
напротив, Катя  в постели  человек нежный, и, в общем, досталось  ей все то,
что  у меня к  При  накопилось, аж  распирало  всего. Но  -- скучновато себя
чувствовал,  не  скрою. Как-то  разом  все  женщины,  кроме  При,  сделались
пресными. Зато Катерина расцвела:
     -- Какой ты стал мечтательный,  Лешенька! Люба моя, наконец-то ты вошел
в солидность.
     Катя была  из той,  третьей части  моей  жизни,  в  которой я,  Алексей
Демшин,  служил сотрудником посреднической фирмы, бравшей у заводов задвижки
для  нефтеперерабатывающих  и качающих  предприятий  и  обменивавшей  их  на
топливо,  а  топливо  потом  продавало  и,  рассчитавшись  с производителями
задвижек,  имело  на  этом прибыль. Жуткая  работенка, доложу  вам: сплошные
командировки. А сделки долгосрочные, навару мало, кидают часто...
     -- ...Бросай ты эти скитания, а? -- рассудительно уговаривала Катенька.
--  Живи у меня. Мне тут работу предложили в столовой. Сейчас вагоны  пустые
ходят, народ  лишний. Ездить не буду.  По вечерам и выходным --  дома. Летом
дачу поднимем. Парники сделаем. Разве не проживем? Еще как проживем!
     Вот она -- железобетонная мудрость. Тихо жить, никого не трогая,  ничем
не рискуя.
     Отчего же так скучно и тошно соглашаться с ней?
     -- Ну что ты молчишь? -- ластилась Катерина.  -- Нет-нет, перестань, не
надо -- я устала.
     Вот: "устала". А мне что, узлом завязать?
     Ну  и как с ней после  этого жить?  Водку пить и  по рыбалкам шататься,
чтобы желание утихло?
     То ли дело моя При, которая, как пионер, всегда готова.
     Впрочем,  с  этим  -- моя она или чья еще --  вопросов  почти что и  не
осталось.  Сердцем  чувствовал:  раз  я отмалчиваюсь,  решила  При  от  меня
отпочковаться. Ничего  не поделаешь. Это их, женская мудрость. "И спрашивала
шепотом: "А  что потом, а  что  потом?.." Все  кончается.  И напоследок, как
правило, боль от разрыва, неминуемого рано или поздно. Боль, которая  всегда
прямо пропорциональна радости от  близости. Но вдесятеро сильнее. Кто  разок
такое пережил, очень хорошо всегда предчувствует повторение. А на мазохистку
При не походила...
     Я не лез к ней не из гордости. Говорил ведь уже, что, если мне нужно, я
и в  ножки  готов поклониться.  Просто  знаю: любовь бесполезно выпрашивать.
Уши, хвосты щенкам и зависимость  от бабы-профессионалки нужно рубить разом,
не растягивая муку.
     Пока Катерина  отсыпалась  после рейса, я  от  нечего  делать почитывал
копии бумаг, которые отослал Доку.
     Все в них  подтверждало давно  ведомое  миру: секс и  власть -- главные
людские  радости. Деньги в основной  список входят лишь постольку-поскольку,
как материальное  обрамление двух  основных  радостей.  А уж  карты,  водка,
наркота и прочие  заменители  --  вообще для  тех, у кого  нет  ни того,  ни
другого, ни третьего. Но почему-то именно тех, кто предпочитает пользоваться
этими природными  радостями (сексом и  властью, а  также властью в  сексе  и
сексом  во власти)  во всей полноте,  в обычной  жизни  чаще всего  называют
извращенцами. Больше того, они и сами себя таковыми ощущают.
     Задним  числом  мне стало  понятно, над чем Девка,  притворяясь младшим
научным сотрудником  Мариной, иронизировала, лежа со мной в постели. Гном же
все  предельно  популярно  изложил  в  докладной  записке  на  имя  генерала
Ноплейко.  Его чудо-снадобье, о  немецком  происхождении которого  Полянкин,
естественно,   не   сообщал,   сулило   переворот  в   деле   воспитания   и
перевоспитания.  Хотя,  в  сущности, такое уже давно  известно под названием
"приворотное зелье".
     "На первом  этапе, --  писал Гном-Михуил, --  мы научимся  обеспечивать
прочную сексуальную зависимость объекта от субъекта.
     То есть достаточно будет нашему  сотруднику (или  сотруднице) незаметно
угостить объект соответствующим препаратом и оказаться у  него на глазах и в
пределах достижимости  в  тот момент, когда препарат начнет  действовать,  и
после  этого объект просто не сможет  жить без благосклонности  субъекта.  А
следовательно,  будет  неукоснительно выполнять  любые  его  распоряжения  и
пожелания.
     На   втором  этапе   --  мы  сможем  обеспечить  верность   объекта   и
обезличенным, словесно выраженным  и даже абстрактным принципам. Таким,  как
страсть к честному служению Родине,  выполнению морального кодекса строителя
новой России..."
     После чтения  подобного  мое  желание прибыть  на  встречу с  генералом
Ноплейко, и так-то не шибко горячее, быстро приблизилось к точке замерзания.
Ведь  им  ничего не  стоило  устроить  мне  ловушку  и  зарядить  "верностью
абстрактным принципам".  А мне  хватало  и того, что меня зарядили  желанием
видеть, слышать и чувствовать Принцессу.
     Клин клином вышибают.
     И я  решил  попробовать вышибить любовную  тягу,  несколько  ослабевшую
благодаря посильной Катюшиной помощи, верностью суровой мужской дружбе. Коль
сам Шмелев не хочет взяться за ум, коль  и его жена предпочитает катиться по
наклонной,  то  почему бы  мне о  них не позаботиться.  И я  позвонил Ларисе
Курбановой. Попросил  ее устроить мне встречу с кем-нибудь из тех, кто ведет
дело  Шмелева.  У меня,  мол,  есть  к  ним  деловое предложение.  Но тут  я
несколько ошибся. Не  учел,  что предновогодние пьянки  -- святое дело и для
шпионов,  и для контрразведчиков. В стране, традиционно опережающей весь мир
по числу  выходных, отпусков и праздников на душу населения, под Новый год о
работе никто думать не желал. Кроме главбухов, готовящих ежегодный баланс.
     Коллеги Ларисы что-то тянули, не спеша выясняя, кому идти на встречу со
мной и стоит ли вообще кому-то из них ко мне идти.
     Поэтому я  спокойно  присматривал  за  Шмелевыми и теми,  кто  за  ними
следит, аж до 26 декабря.
     От  Екатерины  мне   к  этому  времени  пришлось   уехать  в  очередную
командировку.   Почувствовал   в   ней   похолодание:   притомленная   моими
сексуальными домогательствами, она намекнула, что временно раздумала строить
со мной совместную жизнь. Решила, что мне нужно еще поработать над  собой  и
чуток  остепениться.  Читай: сделаться  тихим,  сидящим по  вечерам  дома  и
пристающим не чаще раза в неделю импотентом.
     Глава восемнадцатая. "Мы все пропьем, но флот не опозорим!"
     Гвардии  сержант Виктор Грибоедов  флот не любил, потому что там дольше
служат. Да и тошнило его  от  качки.  Но выпить он  любил, а выпивая,  любил
такой тост:
     --  Мы  все пропьем, но флот не опозорим! Что полностью соответствовало
действительности. Флот Витька опозорить не мог никак, а пропить мог все, что
удавалось  заполучить.  Иных радостей в жизни, кроме как выпить, у  него  не
осталось.  В  восемнадцать  с  небольшим,  почти  сразу  после 11-го  класса
районной  школы,  его забрали  в  армию.  Полгода  учили  в  учебке  бегать,
подтягиваться   на   турнике,   идеально  ровно  заправлять  постель  вокруг
поролонового   матраса  и  довольствоваться  перловкой  с  примесью   то  ли
комбижира,  то ли  солидола.  Потом  присвоили звание сержанта и отправили в
Дагестан.
     Там  было  не просто  хреново,  а  очень хреново.  Сержантом,  конечно,
немножко легче и интереснее, чем рядовым, но  тоже  погано. Вот когда Витька
вспоминал муштру  в  новосибирской учебке как райскую  жизнь. Там хоть девок
можно было с вышки увидеть.
     Служа в окрестностях Махачкалы,  сидя в своей  части почти,  как  зэк в
тюрьме, безвылазно, Грибоедов настолько оборзел, что наврал писарю из штаба.
Подвыпив смеси зубной пасты с одеколоном, сочинил, что его батяня -- большой
босс  в завертаевской  районной мафии и ворочает миллионами  баксов. Просто,
мол,  его новая жена -- как бы мачеха Витьки -- не пропускает к бате  письма
от пасынка. А вот если бы кто-то помог Витьке получить отпуск,  то он бы сам
прорвался к батяне и привез благодетелю во-от такой мешок баксов.
     Писарь  намека вроде  бы не  понял.  Но вскоре  устроил  грибоедовскому
отделению наряд на  работу  в городе.  Чепуха  там  всякая  --  бордюр возле
военной комендатуры выправить.
     Вот там-то, пока отделение с ленцой таскало бетонные  штуки, Грибоедова
и украли. Он и пикнуть не успел, как  ему сунули ствол пистолета под ребра и
усадили в "жигу ль".
     Потом  был подвал, были жуткие  побои. Тогда он, так и не сумев убедить
похитителей,  что  его  батя на самом деле никогда  большим сокровищем,  чем
мотоцикл М-72  с  коляской, не  владел, и  написал  письмо мнимому мафиози о
необходимости заплатить  выкуп в один миллион американских долларов купюрами
по десять  и  двадцать  баксов.  Единственным  утешением Грибоедову  служило
только то, что  его  похитители  были  еще  большими идиотами,  чем  он сам.
Поверить,  что  сын  богача  будет  не только  служить  в армии,  а еще и  в
Дагестане, могли только круглые абсолютные идиоты.
     Но это утешало его недолго, потому что один из похитителей  оказался не
только  идиотом,  но  еще  и  садистом.  Он  приходил  в  подпол  к  Витьке,
обкурившись какой-то гадости, и измывался там над гвардии сержантом так, что
до  сих пор при  одном  воспоминании  об этом  Витька только  лбом об стенку
стучит от ненависти и унижения.
     А потом, когда мудак-писарь  перед возвращением  в родную  Рязань решил
продать  свою долю  от  грибоедовского  миллиона, особисты  Витьку  нашли  и
освободили. Что, с одной стороны, было  хорошо: все-таки избавили Грибоедова
от  сумасшедших  пыток, как и от обвинения  в дезертирстве.  Но с другой  --
Витька, вынужденный  дослуживать, к врачам попал только после дембеля, когда
мать  обнаружила, что в  трезвом виде сынок  больше часа не выдерживает, а в
пьяном  хватает нож и  ищет кого-нибудь с черными волосами, чтобы перерезать
ему, а  потом и  себе  горло. Витьке врачи посочувствовали, а матери сказали
честно, что если ее сына лечить так, как они умеют, то лучше бы Витьке сразу
повеситься.
     Чтобы не мучить мать, Грибоедов ушел бичевать. И как-то -- он не помнил
как и когда -- попал он в Московский  реабилитационный центр к доктору Ивану
Григорьевичу  Перегудову.  Тут  к  нему  нашли  подход,  даже  начали  учить
регулярно  работать,  чего Витька  отродясь  не  знал  и  не умел.  Ему даже
нравилось  каждый день после сеанса групповой терапии идти в мастерскую, где
он  с  такими  же, как  сам, страдальцами  ремонтировал  инвалидные  коляски
братьям по  несчастью,  а  также собирал на  конвейере газовые счетчики.  Он
настолько протрезвел, что  начал задаваться вопросами. Как  же это  так, что
его учат жить после того, как  искалечили, а не  до? И  почему у страны есть
деньги, чтобы не оставить ему иного выбора, кроме отбывания военной казармы,
но нету, чтобы как следует застраховать его на случай несчастий?
     Эти вопросы иногда донимали  его настолько,  что к нему  возвращалась и
память  о подполе.  Тогда Витьке  начинало казаться, что  где-то,  в высоких
кабинетах, собрались одни звери, которым в радость его несчастья. И тогда он
сатанел, чувствовал, что взорвется, если не выпьет.  Выпивка его размягчала,
делая мир вокруг ласковым, а людей -- приятными. Кроме чернявых, разумеется.
     Вот в таком состоянии Витька Грибоедов вскрыл благодаря приобретенным в
мастерской навыкам  кабинет Ивана  Григорьевича и обнаружил у того  на столе
принесенную  сестрой-хозяйкой посылку.  В  посылке  ничего  не  булькало, но
поскольку  все остальное в кабинете  Витька уже обыскал, он заодно вскрыл  и
посылку. Там оказались только бумажки, половина которых была  на иностранном
языке, и какие-то пакеты с порошком. Однако наркоты  Витька боялся.  Поэтому
он сложил все назад, в коробку, и  спрятал ее  под стоявший в углу лежак, на
котором Иван Григорьевич иногда спал, задержавшись на работе.
     Расчет  Грибоедова  был  на то,  что коробку  найдут не скоро, а  когда
обнаружат, что посылку кто-то вскрыл, догадаться, кто это сделал, будет  уже
невозможно.
     И   его   расчет  оправдался   вполне,   что,  как   ни  парадоксально,
свидетельствовало о том, что парень  на  учился мыслить логично, планировать
свои действия  даже во время приступов  и,  следовательно, находился  уже на
пути к полному выздоровлению. Доку было чем гордиться.
     Глава девятнадцатая. Театральные встречи
     Жить, не видя Принцессы, было совершенно неинтересно и даже до боли под
ребрами тоскливо. И я решил позволить себе некий компромисс. Помнится, когда
мы с При кувыркались у Марии Павловны, я нашел  в ее карманчике два билета в
театр Гоголя.  Вот я и  отважился дать  себе возможность  посмотреть  на мою
"секс-зависимость" хоть издали.
     26-го у Гоголя давали  "Иванова". По Чехову. На мой вкус, спектакль был
нудноват. Актеры не очень умели  молчать,  а пауз, когда им  молчать  все же
приходилось,  там  хватало. Зато  благодаря  тишине на  сцене  я  смог четко
уловить  несколько реплик,  которыми обменялись  двое  сидевших передо  мной
женщин. Из  обрывистых фраз  стало понятно, что  подруга  При служит в ФСБ и
способствует  переходу моей ненаглядной в  иное  ведомство. Чем-то  Ноплейко
перестал  нравиться ей,  а  она --  ему. В  чем  именно между ними  случился
разнобой,  дамы  обсуждали  в  антракте,  когда  я  никак  не  мог  в  своем
старушечьем  прикиде  подобраться  к  ним  поближе.  Я издали  пожирал  свою
прелесть взглядом, а она казалась такой унылой, что на мгновение я даже чуть
не заподозрил, что это -- из-за меня. Вернее, из-за моего отсутствия рядом.
     После  театра  они  поехали вместе на частнике. Он высадил их в  районе
"Серпуховской".   Вероятно,  там  жила  приятельница   При.   Когда  женщины
прогарцевали в арку, я, выжидая, пока отъедет привезший их  частник, немного
замешкался, не успел за ними. А потом и торопиться не стал.
     Некая парочка привлекла мое внимание.
     Мужчина  под  сорок  и  хмурая  женщина  лет  тридцати,  явно  тяготясь
обществом  друг друга, прогуливались взад-вперед возле  той  арки, в черноту
которой нырнула  моя  суженая. Мужчину я  уже где-то видел...  Но где,  где?
Наконец  вспомнил:  видел  я  его,  когда  ко  мне  привязался  хулиганистый
подросток в  гастрономе.  Точно. Это был тот самый  мужик,  который  в конце
концов  выскочил  из  "Самары",  подъехавшей  по  следам   моего  звонка  из
телефона-автомата.  Тесен  мир.  Разглядев мужика,  я окончательно решил  не
спешить вслед за подругой,  а по-старушечьи доковылял до ближайшей булочной.
И уже после,  с  торчащим из пакета  французским батоном,  вернулся к  арке:
бабка сходила в булочную и спешит домой. Я вернулся как раз вовремя, к самой
захватывающей  части  событий.  На этот  раз При  попались  не  простодушные
мильтоны, во  всем, что эти двое ей продемонстрировали, они действовали куда
ловчее, чем изображали совместно гуляющую парочку.
     Когда При проходила в двух шагах от них, женщина вдруг взвизгнула:
     -- Отстань от меня, мерзавец!
     -- Тише, сука, ты мне еще не все деньги вернула!
     -- Мне бо-о-ольно-о-о! Отпусти!
     При очень грамотно отшатнулась подальше от скандалистов,  норовя обойти
их сторонкой. Но организаторами  похищения предусматривалось и это. Вышедший
из-под  арки вслед  за  ней рослый мужчина,  не обгоняя При, протянул вперед
руку  с  баллончиком  и  пшикнул  ей  чем-то  в  лицо,  тут  же  покрывшееся
масляно-черной  в  свете  фонарей  маской.  Но  по  тому,  как При беззвучно
выгнулась, хватаясь  за лицо, я догадался, что пятно  это  на  самом деле --
алое.  Сейчас  бедняжке было очень  трудно  дышать, у  нее  болели глаза,  а
мужчина, спрятав  свою пшикалку за пазуху, заботливо обхватил При за  талию,
натянул  ей на голову капюшон куртки  и резко  впихнул ее  корчащееся тело в
распахнувшийся  дверной  проем  очень  кстати  подскочившего  микроавтобуса.
Обернувшись  к  нескольким  ошарашенно  замершим  прохожим,  мужчина  развел
руками:
     --  Ужены вдруг схватки начались. Хорошо, друзья вовремя подъехали. Все
в  порядке,  мы -- в роддом!.. -- И нырнул в микроавтобус,  который, набирая
скорость,  ринулся в  сторону  Большой Ордынки. Прохожие, коль шума не было,
пошли   своей  дорогой.  А  мгновенно  закруглившая  свой  скандал   парочка
притормозила возле витрины, непринужденно оглядываясь.  Оба  лишь по секунде
уделили  ковылявшей  мимо  них  низенькой  старушке   с  батоном  и  тут  же
развернулись в разные стороны, убеждаясь, что  вокруг все  тихо  и спокойно.
Оно  так  и  было.  Старушка нырнула  в  арку,  а  когда  возле  той парочки
притормозила приземистая светлая  иномарка  и мужчина  галантно открыл перед
помощницей дверцу, из арки к ним метнулся странно встрепанный подросток:
     -- Дяденька, там бабка помирает!
     -- Какая еще...
     Что он там  говорил дальше, подросток, то бишь я, не слышал: забросив в
салон газовую  гранатку, я захлопнул  дверцу, а мужчину, резанув ему ногтями
по  глазам, бросил на колени и  припер к машине лбом. Все дело в том,  что я
маловат ростом.  У  меня  нет  мощи на долгую  драку.  Поэтому,  коль  война
началась, я стара