я  эта  была  как  раз  на  Девку  скроена  и  очень  той
понравилась  -- после  всевозмбжных  проверок, разумеется.  Такая  капитанша
действительно была  в Воронеже, но куда-то по воле САИП подевалась. Так  что
Девка,  помимо  прочего,  использовала При как эксперта  по допросам.  И вот
однажды Девка, не объясняя, в чем дело, показала ей через телекамеры меня. И
хотя я  был голый  и несчастный, При  сразу узнала меня, своего спасителя, и
конечно же поклялась мне помочь. Для начала она попыталась объяснить Девке и
ее  подручным, что  таких худосочных шкетов, как я, нельзя вербовать  силой.
Болевые   воздействия  либо,  мол,  ломают  совершенно,  либо  озлобляют  до
крайности. Учитывая, что пленник был в прошлом спецназовцем, да еще с боевым
опытом, следует, скорее всего, ожидать второго варианта.
     Постепенно  она  узнала  все:  и что  благодаря  мне  Девка  заполучила
музейную штуковину огромной ценности, и что я Девке еще буду  нужен, что она
планирует  использовать  меня  как подставу для владельцев  ожерелья,  чтобы
слупить с них  выкуп; узнала,  что, прислушавшись  к ее совету --  не ломать
пленника, она решила испробовать на мне один из препаратов  Полянкина.  Суть
его действия  заключалась в  том, что  одурманенный  им  подопечный  по  уши
влюблялся в первого же подставленного ему партнера. Правда, было у препарата
еще  не  устраненное  побочное   действие:   сначала  под  его  воздействием
подопытный на какое-то время словно сходил с ума от сексуального  бешенства.
Но зато потом -- да  -- боготворил того,  кого изнасиловал, и готов был ради
него  на все. Со  мной, как я  понял, сложность  была в  том, что  у них  не
хватало времени на испытания и  анализы.  Некогда было  выяснить необходимую
мне дозу, хотя дело это сугубо индивидуальное. Что одного убьет, другой и не
заметит.  Вот  мне и вкатили, как лошади. Чтоб  наверняка. Могли, наверно, и
убить, сволочи, путем полового истощения...
     Естественно,  При  не  могла  допустить,  чтобы  я  влюбился в  кого-то
другого, и  вызвалась  добровольцем. Конечно,  в мечтах При  не  совсем  так
собиралась благодарить своего  спасителя,  не такой представляла себе первую
близость со  мной,  но за  неимением  лучшего,  говорит, пыталась на  полную
катушку использовать и то, что ей досталось...
     -- Знаешь, -- усиленно  жуя, ворковала При, -- телекамеры очень мешали.
Да и ты иногда был таким грубым...
     К этому моменту мы,  в процессе  ее рассказа, каким-то  образом  успели
попасть  в кровать  и сгладить, неоднократно, ее впечатления  от предыдущего
свидания. Судя  по ее реакции,  даже нескольким, я себя в  какой-то  степени
реабилитировал.
     Во время  передышки Мария Павловна, по-матерински  квохча, принесла нам
поесть  -- прямо в постель. Я  жутко стеснялся,  но Ира и хозяйка вели  себя
так, точно нет ничего естественнее  двух  голых  молодых  людей, обедающих в
постели при заботливой мамаше. Ну,  мы  не совсем были голыми. Одеяло многое
закрывало. Однако вот оно, тлетворное влияние западных видеофильмов на наших
старушек...
     -- Но, наверное, -- погрустнела на секунду При, -- с этой работой я уже
такого  насмотрелась  и натерпелась, что временами мне  твоя грубость,  твоя
злоба были даже приятны. Чуть-чуть. А когда -- нет,  утешалась тем, что  это
--  самое меньшее, что я  могу для тебя сделать. Возможно, это для меня было
даже менее больно, -- ее челюсти задумчиво приостановились, -- чем смотреть,
как бы ты наслаждался с другой.
     О  том,   что   Девке,   видевшей,   как   происходило   то   испытание
чудо-препарата,  тоже захотелось проверить на  себе его действие,  моя милая
знала  лишь  понаслышке. Как выяснилось, ее уже не было тогда в  подземелье:
пришлось идти,  докладывать  начальству. Предполагалось  по  плану,  что она
вернется, когда я  оклемаюсь, и уж тут-то я,  сгорая  от любви  к  ней, буду
делать все,  что  Девке  надо.  Короче, все  испортила жадность  Девки,  как
считала  При. И  когда  она говорила об  этом, ее  зеленые глазищи  темнели,
напоминая  мне  ту  самую  осоку, которая  полосует кожу  не  хуже стального
лезвия.
     Да,  Девка  сама  все  испортила, говорила  Ира. Близость с  Девкой под
воздействием  все  того  же препарата частично стерла у  меня впечатление от
близости с нею, с При, а привязанности к Девке не получилось.
     -- Да  недовольна, честно говоря,  -- недобро  хихикнула  При, -- Девка
тобой осталась. Не уделил ты ей того жара, что мне перепал.
     О том, что и доза химии в тот раз была го-ораздо меньше, я ей говорить,
конечно, не стал. Зачем?
     Потом  мы  еще немного  поласкались  и обсудили кой-какие перипетии  ее
биографии. И  она, вновь проголодавшись, взялась доесть  оставшиеся от обеда
чуть подсохшие бутерброды с колбасой.
     В общем-то легенда ее  была неплохо проработана. Романтично и с  массой
легко проверяемых деталей, что и надо для человека моего психотипа,  который
(психотип), как я подозревал, на всякий случай подробно описан в моем досье,
хранящемся в недрах  компьютеров  той самой  САИП, что распоряжалась судьбой
При.
     Порой  я  не  слишком  быстро соображаю. Маленькому телу  легче  быстро
двигаться, чем хорошо думать. Но зато у меня быстро вырабатываются рефлексы.
И навыки. С тех пор как, стараясь лучше послужить  Родине, наш отряд вылетел
из  армии, меня настораживает все, что хоть  на  миллиметр приближает меня к
спецслужбам, просто-таки вздыбливая волосы на загривке.
     Тем  более что кое  в чем разработчик Принцессиной  легенды напортачил.
Допускаю, что я мог тогда, под  Биноем,  не  заметить убитую  таким жестоким
способом  женщину.  Мог  не запомнить  и физиономию Ирины:  была перепугана,
перекошена, чумаза от пыли и пота. Да и моложе теперешней почти на пять лет.
Но чтобы я, гоня тех теток впереди себя, как ополоумевших от паники овец, не
заметил и  не  запомнил этой  тугой, гордо гарцующей  задницы?!  И  потом не
заглянул в личико, чтобы узнать, кто ее хозяйка?
     Быть такого не может.
     -- Про что молчишь, милый? -- перебила мои мысли При.
     -- Так... Про нас с тобой. Так,  и  что  же дальше?  Чего это  они меня
пытать вздумали? И при чем тут ювелирное изделие царицы Тамары?
     -- Дальше? Дальше мне пришлось опять бежать с рапортом к начальству,  а
у Девки, видимо, лопнуло терпение. Она тебе еще кого-нибудь не подсовывала?
     -- А что, это планировалось? -- ушел я от ответа.
     --  Да  кто  эту  Девку разберет?  Могла.  Чтобы увлечь тебя  тамошними
возможностями,  да  и  самой  покайфовать.  Ума не  приложу,  с  чего  Девка
взъярилась? Когда я пыталась с тобой пообщаться, она не дала. Потом прихожу,
а  на тебе  уже  живого  места  нет. Ну  я и заметалась. У  моего начальства
просить, чтобы санкционировали налет на  берлогу Полянкина, бесполезно. САИП
сама заинтересована в его опытах.  Я просто с ума сходила, не зная, как тебя
выручить. А  ты -- чудо, ты сам вырвался.  Не узнала бы от самой Девки -- не
поверила бы...  До  чего же  гнусно  работать с психами! Кстати, у тебя что,
пришить Девку возможности не было?
     -- Была.
     -- Жаль, что не пришил.  Расклад мог  бы поменяться очень интересно,  и
банда стала бы гораздо предсказуемой. Или... Ты, случаем, не  проникся  ли к
ней страстью?
     -- Нет, --  категорично отмел  я такую возможность,  хотя и сам  уже не
знал: где, собственно, я, а где -- химия.
     --  Ага,  ты  ведь  у нас гуманист, да?  Обожаю! -- Она, быстро вытерев
ладошкой губы после бутерброда, кинулась лизаться.
     --  Подожди... -- Я  постарался очень тактично уклониться. --  Когда  я
тебя... ну... в камере... Ты сильно мучилась?
     -- Олежек,  если  бы это был  не  ты, поверь,  удовольствия  он  бы  не
получил. Кроме всего прочего, я была не так уж крепко связана, как казалось.
Насилие, в которое женщина играет, и насилие натуральное -- большая разница.
Первое заводит, а второе радует только зверей. Не говорю за других, но зверю
я член откушу или глотку перегрызу в шесть секунд!
     -- Это воодушевляет.
     На  самом деле я пытался понять: почему При  так упорно молчит о некоем
подполковнике  Каткове,  который  вместе  с  Девкой и  Полянкиным  заправлял
подземной лабораторией.
     -- А ты сам как думаешь: с чего Девке вздумалось тебя пытать?
     Конечно, с того, что они с  Катковым хотели убедиться, что моим ребятам
ничего не известно о Полянкине. Так я подумал, но вслух сказал другое:
     --  Может,  по  видеозаписи  Девка поняла, что  ты  немного  играешь  в
насилуемую? И заподозрила, что толку не будет?
     -- Да?  Возможно. Ну  и  что?  Ей-то,  извращенке,  это  бы  показалось
нормальным. Она по пьянке хвасталась, что любит сношаться с мужиком, который
знает, что  если не угодит ночью,  то  утром его  прикончат. Для нее  в этом
особый кайф.
     -- Убивала?
     -- Не знаю. Говорит, что иногда.
     -- Жуть.
     --  Не бойся, тебе такое не грозит... Во-первых, я не по этой  части. А
во-вторых, у  меня на тебя  серьезные виды. Очень серьезные, на всю жизнь...
Кстати, учти:  я ревнива. И Девка  мне за тебя еще заплатит,  коль ты сам ее
простил.  Чужого мне не надо.  Но что  мое -- то только мое. Ты  меня хорошо
понял?  Тебе, конечно, я зла не  причиню. Ни за что. Но  вот с нею разберусь
обязательно.  Чтобы знала, как  на мое зариться... Боже  ж ты мой, как мне с
тобой хорошо!
     Ну это мы проходили.
     Клятвы о вечной любви -- интересное и заразительное дело.
     Очень  приятно жить, зная,  что кто-то  от тебя без  ума. Поэтому таким
признаниям охотно веришь. В первый раз. Те, кто глуповат, верят и во второй.
Совсем тупые, как я, -- и в третий.
     Но в пятый к ним уже невольно относишься скептически.
     Хотя слышать их все равно приятно.
     Глава двенадцатая. ПТС окончательный и обжалованию не подлежит
     Генерал-майор  Голубков,  узнав об  исчезновении  Олега Мухина, устроил
весьма   обстоятельный   разбор    всех   сопутствующих   обстоятельств.   И
друзья-однополчане Мухи в нем охотно и заинтересованно соучаствовали. Теперь
им самим отсутствие друга уже  не казалось  просто загулом имевшего  денежки
холостяка.  Когда  Голубков сообщил, приехав  к Пастухову  в  Затопино,  что
вокруг УПСМ  началась подковерная возня и  что она непонятным  пока  образом
связана с Грузией,  многое предстало  в ином свете. Ведь Муха  пропал  после
того, как в аэропорту  Шереметьево -- по дороге не  куда-нибудь, а  именно в
Тбилиси!  --  на руках Олега  неожиданно для него самого обнаружились  следы
взрывчатки. Теперь и то, что Муха не  счел нужным созвониться  с друзьями, а
лишь  отделывался маловразумительными сообщениями на пейджер, настораживало.
Уточнив все детали  и подробности, генерал попросил незамедлительно сообщать
ему о любых новостях и отбыл.
     Когда  его служебное  авто  отъехало  от дома Пастуха, Артист  проводил
взглядом особенно противный на фоне белейшего снега сизый выхлоп и спросил:
     -- Кто-нибудь верит, что Муха так влип, что не мог дать сигнал тревоги?
Я  не  верю.  Боцман, а ты не замечал,  что Муха в последнее  время какой-то
странный?
     -- Ну замечал. А  кто сейчас не  странный? -- Боцман спросил  об этом у
Дока,  но ответил себе сам: -- Я и  на вас смотрю, удивляясь: под  пулями вы
вроде бы нормальнее были.
     --  А что именно у Мухи? -- спросил  Пастух, привычно пропустив реплику
Боцмана мимо ушей. -- Что с Олегом странного?
     У  повоевавшего  человека  многое смещается в  восприятии жизни. Строго
говоря, чтобы выжить на войне, надо  быть очень ненормальным с точки  зрения
обычного штатского,  никогда  не нюхавшего  пороха. А  уж тот, кто умудрился
выжить  в войне  без линии фронта,  когда  и бандит, и  идейный террорист, и
партизан,  ставший  таковым  от  безденежья или скуки,  и мирный  обыватель,
лезущий  в карман  за документами,  вместо  того чтобы  задрать  руки вверх,
выглядят  одинаково, -- так  вот,  тот, кто выжил  в таких условиях,  просто
неописуемо  странен. Мягко  говоря. Ибо не шарахнуться  в укрытие,  на  лету
выхватывая пистолет, когда неподалеку хрястнула упавшая с крыши сосулька, --
это  убийственный стресс. Такой,  весь в  поту, дрожащий  от  невыплеснутого
напряжения, человек боится  самого себя. Пастух прекрасно знал это и считал,
что проще  об этом  не  говорить. Пережили,  мол, и забудем. Другое  дело --
Артист,  не  чуждый  самокопания,  как и  всякий,  профессионально изучающий
порывы души.
     --  Интересно,  --  удивился Артист  реплике Боцмана,  жестом  попросив
Пастуха дать ему разобраться. -- Ну командир понятно: надо с глузду съехать,
чтобы на свои деньги  сначала  закодировать от пьянства полдеревни, а  потом
еще и содержать вылеченных за свой счет. Ну а я-то чем тебя удивляю?
     -- А тем, -- пожал плечами Боцман и, подумав, объяснил: -- А всем. Вот.
     -- Ребя-ата,  --  урезонивающе  вмешался  Док.  --  Старайтесь избегать
негативных  оценок.  Полезная  обратная связь  не  должна выражаться  прямой
критикой и выставлением оценок поведению товарища. Иначе ничего, кроме обид,
не получится. К тому же обратная связь более репрезентативна и полезна, если
исходит от большинства участников обсуждения.
     Артист не меньше минуты,  шевеля  губами, переваривал услышанное. Потом
вздохнул,  сел на широкую желто-белую лавку рядом с  Перегудовым и попросил,
искательно заглянув в ему глаза:
     -- Повтори  еще  раз. Только  помедленнее и  по-русски. Что  там насчет
репрезентативности?
     Боцман с Пастухом переглянулись,  но промолчали. Боцман  -- потому  что
переживал  стыд  за то, что сам не сообразил поднять тревогу  из-за  пропажи
Мухи. Пастух -- потому что хотел еще разок  мысленно  пройтись по новой  для
него фактуре.
     --  Понимаешь,  -- сказал  Док, -- многие, когда  хотят  изменить чужое
поведение,  делают  это,  осуждая или  выставляя оценки.  Например:  "Только
круглый болван. Артист, будет, как  ты,  тратить все свои силы и  деньги  на
погоню за  театральными  химерами и эффектами вроде спонсирования постановки
"Гамлета" или покупки  дорогущего "мазератти". Лучше  бы ты  семью завел..."
Понимаешь? Такая постановка вопроса обижает и вызывает желание спорить. Да и
неправда  это  наверняка. Любая оценка грешит  категоричностью. А вот если я
скажу о своих чувствах, то  это и  не  обидит,  и  будет бесспорно.  Свои-то
чувства я уж как-нибудь получше других знаю, так? Например:
     "Знаешь, Артист,  меня беспокоит, что у тебя до сих пор ни дома своего,
ни семьи,  ни детей.  Я боюсь, что у  тебя  обострился ПТС.  Многие  в твоем
положении стремятся поскорее спустить деньги, подсознательно боясь  думать о
завтрашнем  дне.  Им  и спустя  годы  после войны  кажется, что  их  вот-вот
убьют"...
     -- Инте-ересно, -- протянул  Артист.  -- Значит, ты думаешь, что если я
не  хочу складывать деньги в чулок, то это во мне говорит посттравматический
синдром?
     -- Нет, я не так  думаю, -- поправил его Док, -- я думаю, что так может
быть.  Точно так же, как для меня самого, это проявляется  в бегстве в чужие
проблемы.  У меня ведь  тоже  вместо дома и семьи -- реабилитационный центр.
Получается, что  мне  легче думать  о  чужих  болячках,  чем  разбираться  в
собственных. Но это  только предположение. Причем только мое. И если ты один
это подтвердишь,  я могу отмахнуться. А вот если вы все или почти все мне об
этом скажете, это вызовет у меня больше желания как-то изменить ситуацию.
     --  Ну и как, мужики? Вы  тоже  думаете, что  я  хочу  сыграть Гамлета,
потому что боюсь смерти? -- стараясь выглядеть  веселым, спросил Злотников у
Пастуха и у Боцмана.
     --  Я не знаю, -- признался Пастух. -- В том, что  человек хочет что-то
оставить  после себя,  я  ничего  болезненного  не  вижу. А  Гамлет  это или
непьющая  деревня --  какая  разница?  Но то,  что  у  моего  друга,  Семена
Злотникова, в тридцать лет нет детей, меня тоже беспокоит.
     -- Почему? -- спросил Артист.
     -- Потому что ты хороший мужик, и жалко, если не дождешься внуков.
     -- Ясно, -- кивнул Артист. -- А ты, Боцман?
     -- А что я? Я скажу, что на детей работать лучше, чем на "мазератти". А
ты  отмахнешься.  Скажешь,  что  детей  тебе  мешает   завести  предчувствие
опасности из-за врожденного опыта вечно гонимого еврейского народа...
     --  Спасибо,  я понял,  --  покивал Семен,  прищуриваясь. -- Умеешь ты,
Боцман, быть доходчивым.
     --  Ребята, ладно,  а?  Давайте  про  Муху, --  тут же предложил хитрый
Боцман, но номер не прошел.
     -- А ты сам-то, Митя,  --  ласково сказал ему мстительный Артист. -- Ты
сам-то? Меня просто  изумляет и беспокоит, как  можно быть таким  безнадежно
нормальным. Одна семья, один дом, одна жена. Тебе не скучно? Все до копеечки
в семью, жене в передник... Тоска-а-а!
     -- Нет, не скучно, -- пожал плечами Хохлов. -- Я вот  читал, что  когда
генерал де Голль дал независимость Алжиру,  его пол-Франции ненавидело. Тоже
о целостности страны говорили. Зато сейчас рады до смерти, что от этой обузы
избавились. Не говоря уж о том, сколько жизней сберегли.
     -- Сравнил! Где  Франция и Алжир,  а  где  твоя семья...  -- возмутился
Артист.
     -- А я про другое: где Москва и где -- Чечня? Хорошенькая аллегория!
     -- Сегодня мы Чечню отпустим, а завтра другие захотят!
     -- И пусть  идут, -- глядя в  пол, буркнул Хохлов. -- Из  хорошего дома
люди не бегут. И никакой Гамлет за тебя этого не решит.
     -- Так ты  стараешься,  чтобы  от тебя  дети не  убежали?  -- догадался
Артист. -- Да ведь они все равно вырастут и захотят жить отдельно.
     -- Отдельно -- это другое. Ну воевали мы  там.  Было. Что ж мы,  теперь
навечно  кровью  повязаны и  думать  иначе  не можем?  Лучше бы  на зарплату
учителям деньги потратили, чем на гробы.
     -- Так  вы вот это с  Мухой обсуждаете, пока клиентов ждете? -- спросил
Сергей  Пастухов, озабоченно глядя в окно. Там по глянцево блестевшему снегу
его  одноклассник Мишка  Чванов  трудолюбиво  погонял  лошадь,  волокущую  в
сторону  его  двора  здоровенную  лесину.  Эту лесину  Пастух припас,  чтобы
заменить стропилину в столярке.
     -- А что? И это тоже. -- Боцман тоже обернулся к окну, заметил Чванова,
но  говорить ничего  не  стал.  Он знал,  что  у  недавних  алкашей ПТС  еще
посильнее,  чем  у солдат.  Чванов,  беспробудно пивший большую часть жизни,
теперь,   оказавшись  принудительно   зашитым,  помешался  на   обустройстве
семейного гнезда, -- А  вообще-то,  по-моему, все эти ПТСы  выдумали,  чтобы
распущенность оправдать. Просто есть такие... очень нежные, кто себя слишком
жалеет. Больше,  чем других.  А вот  Муха,  уверен, ничего нам не  сообщает,
потому что не хочет под огонь нас загнать.
     -- А сам  он как, ты подумал? -- спокойно спросил  Пастухов. -- Как  он
сам, один, будет выкручиваться?
     --  Знаешь,  он  уже  почти год  что-то такое...  предчувствовал...  --
объяснил Боцман. -- Квартиры себе запасные снимал, тайники мастерил. Костюмы
особые шил,  обувь  специальную заказывал.  Гранаты  газовые и  светошумовые
запасал. Точно к осаде готовился.
     --  Не  понял:  он  готовился, что  его будут осаждать,  или сам  хотел
кого-то? -- спросил Док.
     -- По-моему, этого он и сам не знал.
     -- Так ты думаешь, что это у него ПТС так выражался? -- уточнил Артист.
-- В виде паранойи?
     -- Не-а, --  покачал  головой Боцман. -- Это не он, не  ПТС ваш сраный.
Это -- нормальное предчувствие. Он будто чуял, что ему это потребуется... Но
ведь мы, ребята, знаем, кто здесь главная сволота. Артемов из "Изумруда"! Он
ведь, паскуда, меня заверил, что Муха привез  его цацку в  Тбилиси. Он, гад,
клялся, что у Олега там все нормально.
     -- Это -- кое-что, это -- уже след, -- согласился Пастух. -- И отличный
след.
     Но  предчувствия  бывают  не  только у  наших. У  "ихних"  тоже.  Когда
встревоженные  друзья,   отбросив  все  прочие  дела,  начали  искать  Муху,
обнаружилось, что Артемов, замдиректора "Изумруда