вующему  уставу,  и Док,  опять  же  слегка кивнув головой, вошел в
автобус.  Здесь  при  входе  стоял  монашек и беззастенчиво прозванивал всех
прибывших  металлоискателем. Духовенство не противилось. Но вот что странно:
Дока монашек прозванивать не стал, наоборот, потупил взгляд и что-то шепнул,
спрятав  металлоискатель  за  спину.   Док,  уже   видевший,   как   ксендзы
благословляют  прихожан  и мелкую монашескую братию, сотворил соотвествующий
жест  и  на  всякий  случай  снисходительно  улыбнулся  этому  таможеннику в
подряснике.
     Место  рядом  с ним  занял  крупный  священник,  смуглый, с крючковатым
носом, и заговорил (о ужас!)  по-испански. Почему  он решил, что  Док поймет
его испанский? "Неужели, -- усмехнулся Док,  -- я так старательно настраивал
себя изъясняться на ломаном испанском, что это стало видно даже со стороны?"
Испанский же поп, глядя  на  Дока, высказал одобрение  по поводу  того,  что
восстановили орден  иезуитов, что без ордена вся Католическая матерь-церковь
была как бы лишившейся любимейшего из сыновей, испанцы, как известно, в душе
все  поэты.  Мало  того что  добытое  у ненормального Тяньшанского облачение
оказалось принадлежащим  какому-то церковному сановнику,  так  оно еще  было
иезуитским! Вот почему  Дока не прозванивали!  Где полоумный химик  раздобыл
рясу, было загадкой века. Док  кивнул в ответ соседу,  давая  понять, что он
все прекрасно  понял, а отвечал на латыни:  потому, мол, орден  и  вернулся,
что, пока его не было, развелось  среди католиков слишком много швали и пора
ее  выметать поганой  метлой.  После  этого разговорчивый  сангвиник-испанец
сделался замкнутым и нелюдимым и погрузился в черную меланхолию.
     "Икарус"  медленно  полз в  самой  гуще  процессии. В  окне  Док  видел
чудовищную толпу,  вытянувшуюся вдоль  всего  маршрута  за предусмотрительно
расставленными заслонами  из  людей  в  штатском  и ментов.  Док, когда  еще
садился в автобус,  рассмотрел всех,  кто оказался среди  его  попутчиков, и
рассмотрел  внимательно.  Деда среди них не было. Оставался, правда,  второй
автобус -- он набирал пассажиров чуть поодаль, и  Доку не удалось разглядеть
всех, кто в него  садился. Ну не мог же он вертеть  головой  во все стороны,
нося столь высокий (не ясно, правда, какой именно) сан.
     Док вообще-то должен был радоваться, что он без малейших проблем втерся
в самую гущу событий и теперь все время будет вертеться  где-то возле  папы.
Но  не было у него спокойно на сердце. Что-то  слишком  много  в этом городе
сумасшедших, покушающихся на папу. И если слабовольного Тяньшанского Пастуху
удалось остановить всего  лишь  проявлением более  сильной  воли, то как еще
сложится с  Дедом, которому  самому воли  было не  занимать? То,  что старик
может  случайно оброненную фразу  принять  за приказ  командира и, наоборот,
приказ  пропустить  мимо  ушей, это Док уже знал.  Поэтому  и  было  у  него
опасение, что Дед, если даже  найти его и приказать ему убираться к чертовой
матери подальше  от папы,  все же будет  выполнять изначальную установку  на
убийство. Мало ли, вдруг у него в голове слетел какой-нибудь винтик и теперь
старик  решил  положить  жизнь, вернее, ее  остаток  на то,  чтобы  грохнуть
несчастного папу?
     Зато в парке культуры  Доку предоставилась возможность рассмотреть всех
католических  священников, примкнувших к папской кавалькаде. Деда среди  них
не было. С одной стороны, это было  хорошо, -- значит,  Дед, по крайней мере
пока,  не  имеет возможности приблизиться  к  папе.  Но в  то  же время  Док
предпочел  бы уже  обнаружить  Деда,  а то  возникало  подозрение,  что  вся
разрабатываемая  им версия является ошибкой и Дед появится  с  той  стороны,
откуда  его никто  не ждет. В  любом случае  теперь нужно  было следовать за
папой по пятам и при этом держать ухо востро.
     * * *
     Кардинал  Амвросий  Ружичковский, земляк и ближайший  наперсник  Иоанна
Павла, следовал за своим патроном  повсюду  вот  уже тридцать  с лишним лет.
Теперь он, второе лицо ордена иезуитов,  возглавлял службу охраны понтифика.
Он лично отбирал  братьев  ордена для  внедрения как в  свиту, так и вообще,
чтоб торчали в толпе, контролировали  ситуацию. Это все были молодые мужики,
крепкие,  со знанием единоборств  и  с  навыками оперативной  работы. Рясы и
епитрахили  скрывали  мощные торсы,  иногда  и  шрамы. Кардинал  еще  в Риме
распорядился,  чтобы  в  каждом  автобусе  со  священниками,  которые  будут
сопровождать папу, находилось по одному  монаху ордена. И вдруг на тебе -- в
парке   для  приветствий  папе  выходит  из   автобуса  непредусмотренный  и
незнакомый  аббат! Кто такой,  почему не  знаю?  Впрочем, аббат был типичным
иезуитом нового времени: стройный, крепко сложенный, с лицом, выдающим в нем
воина,  да  и  с  выправкой  такой,  что  любой  кадровый  полковник  мог бы
позавидовать.  Очевидно,  у этого аббата, как  и  у большинства  сегодняшних
иезуитов, за плечами  был если не Французский легион,  то офицерство в одной
из католических стран. Но все же этот  человек был незнаком кардиналу  и тем
уже  подозрителен. Когда  аббат подошел к Иоанну  Павлу  для  приветствия  и
благословения,  Амвросий Ружичковский  весь внутренне напрягся. Удивительно,
но и сам папа как-то выделил странного аббата из общей массы духовенства.
     -- Откуда приехал, сын мой? -- слабым голосом спросил он по латыни, как
обычно он  обращался ко всем своим подчиненным, страны происхождения которых
не знал. Это потом он, практически полный полиглот, переходил на любой язык,
имеющий хождение в мире.
     --  Из Парагвая,  отче, -- на латыни же ответил аббат. -- Я  проповедую
Слово Божье среди народа гуарани вот уже двадцать лет.
     --   На  каком  же  языке  вы,   сын  мой,  общаетесь  с   паствой?  --
поинтересовался папа.
     -- Увы, отче,  --  ответствовал  аббат,  -- на  язык  гуарани  пока что
священные  тексты  не переведены. Я учу свою паству латыни и все службы веду
на этом прекрасном языке...
     -- Это замечательно! -- восхитился  Иоанн  Павел. --  Когда традиционно
католический мир забывает латынь и переходит при отправлении богослужений на
свои национальные языки,  новый  для Бога народ сразу получает Божье Слово в
том виде, в  каком его  принесли в Рим  апостолы  Петр и Павел! Благословляю
тебя на служение Господу, сын мой!
     Аббат  прочувствованно поцеловал  руку  понтифика,  а кардинал Амвросий
успокоился: так вот откуда прибыл этот странный иезуит, аж из Парагвая! Надо
будет поговорить  с ним, похоже, это интересный  человек!  В самом деле, как
там обстоят дела в католической миссии в Парагвае?
     * * *
     До  вечера Док  таскался  как привязанный за папским  кортежем. Ездил и
куда-то  в пригород,  в  какой-то  новоиспеченный католический  монастырь на
папскую трапезу.  Наконец, процессия вернулась  в  город, папа  на  прощание
сделал пастве  ручкой  и  отправился  спать  в  бывшие  патриаршие,  а  ныне
митрополичьи палаты. Дед за все это время никак себя не проявил.
     Док побаивался, что для священников забронированы места в  гостинице, а
там,    конечно,   понадобится   предъявлять    документы    (которые    Док
предусмотрительно  сдал на  хранение  Пастуху). Но нет, обошлось.  Их  снова
загрузили  в  автобусы  и  повезли  в  тот  самый новоиспеченный  монастырь,
кажется, сестер-кларисок,  в  котором трапезовали. Там Доку в соответствии с
его аббатским  саном выделили  отдельную  келью  с позолоченным распятием на
стене  и  с Евангелием на резном аналое дорогого  дерева.  Пока Дока  вели к
келье по  коридорам,  он  заметил,  что сестры-клариски были главным образом
жуткие старухи,  тощие, костистые, с  бесцветными  глазами,  но попадались и
молодки, смотрящиеся в своих черно-белых прикидах даже соблазнительно. И Док
подумал, что это хорошо, что ксендзом переоделся он,  а не  Артист. А ну как
тут не удержался и сделал  ночную  вылазку в духе Казаковы? Хорошо еще, если
бы он  по  счастью  попал к молоденькой  монашке,  слишком  рано  покинувшей
суетный  мир. Может быть,  тогда  и  осталось  бы  втуне внезапное нарушение
целибата,   то  бишь   обета  безбрачия,   со   стороны   отдельно   взятого
темпераментного  патера. А что, если бы Артист по ошибке вломился к одной из
старух? Ее  вопли  были бы  слышны, наверное, и папе в нунциатуре, и Господу
Богу на небесах.
     Весь  следующий  день, двадцать  шестое  июня,  Док болтался  в папской
свите,  усиленно  делая  вид,  что после того, как папа отметил  его кратким
разговором, он имеет полное  право торчать вблизи святейшего. К девяти  утра
отправились на ипподром.  Там мероприятие было  долгим  и донельзя массовым.
Тысяч  тридцать  народу  собралось.   Док  так  и  зыркал  по  толпе  из-под
полуопущенных   век,   но   Деда   не   было.   Обедать   опять   ездили   к
сестрам-кларискам.  Дед  никак  себя  не проявил. Вернулись  в  митрополичьи
палаты, где у папы была сиеста. Ни при входе папы в палаты, ни при выходе не
было  никаких  происшествий, хоть отдаленно напоминавших попытку  покушения.
После  пяти  поехали  куда-то на окраину,  где  папа,  следуя  укоренившейся
привычке, благословлял какую-то стройку.  Кажется, чего-то  вроде семинарии.
Дед молчал.  От семинарии, которую только-только начали строить, отправились
к  слегка  недостроенному  храму Рождества  Богородицы  в  районе  Сихова, с
которым  сравнительно  недавно  совсем  с  другой  стороны имел  возможность
познакомиться  Муха.  И  уже с  Сихова вся вереница  снова  завернула лыжи в
пригородный монастырь  -- ужинать.  Похоже, Дед,  похерил  свои  кровожадные
планы, оставил папу  в  покое и перешел к какой-либо иной,  возможно,  более
мирной деятельности.
     Весь  день  окружающие священники, видя на Доке иезуитские атрибуты, не
слишком лезли в разговоры,  вернее сказать, вовсе  не лезли. Сам же Док лишь
ломал голову над тем,  что же именно в нем  выдавало принадлежность  к этому
ордену.   То   ли  синяя   шапочка,   тогда   как  у   остальных   она  была
сиренево-фиолетовой,   то  ли  покрой   рясы,  который,  кажется,  тоже  был
нестандартным.   В  любом  случае  нелюбопытство   окружения   Дока   вполне
устраивало.  Кроме того, к вечеру в свите папы остались  лишь единицы из тех
пресвитеров,  что  встречали  его  вчера   в   аэропорту.  Наверное,  решили
поисследовать   город  на  предмет   чего-нибудь   экзотического.  Например,
украинской  горилки  с перцем.  Так  что  и  приставать к  Доку  с ненужными
расспросами  было почти некому. Но расслабляться  было рано. Предстоял вечер
дня  сегодняшнего  и почти весь  день завтрашний. А  это масса времени и для
того,  чтобы где-то  проколоться, и для  того,  чтобы Дед  успел  попытаться
осуществить свои опасные и нежелательные планы.
     Прокол чуть не произошел после ужина. Кстати, подавали за ужином и вино
из  монастырских  подвалов, и вино неплохое.  Так  что  в бытовом плане Доку
жаловаться  было не  на  что:  его  и кормили,  и  поили,  и спать ему мягко
стелили.  Едва  окончилась  трапеза,  к Доку  подошел  тот  самый  кардинал,
который,  Док  запомнил,   вначале  смотрел  на  самозваного  аббата  весьма
подозрительно и, что хуже,  как опять же запомнил Док, весьма проницательно.
Но  все же на  этот  раз  кардинал не хмурил  бровей,  а, напротив, улыбался
ласково  и,  приближаясь,  делал Доку  знак  рукой,  чтобы  тот  не  вставал
навстречу. Док все же поднялся со скамьи.
     -- Именем Иисуса, -- по-латыни  приветствовал Дока кардинал  иезуитским
паролем.
     А Док не  знал, не  помнил отзыва  на  этот  пароль. Но  он  уже  успел
насмотреться, как  обычно ксендз  меньшего ранга  приветствует ксендза ранга
более  высокого.  Он  склонил голову и сложил  руки в надежде,  что  и такая
разновидность приветствия сойдет. Сошла.
     -- На  каком языке  мне  можно  будет  поговорить с  вами?  --  любезно
поинтересовался кардинал,  который, очевидно, не желая отставать  от  своего
патрона, тоже был полиглотом.
     -- На латыни, -- скромно ответствовал Док, -- или  на гуарани, -- здесь
он  решил,  что небольшая  доля юмора в общении двух коллег  даже  по  такой
ответственной  работе,  как  служение Богу,  не повредит. И  тут же добавил,
отрабатывая свою шаткую, но единственную легенду: -- Немецкий, язык детства,
я почти  забыл, а на испанском говорить приходится  хорошо,  если раз в год.
Так что и этим языком, увы, я не владею в совершенстве.
     * * *
     Кардинал  Ружичковский не ошибся, увидев в странном  иезуитском  аббате
интересного человека.
     Ну  неудивительно ли, что человек не может толком  общаться ни на одном
языке, включая, кстати, и латынь. У аббата был крайне странный выговор: если
католическое духовенство говорило на этом языке мягко, плавно, по аналогии с
ближайшими  к  латыни современными  языками -- испанским и  итальянским,  то
аббат  Мартин говорил  так, как  изъясняются  медики,  произнося  диагнозы и
выписывая рецепты -- рублено, резко. Впрочем, это могло объясняться тем, что
аббат был немцем по происхождению.
     Аббат признался-таки, что до поступления  в  орден он служил в армии. В
Парагвайской народной армии. Он даже воевал когда-то против аргентинцев. Там
вообще, как узнал любопытный кардинал, постоянно шли стычки на границе из-за
контроля  над  серебряными  рудниками.  А  вот теперь он  проповедует  среди
местных аборигенов, населяющих  болота  Ла-Платы и  холмы  Гран-Чако.  Народ
дикий  и  плохо воспринимающий  Истину.  Они поклоняются  божку  Вицлипуцли,
которого считают  могущественнее  христианского  Бога,  однако  все  же  они
заходят  в  единственный  на  всей  огромной  территории  к   юго-западу  от
Байа-Негро  храм  аббата Мартина, чтобы  воздать  жертвы  и  Иисусу  Христу,
которого, безусловно, ставят много  ниже Вицлипуцли, но  с которым  тоже  на
всякий случай не желают портить отношений. Кубинские коммандос, приглашенные
правительством Парагвая,  занесли в эти дикие и  редконаселенные места еще и
культ  вуду, так что отцу Мартину приходится прикладывать невероятные усилия
для  охраны  поголовья  своих  кур,  едва  ли  не  единственного   источника
пропитания. Каждое полнолуние дикие и кровожадные гуарани совершают налет на
прицерковное хозяйство, чтобы украсть и принести в жертву идолищу хохлаток и
пеструшек. Нет,  аббат не сердится на несчастных  кубинцев. Ведь  многие  из
них, несмотря на жизнь под властью коммунистического диктатора, не отошли от
истинной  католической веры. Да, там среди  вудуистов встречались  и  верные
сыны нашей  Церкви! Их пребывание в селище  Кузнетски Мост на берегу речушки
Негро-Линка, где несет свою миссию  патер Мартин, было подлинным праздником.
Вместе так хорошо было петь псалмы и хоралы!
     Но есть у аббата и победы  на духовном фронте. Около семидесяти гуарани
полностью  оставили  поклонение языческим божкам и приняли святое  крещение.
Это   начало   католизации   Западного   Парагвая,   которое   было   начато
предшественником аббата Мартина, ныне покойным аббатом  Йоганом, тоже, как и
сам  аббат  Мартин,  немцем, вернее,  австрийцем  по происхождению.  Так  уж
получилось, что службу там тащит немецкая династия аббатов. Вот.
     Кардинала  до слез растрогал рассказ этого сурового, но простодушного и
открытого священника, который несет свет Евангелия в столь диких местах: кто
не знает, как трудно выращивать колоски истинной веры на неплодородной почве
язычества.  До  глубокой  ночи  кардинал,  плача,  молил  Господа  о  помощи
несчастному аббату во всех его начинаниях.
     * * *
     Наутро  у  Дока  слегка шумело в  голове --  отвечая кардиналу  на  его
навязчивые вопросы, он прихлебывал винцо, услужливо подливаемое  в пустеющий
бокал средних лет монахиней с добрым усталым лицом. Пожалуй,  без  вина Доку
не удалось бы так стройно и ясно рассказать свою на ходу сочиняемую легенду.
А  подъем был ранний -- в половине восьмого папа должен был  служить частную
литургию в  митрополичьих  палатах,  и,  поскольку  Док  разыгрывал из  себя
человека  крайне набожного, монахи, по его же просьбе, разбудили в  половине
шестого: от монастыря до палат был добрый час езды.
     Теперь уж автобус, приписанный  к приезжим ксендзам, шел  в город почти
пустой.  Большинство патеров,  основательно  изучив город накануне,  сегодня
отлеживалось по кельям.
     И  снова завертелось. Десять ноль-ноль. Снова ипподром, но  на этот раз
папа служил  обедню по-византийски. Час.  Возвращение  в  палаты. Тринадцать
пятнадцать. Обед в палатах. Масса священников, но одетых по-иному -- униаты.
Док просто выедал их лица глазами,  все искал Деда, но Деда или не было, или
он  так страшно замаскировался, что  узнать его было невозможно. После обеда
папа  лег  прикорнуть,  а  Док получил часовую  передышку.  Пока  папа спит,
проникнуть к нему невозможно.
     Теперь  начинало казаться, что  либо Дед успокоился с покушением,  либо
его  планы оказались расстроены.  Оставались  всего две  возможности увидеть
понтифика  на  людях, подобраться к нему поближе и  пальнуть из пистолета. В
пять папа должен был прощаться с католиками  и  униатами Западной  Украины в
церкви  святого Юра,  а  в  шесть  пятнадцать  еще раз прощаться  с  ними  в
аэропорту.  Да,  Док ошибся.  Дед не  стал переодеваться католическим попом,
проникать  в свиту,  подбираться к папе на расстояние вытянутой  руки и бить
наверняка. Если он и попытается  стрелять, то либо из толпы в храме, либо на
площади  храма,  либо,   наконец,   в  аэропорту.   Док  знал,   что   толпа
контролируется с двух позиций. С одной стороны, сам  Док глазеет на народные
массы  как  бы глазами папы. С  другой  стороны,  в толпе рыщут  неугомонные
Пастух и Боцман,  -- их лица мелькали несколько  раз. Док  их заметил, и это
при том, что они всячески старались не светиться. Вот ведь  гады!  Просил же
их  покинуть город  в экстренном порядке,  не мелькать, так  нет же! Чувство
товарищества  им не дает  наслаждаться безопасностью, когда  друг рискует на
всю катушку. А их позиция наблюдения как раз самая поганая, хоть они и видят
всех  тех,  кто пробирается поближе к папе со спины. Но  что под таким углом
можно увидеть? Да ничего, особенно если Дед устроил маскарад. Мало ли в кого
он вырядится на этот раз.
     А Док, стоя все  время чуть ли не у  плеча  Иоанна Павла,  видел, можно
сказать, все лица паломников,  приблизившихся  на рискованное расстояние. Он
скользил взглядом по всем, по абсолютно всем лицам, периодически цепляясь за
нос, глаза или лоб какого-нибудь  старика, если они хоть чуть напоминали ему
о Николае Ивановиче.  Такое лицо Док рассматривал пристально и анализировал:
нет ли на нем  грима, нет ли парика; смотрел, какой овал, какой разрез глаз,
не может ли это быть Дед. Но снова и снова оказывалось, что нет, это простой
старик католик. Или  униат.  Не Дед. Не Николай Иванович. И  вроде бы то нос
попадется характерный, дедовский -- прямой, как стрелка, греческий. То те же
глаза  --  голубые, умные, чуть прищуренные. Но при  тщательном рассмотрении
оказывалось  не  то. То складки  на  лбу  иные,  а  их  загримировать  почти
невозможно, то ухо  лопухом,  тогда  как  у Деда уши  аккуратные, прижатые к
голове. То скулы жесткие торчат шире ушей, а такие скулы не приклеишь.
     В  то же время Док сознавал, что, если ребята не оставляют наблюдения и
не  подают ему  знаков --  отбой,  мол,  все,  дескать,  в  порядке, значит,
ситуация  не  разрешена, Дед  не  обнаружен,  не остановлен, не  обезврежен.
Выстрел,  роковой  для папы  римского  и, как ни странно, для России,  может
прозвучать в любой момент.
     У Дока был час на то, чтобы передохнуть и собраться с мыслями. Он вышел
из  нунциатуры  на  наводненную паломниками площадь, обошел толпу, зашел  за
собор,  отыскал укромный  безлюдный  уголок  и закурил. Но  город,  особенно
поблизости  от  тех мест,  где  обретался папа, в  принципе не мог содержать
укромных уголков. Док успел лиш