я кликуху приклеил,
верно? -- я сосредоточился на шагах.  Пытался их  ритмом упорядочить кашу  в
мыслях и вернуть их к делу.
     "Допустим, что кейс все-таки  был заминирован. Пусть не столь  обильно,
как  представляет для того, чтобы меня запугать, Михуил, но допустим. На кой
взрывать ожерелье царицы Тамары, которая вроде была бабой неземной красоты с
широкой жопой...  Стоп, жопа -- не по теме. Ага...  Полтора лимона  минируют
только тогда, когда не хотят, чтобы их мог получить кто-то чужой. Значит, на
того,  кто в кейс без спросу залезет, был прицел, а не на самолет... Кстати,
я  как-то в самолете дрючился с  одной  Катей-Катюшей.  В сортире.  Там  все
дрожало-вибрировало. На нее вибрация влияла возбуждающе, и она  кончала, как
тот ракетный  гвардейский миномет. А меня эта дрожь  сбивала  с ритма.  И  я
никак  не  мог  достичь  завершения,  хотя   в  дверь  уже  ломились  другие
жаждущие... Чего? А, наоборот: жел... лающие... При чем тут лай, если Катюша
своими нежными губками...  Стоп! Опять на  порнуху  потянуло. А что? Хорошая
вещь... Вещь? О каких это я  вещах  сейчас думал?  Чего я  на  эту Катюшу-то
перешел? На самолет?
     Ага: ожерелье -- кейс  -- мина. Значит,  кто-то очень боялся, что некто
чужой  доберется  до этого  ожерелья.  Что  же  в  нем  может  быть  такого?
Микропленки с военными секретами? Компроматы?  Тьфу ты, черт, опять вляпался
в шпионские  игры  или  в политику. Значит, Михуил сообразил  это и нашел то
самое нечто, что не дешевле  самого драгоценного ожерелья.  И он что, решил,
дурак, этим торгануть?
     Совершенно  непонятно, как он не соображает: такие люди не  платят. Они
соглашаются заплатить, а потом -- раз, и убивают... Вот бабы -- те наоборот.
Они всегда сначала отнекиваются, делая вид, что трахаться им не хочется. Мне
это  нравится.   Если,  само   собой,   неискренне  отказываются.  Тех,  кто
действительно не любит этого дела, я не  понимаю. Зато с теми, кто любит, --
кайф! Сначала: "Нет-нет". Потом:
     "Ладно уж..." Потом: "Еще!" и, наконец: "А-ах!.."  Забавно они корчатся
от наслаждения..."
     Сначала  шагалось  тяжело,  мутило.  Потом  кровь  и  водочка   во  мне
объединились,  запульсировали в такт шагам.  Появилась  игривая  легкость  в
мышцах. Мысли пошли странные. Вот знаю, что мысли заняты какой-то ерундой, а
все равно думаю именно о ней. Координация движений полностью наладилась,  но
стала злить походка Михуила. Плетется как кляча, только жопой  виляет. Прямо
видно, как по-бабьи ходят ягодицы: одна вверх, другая -- вниз. Трутся друг о
друга... Ну, блин, и эротика! Тьфу, привидится же такое, волосатое!

x x x

     С потенцией  у меня проблемы чуть не с детства. Не в том смысле, что ее
нет,  а  в том,  что  слишком  много. Все размеры,  если понимаете, о  чем я
говорю, у меня пропорциональные, но аппетит -- неизбывный. Про чтение книжек
я раньше не всю правду сказал. Те, что  про гармонию брака, про секс или там
вульгарную порнуху, я с детства обожал штудировать. Странно было читать, как
мужиков уговаривают после оргазма не отворачиваться ради храпака к стеночке,
а еще  какое-то внимание  уделить партнерше  для  разговора. У  меня  всегда
наоборот  было: после акта  мне хочется следующего,  а она отворачивается  и
норовит заснуть. Устала, мол. Мол, болит у нее уже. А  если туда, где еще не
болит?  "Потом!"  А  мне  как  этого  "потом"  дожидаться? Узлом  завязать?!
Эгоистки.
     Тут ведь еще одно до кучи... Правильно, мои метр шестьдесят два. Тянуло
меня всегда  ("тянуло"  -- еще  мягко сказано) к  женщинам крупным,  полным,
сисястым и  задастым. Светловолосым. А получалось в  основном  с маленькими,
худенькими брюнетками  с капризными  тонкогубыми  ртами. Этих уговаривать не
приходилось.  Сами  порой  на шею вешались. А крупные  -- нет. Их, наверное,
природа специально  нацелила,  чтобы  они  искали  себе  под  стать. Или они
стеснялись  ходить  с недомерком? Одна Маргарита мне выложила,  когда я  уже
почти на нее влез:
     -- Хороший ты парень, Олег. -- С сожалением,  но  властно сняла меня со
своих  упоительных  бедер.  --  Потенциал  в  тебе  чувствуется. Только  как
представлю... Иду я с тобой, точно с  бобиком на  прогулке. Ты уж  извини --
смешно  делается. Как "комарики  на воздушном шарике". Не  моего  романа  ты
герой.
     Пару раз, когда случалось заполучить габаритных подруг,  я так старался
им угодить,  так  старался. Буквально словно готовил наглядное пособие: "Как
лелеять женщину, доводя ее до  бешенства". Эти, что еще радовало, не роптали
на усталость и болезненность. Комплекция, она  ведь позволяет и даже требует
контакта в соответствующих  дозах. Но  были они -- обе  -- ну такие тупые  и
жадные, что, когда мацать  или иметь их  было нельзя, глаза б мои  на них не
глядели. А они ж чувствуют твою зависимость! Тут как в джунглях: кто слабее,
того и грызут. Большие  тетки, они  едва  свою силу  ощутят, сразу  начинают
спекулировать. Мол, не сделаешь по-моему  -- титьку полапать не дам. А когда
тебе  позволяют вроде бы  из милости или в  обмен, удовольствие  уже не  то.
Совсем не то. Не ручной  же я  зверек, чтобы такое терпеть. Ну а как до  них
доходило,  что веревки из меня  вить не получится, либо  сами  сбегали, либо
меня прогоняли.
     Вообще-то с  годами многое становится  проще. В том числе и с бабьем. Я
уже давно не стесняюсь, привстав на цыпочки, шепнуть на ушко:
     -- Внешние габариты обманчивы... Когда  вы  меня вполне распробуете, вы
поразитесь.
     Впрочем, делаю я такое лишь при  одноразовых контактах, снимая телку на
ночь.  Я как  тот  карлик из  анекдота.  Готов  бегать  и кататься  по такой
лапоньке, распевая:  "И это все -- _мое_!"  Знаю заранее: если такая женщина
влюбится настолько, что мне захочется на ней жениться, я обречен  всю  жизнь
ловить  любопытствующие, забавляющиеся, насмехающиеся взгляды. Есть опыт.  У
меня  ни одного  конфликта  с  законом  из-за  работы  --  только  по поводу
свернутых рож непрошеных комментаторов. Но и  это в  прошлом. Теперь  я умею
смеяться и в такой ситуации. Смешно  представить, во что превратятся их рожи
и яйца, если комментаторы перегнут палку.

x x x

     Пока мы до моей камеры добрели, я Полянкина здорово возненавидел. Очень
захотелось сбить  его на пол. Потоптаться  на  его яйцеобразном брюхе. Потом
поставить гада на  колени,  располосовать  горло от  уха  до уха  и  прижать
подбородок к груди. Чтобы  полюбовался напоследок, как его кровища хлещет на
пузо.
     Никогда со мной такого не бывало, чтобы смертоубийство представлялось с
таким смаком. Но тут уж  очень захотелось.  Из  песни слов  не  выкинешь,  а
мыслям  не  прикажешь.  Какие  хотят,  такие  и  приходят.  Михуил  же   как
почувствовал что. Пропустил  меня вперед и, не заходя  в комнату, люк у меня
за спиной быстренько захлопнул.
     Только  в  тот  миг мне уже не до  него  стало.  Периферия  поля зрения
расплывалась  в  радужной  дымке, а вот  в центре, резко, как на голограмме,
возлежала голая мечта всей моей жизни! Это было настолько кстати и настолько
неожиданно,  что  я  вначале  решил, что у меня  глюки.  На  почве  полового
воздержания в течение последней недели.
     Поперек  топчана   и   матраса,  налитая  бело-розовой  беспомощностью,
опираясь  затылком  и  выгнутыми   плечами  на  стенку,  восседала  бесстыже
распахнутая голая бабища.
     Полные гладкие  груди покоились  между раскинутых круглых  колен, будто
вопили:  "Потискай  нас!" Великолепные неохватные  ляжки  вздымались  врозь,
будто упрашивая: "Воткнись между нами!" Руки ее были привязаны к щиколоткам,
которые  распирала, не  давая  сдвинуть  ноги,  какая-то круглая палка.  И в
довершение  всего  эта  обильная  пампушечка,  едва  увидев меня,  задергала
бедрами и титьками, стараясь сдвинуть колени и жалобно причитая:
     --  Не  трогайте  меня! Не  надо,  прошу  вас, не надо меня  трогать...
Умоляю, пожалуйста... Развяжите меня, умоляю!
     Ага,  сейчас,  разбежался.  Вот, значит,  какой  подарок приготовил мне
Мишаня в благодарность за содержимое взрывоопасного кейса. Молодец.
     За это его стоит оставить в живых.
     Да если б он у меня прямо  спросил, чего мне  хочется, я  бы  просто не
сообразил  попросить  такое. Мне бы  и  в  голову не пришло, что  тут  можно
организовать подобное.  Но это  было  самое  то. Вот  о чем, оказывается,  я
мечтал: толстые стены, непроницаемые для воплей, обильное беспомощное тело и
роскошная безнаказанность.
     Тут же  забыл обо  всем, что  осталось  за бронированной  дверью-люком,
ощутив  особенный  уют  от  укрывающего  нас  с  этим телом наедине  массива
кирпичей. Я встал перед  ней и, не спеша, предвкушая,  принялся бесцеремонно
рассматривать ее упоительно трясущиеся телеса. Своими воплями, чередующимися
с придушенными стонами, она  отвлекала меня,  заставляя  видеть и мокрые  от
слез щечки, и точеный с изящно вырезанными ноздрями носик. Волосы --  русые,
густые,  прилипшие ко лбу  --  какое-то  время скрывали ее лицо, но вот  она
опять дернулась в безнадежной попытке свести ляжки, и я увидел ее глаза.
     Это было  как  сполох --  открытие:  не просто телеса корчились  передо
мной. Тут передо мной беззащитно раскорячилась именно Она,  та, о которой  я
мечтал!
     Даже залитые ужасом и слезами, ее глаза оставались глубоки и прекрасны.
И каким  великолепно  гордым и одухотворенным даже  в  панике было ее умное,
знающее себе цену лицо... Именно такую бабу я воображал себе еще подростком,
именно о такой мечтал, имея тощих, но сговорчивых шалашовок. Вот та, которая
никогда не снизошла бы до меня по доброй воле. Вот Она, Богиня,  пунцовая от
стыда, дрожащая от страха перед тем, что я могу и хочу с нею сделать. Но Она
не  представляет  себе  и  десятой  доли того,  что  я  навоображал себе  за
предыдущую жизнь.  Годами я представлял себе позы, в которых  хотел бы иметь
ее роскошное тело, а в  реальности вынужден был даже в самом лучшем для меня
случае довольствоваться  лишь вялой покорностью... Но оказывается, не зря  я
фантазировал.  Вот  Она  --   ожившая,  одушевленная  стерва,  которой  было
позволено  столько времени  пренебрегать  мной. Что  ж, Она  своим правом на
отказ   попользовалась.  Всласть.  Теперь  наконец-то   настал   мой   черед
попользоваться. Ею.
     Больше всего я  боялся, что Она вдруг замолчит и закроет  глаза. Во мне
было столько воющего бешенства, что тогда я мог бы ногтями разодрать ее веки
с  длиннющими,  пленительно  загнутыми  на  кончиках  ресницами...  Как  Она
дергалась в плаче, пытаясь отвернуть лицо и выгибая молочную шею! Я впивался
губами  в солоноватый атлас  под  розовым  ушком,  наваливался и  на  теплую
обильную гладь...
     Тогда   Она   обмякла,   решив   испортить   мне   удовольствие   своей
безучастностью.  В тишине где-то вверху за  моей  спиной послышался легкий и
нежный шорох, точно амурчики толстопузые надо мной вились. Я слышал  его, но
мне было на него наплевать.
     Я стиснул ногтями ее  сосок, и обильное  тело, в котором я тонул, опять
задергалось в конвульсиях. Не-ет, милая, тебе придется поучаствовать во всех
моих затеях. Я купался в ее боли и страхе, зная, что теперь и сейчас никакие
"устала  -- не хочу больше  -- тебе только  это и  нужно  -- отстань, у меня
болит..."   недействительны.  Впервые   в   жизни  я  не  проклинал  бешеную
ненасытность своего естества  и не каялся в нем. Все  позволено. А что затем
-- плевать. Пусть даже не будет больше ничего.
     Совсем ничего.
     ...Когда я вынырнул из обморока, Она, тихая и  придушенная, лежала подо
мной и  вокруг. Первое, что  подумалось: "Это -- не сон, не фантазия. Она --
твоя!"
     Словно  напряжение прежних двадцати шести  лет жизни изошло, освобождая
меня. Никогда прежде я  не  испытывал такого всемогущего  восторга. Хотя  бы
оттого, что, чувствуя опять нарастающее  желание, твердо знал, что смогу его
тут  же...  прямо  сейчас  удовлетворить,  никого  ни  о чем  не  прося.  Не
выпрашивая. Наверное,  я  несколько обманул ее надежды  на  покой. Во всяком
случае,  она очень громко  негодовала,  когда я, упирая  ее нежное  личико в
замусоленный  матрас, располагал ее на  коленях и объяснял, в чем  и как Она
провинилась. Она, впав в ярость, называла меня подонком, мерзавцем и прочими
словами, а  я, впитывая  ее  подзадоривающие  вопли,  брал свое.  И странным
образом  именно  то  обстоятельство,  что  ей  мои игры  абсолютно  никакого
удовольствия не доставляли, меня заводило особенно.
     Ей  выпало  еще немало поводов проклинать и  умолять  меня, пока  я  не
почувствовал, что  наконец-то получил  сполна  и наконец-то  вполне  сыт.  И
вообще, и  Ею  именно.  Я даже  поблагодарил Ее,  представился  и  пригласил
заходить еще. Даже пообещал впредь быть гораздо ласковее.
     Засыпая, лениво  думал, что вот и попался мне человек, не будь которого
я  так  бы  и  сгинул,  не  узнав настоящего  наслаждения.  Спасибо  Михаилу
Федоровичу  Полянкину,  благодетелю. Но еще большее спасибо Ей -- за то, что
Она  есть, за то,  что моя.  Легкой  тенью  мелькнуло  в мыслях: любому, кто
попробует  отнять Ее  --  к  слову,  звали  ее  Ира,  Ирина,  Ирочка!  --  с
наслаждением горло порву.
     И  в  данном очень  конкретном  случае  перспектива  прекратить  чье-то
существование  никаких  неприятных  ощущений  во  мне  не  вызвала.   Скорее
наоборот.
     Глава шестая. Не звонит почтальон в России
     В юности Маргариту  Павловну  Попкову  в родной деревне звали Королевой
Марго. Высокая, статная, с тугой  толстой косой,  закинутой  через  плечо на
высокую грудь, она была словно рождена для того, чтобы символизировать образ
передовой  советской  доярки. Таковой ее  и сделали.  Ибо иногда принцип "от
каждого по  способности,  каждому  -- по  труду"  в  СССР работал.  Хотя  бы
отчасти.  Бригада,  которую  якобы  возглавляла  Попкова,  регулярно  давала
рекордные надои. Они происходили оттого,  что коров в ней было втрое больше,
чем  официально  числилось. А сама  Королева  Марго в это  время  без устали
представительствовала на пленумах  РК, ОК и ЦК ВЛКСМ, РК, ОК  и ЦК ВЦСПС, на
слетах  передовиков  и  вручала в  аэропорту и на ж/д вокзале  важным гостям
хлеб-соль   по  русскому  обычаю.  Редкий   высокий  гость  не  желал  потом
побеседовать    о    проблемах   сельского   хозяйства   непосредственно   с
рекордсменкой. И редкому гостю она отказывала во встрече тет-а-тет.  Но не в
силу  ветрености,  а  в  силу сознательности.  Люди  эти были  так  важны  и
могущественны,  что для них ничего не  стоило приказать построить мост через
речку,  заасфальтировать  дорогу  до  райцентра,  выделить  фонды  на  новый
коровник,  сделать  прямой автобусный маршрут, открыть в деревне музыкальную
школу и многое что еще, без чего скудна жизнь советского колхозника.
     Вот и  старалась Королева  Марго угодить, добросовестно  ублажая власти
предержащие.
     Она  никогда ничего не просила  для себя лично. Ни дома, ни  денег,  ни
машины,  ни  хлебной  должности.   Довольствовалась  тем,  что  подбрасывали
председатели колхоза, делавшие с ее помощью карьеру.
     Поэтому когда  порядки  в стране  круто поменялись,  Попкова  стремглав
превратилась  в  Ритку. Это в глаза, а за глаза  так и вовсе в  "обкомовскую
подстилку".  Быстро забылось, благодаря кому в ее родной Зареченке появились
трехэтажная школа, двухэтажный сельмаг, газ, мост, спрямляющий дорогу втрое,
и  многое прочее. Все это оказалось приватизировано теми, кто к их выбиванию
и строительству отношения  не имел, но зато умел не растеряться, когда добро
кидают толпе, чтобы ухватили те, кто понаглее.
     И  осталась  Ритка  Попкова в  сорок  пять лет, грузная, с толстыми  от
водянки, как диванные валики, икрами и щиколотками, совсем никому не нужная.
Даже регулярно запивавшему мужу, даже пристроившимся в столице детям. Хорошо
еще, что по старой памяти  дали ей работу почтальона. Многие ее сверстницы и
этого не имели, а жили, когда колхоз растащился, вообще непонятно на что.
     Почту  Попкова  возила  на  стареньком  дребезжащем  велосипеде  "ХТЗ",
Харьковского тракторного  завода. Поэтому  справлялась со службой без особой
натуги, хотя и  было  на  ней  теперь  аж  три  деревни. Впрочем, выписывать
сельский люд стал по бедности совсем мало, письмами тоже не шибко друг друга
баловал. Почтальонская сумка на багажнике стала совсем легкой.  Естественно,
почту  Ритка  возила  не  по  мере  поступления,  а  по  мере  накопления  и
целесообразности. Чего ей, допустим, в  Затопино один конверт этому ставшему
новым русским Пастухову тащить, если туда больше ничего нет? Нечего. Поэтому
Попкова  дожидалась, когда либо еще парочка  писем поднакопится, либо пенсии
затопинским бабкам или дедкам  подоспеют. Ясно дело, когда пенсии привезешь,
только редкий по глупости или  жадности человек  тебе из нее рублишко-другой
не отстегнет, зная о скудости казенных получек.
     Вообще-то письмо для Пастухова не  было  никакой необходимости  везти в
Затопино.   Жена  его,  городская  гордячка  Ольга,   учила  музыке  детишек
неподалеку от  дома  Попковой. Легко и просто  было  бы письмо отдать ей. Но
имелся один очень  существенный нюанс. Пастухов, сам деревенский, даром  что
нынче и лесопилку прибрал к рукам, и всех затопинских мужиков запряг на себя
вкалывать, понимал жизнь. И когда Ритка привозила ему почту, он всегда щедро
благодарил  ее   за   оперативность.  А  вот  Ольга  его,  раскатывавшая  на
собственной  белой  "Ниве", жизни  не  понимала. Думала, фифа городская, что
если она богачка,  так  прочие  должны  ее даром  обслуживать. И  если Ритка
отдавала почту ей, Ольга  только буркала "Спасибо вам  большое!" и  --  все.
Лыбилась, будто на ее большое спасибо можно прохудившуюся крышу подлатать.
     Так  что  Маргарита Павловна  Попкова письмо от Мухина Ольге не отдала.
Она положила  его в  горнице,  чтобы  дождаться  оказии и  тогда  уж  самому
Пастухову и отвезти. Он с понятием, отблагодарит.
     Стара Ритка нонче стала, чтоб за так добро людям делать.

x x x

     А  тем  временем Боцман,  Док  и  Артист совещались в  офисе  "MX плюс"
неподалеку от  метро "Коньково". Они ломали головы над тем, что за катавасия
приключилась  в связи  с невинным вроде  бы  заказом на  перевозку в Тбилиси
ценного ожерелья и куда мог подеваться их боевой друг Муха.
     Но  вскоре  пейджер  Боцмана  подал  сигнал,  и  на   нем  вырисовалось
сообщение:
     "Я уже в Тбилиси. Все в порядке. Отдохну тут пару недель. Муха".
     Сообщение несуразное: не  было  никакого  разговора  об отдыхе,  но раз
человеку приспичило... Слава богу, хоть объявился...
     Глава седьмая. Муха как об стекло
     Спалось мне долго и крепко.
     Но  когда  я открыл глаза и узнал потолок  камеры, грудь моя не вмещала
смеси горя и ужаса, в первый момент непонятного, но такого сильного, что еще
чуть-чуть -- и взорвет ребра изнутри.
     Если бы сверху  на меня смотрели -- наверное,  зрелище открылось бы  то
еще:  подрагивающие  от  холода жилистые  голые  плечи,  опухшие,  с  трудом
приоткрывшиеся  глаза,  потрескавшиеся  от  жажды  губы.   И   в  довершение
композиции  --  торчащий,  вновь  готовый  к действиям  болт. Обнаружив, что
нахожусь  в камере один, я  испуганно осмотрел руки. Убедившись,  что следов
крови на них нет, с облегчением перевел дух, ощутив, как бьющий дрожью озноб
мгновенно сменился жарким липким потом.
     Слишком  явственно  виделась  мне  в  давешнем  бреду   чья-то  глотка,
вырванная  моей  рукой. Сердце никак не могло  успокоиться. Саднящая  боль в
паху -- все ж таки, дорвавшись до лакомого, в азарте я себе кое-что натер --
и пятна на полу, на матрасе доказывали, что сладкий кошмар был наяву. Но вот
как и с кем -- затруднялся толком вспомнить. Или боялся? А самое страшное, я
не знал, чем мои бредовые сексуальные игры закончились. Что-то подсказывало,
что кончиться  они могли очень даже  паршиво. И уже  одно  то,  что ни