остановил  "Мерседес"  и  хотел
переложить гранату в кейс. Но мысль о том, что он покинет  привычный салон и
снова окажется  словно бы  голым на враждебных московских  улицах, заставила
его изменить решение.
   На  выезде из  Москвы стоял усиленный наряд  ОМОНа, шмонали  все машины
подряд. Мамаева пропустили  без  очереди, но, несмотря  на правительственные
номера, документы тщательно проверили, заглянули в  салон, попросили открыть
багажник.
   - "Перехват"? - поинтересовался он.
   - Наши дела, - неохотно отозвался омоновец. - Проезжайте.
   "Мерседес"  Мамаев оставил возле поселковой почты и  двинулся к  своему
участку, стараясь побыстрей проскакивать освещенные редкими  фонарями места.
Дорога была усыпана нанесенными откуда-то  сухими  листьями, они шуршали под
ногами, как бы удваивали  звук  его шагов. Мамаеву все  время казалось,  что
кто-то за ним идет. Он резко останавливался, вслушивался, шаги умолкали.
   Фонари  кончились, по сторонам похожей на лесную просеку  улицы чернели
недостроенные  особняки. В вершинах  сосен  тревожно шумел  ветер,  сквозила
низкая  тяжелая  луна.  На  другом берегу водохранилища, к  которому  вывела
просека, весело роились огни пансионатов.
   Темнота  была  враждебной,  шелест  листвы под ногами  был  враждебным,
лунный  свет был враждебным, даже далекие огни пансионатов были враждебными.
Успокаивала лишь тяжесть "лимонки", которую Мамаев сжимал в кармане.
   На свой участок он проник  через заднюю калитку.  Перед этим  осторожно
прошел вдоль  забора,  то  и  дело  останавливаясь, всматриваясь  в темноту,
прислушиваясь. Ничего подозрительного не было. Подозрительным было все.
   Оконце одной из строительных бытовок  в углу  двора  было освещено, дом
стоял темный.  Лишь приглядевшись, Мамаев  увидел  в просторном окне второго
этажа  слабый  желтый  свет, похожий  на  свет керосиной лампы  или свечи. У
крыльца горел фонарь,  стоял какой-то белый "жигуленок". На ступеньках сидел
человек в светлом плаще, курил. Мамаев  с удивлением узнал в нем члена Союза
писателей СССР с еврейской фамилией.
   - Ты что тут делаешь? - спросил он. - Люська наняла тебя в сторожа?
   - Нет, - ответил писатель. - В сторожа она наняла таджика. Из тех,  что
здесь работали. А меня попросила побыть, ей страшно.
   - Так со вчерашнего дня и сидишь?
   - Ну почему? Проехали по  магазинам. Посижу  до двенадцати, потом будет
сторожить таджик. Времени у меня много. И здесь хорошо думается.
   - О чем?
   - О чем может думать нынче советский писатель? О тщете жизни.
   При свете фонаря Мамаев отсчитал пять  стодолларовых купюр и  вручил их
писателю.
   - Спасибо, можешь уезжать.
   -  За  такие  бабки могу  и  побыть. До двенадцати  подежурю. Вдруг вам
вздумается куда-то съездить?
   - Ну,  как  хочешь, -  равнодушно согласился  Мамаев. - Только  сиди  в
темноте.
   Он выключил фонарь у крыльца и поднялся на второй этаж.
   -  Наконец-то! - радостно встретила его Люська.  - А я уж вся извелась.
Что происходит, папа?
   - Ничего. Теперь уже ничего.
   На  столе  в зале горела  свеча. Мебель была внесена  и  расставлена  в
беспорядке. Лишь огромная  кровать была вдвинута на  свое место в альков. На
столе  стояли  бутылки, были  разложены  закуски, мандарины,  бананы,  киви.
Венчал  натюрморт  крупный ананас. Одна из бутылок была  "Хеннесси". Мамаеву
это понравилось - Люська помнила его привычки.
   Он  переоделся  в купленную  Люськой пижаму, погрузился в кресло, налил
полстакана коньяку и наконец-то почувствовал себя в безопасности.

   Проснулся он внезапно - от странного чувства тревоги и пустоты рядом  с
собой.  Люськи не  было. В окнах  серел  рассвет. Сосны  едва проступали  из
густого тумана. Громко, к дождю, кричали вороны.
   - Люська! - позвал Мамаев. - Ты где?
   Никто  не  отозвался.  Он  ощупал постель.  Подушка  была  хо-  лодная.
Простыни были холодные.
   - Люська! - в панике закричал он. - Люська!
   Какой-то человек появился в дверях.
   - Не нужно кричать, - проговорил он. - Людмила уехала в Москву.
   - Почему? Зачем? Кто разрешил? Ты кто? А, сторож! - догадался Мамаев.
   - Я не сторож, - ответил человек. - Я Калмыков.

IV

   Мы  даже  представить себе не могли, где  искать Калмыкова.  Оставалось
одно: следить  за Мамаевым.  Я полагал,  что в его положении  самое разумное
засесть в изолятор временного содержание  на  Петровке и сидеть там, пока не
даст результатов объявленный  милицией  план  "Перехват".  Тюрин со мной  не
согласился:
   - Ему нельзя оставаться там и лишнего часа. Пронюхает пресса, и на  его
репутации будет поставлен крест.
   Он  оказался  прав. В  пятом часу Мамаев  вышел  из  главной  проходной
Петровки в сопровождении генерала МВД. На милицейском "Форде" они доехали до
ресторана  "Арагви" и  основательно засели в нем. Мы с Тюриным сидели в моем
"Террано"  и  следили за  входом  в "Арагви".  Свою темно-вишневую "Вольво",
которую Мамаев хорошо знал, Тюрин оставил возле нашего офиса на Неглинке.
   Мы прикидывали, куда Мамаев отправится из  ресторана.  Домой - вряд ли,
остережется.  Оставалось два варианта: на дачу в Кратово или  к  любовнице в
Кунцево. Вероятность того, что он поедет в свой  особняк на  Варварке, Тюрин
отверг.  Охрана там, конечно,  надежная, но пойдут  пересуды, почему это шеф
ночует не дома, а на диване в своем кабинете.
   Все адреса у Тюрина были. В Кратово отправился Артист с заданием узнать
у  сторожа, не извещал ли Мамаев о своем приезде. В Кунцево поехал Боцман, а
Муху отправили к  Народному банку, где  у  служебного  хода стоял "Мерседес"
Мамаева.
   Первым на связь вышел Боцман. Соседи сказали,  что Людмилы нет, она еще
вчера уехала  куда-то на дачу.  Потом  позвонил Артист: в Кратово  никого не
ждут.  Но  самым  неожиданным был  звонок Мухи: Мамаев  подъехал на  такси к
Народному банку и сел в свой "Мерседес".
   - Как - сел?! - ахнул Тюрин.
   - Спокойно сел, - ответил Муха. - И даже поехал. Еду за ним.
   Тюрин выскочил из тачки и ринулся в ресторан. Через пять минут вернулся
и сунул мне свой мобильник:
   - Набери Боцмана!
   -  Ты  где?  -  спросил он, когда  Боцман  ответил.  -  Разворачивайся,
выскакивай на кольцевую и жми по Дмитровскому шоссе на Истру. Запоминай...
   Тюрин продиктовал, на каком километре свернуть и где ждать.
   -  Мимо  не  проедет,  другой  дороги  нет.  Он  может быть  на  черном
шестисотом "мерсе". А может и на любой тачке.
   Закончив инструктаж, объяснил мне:
   -  Он ушел через кухню. Ну,  лис! На Истре турки построили ему дом. Там
он и решил залечь. О доме не знает никто.
   - Но вы знаете, - заметил я.
   - Плохой бы я был начальник службы безопасности, если бы не знал.
   - Калмыков может знать?
   Тюрин глубоко задумался.
   - В его тетрадке со схемами Истры не было. Но как раз в то время, когда
Калмыков  его  пас,  Мамаев  покупал там  участок.  Несколько раз  ездил,  с
менеджером, с архитектором. Может  не знать. Но  может и знать. У нас не  из
чего выбирать.  Если Мамаев будет там, появится и Калмыков. Не исключаю, что
он за ним сейчас следит. Так же, как мы. Командуй своим: все туда. Попробуем
перехватить.
   У  меня  были  большие  сомнения  в  том,  что  мы  сумеем  перехватить
Калмыкова. У Тюрина тоже. Но выбирать действительно было не из чего.
   - Не перехватим - значит, не судьба, - подвел он итог.

   Боцман оказался на Истре раньше всех. Муха застрял у милицейского поста
на выезде из Москвы  и "мерс" Мамаева потерял. Пока  я на "Террано", а Тюрин
на своей "Вольво" пробивались к Дмитровке сквозь вечерние пробки, Артист был
уже на полпути к поселку.
   Боцман доложил:
   - Вижу "мерс". Иду следом.
   Через четверть часа позвонил снова:
   - Он оставил "мерс" у почты, пошел пешком.
   - Веди до места, - приказал я.
   Через  час  все мы  были возле особняка Мамаева  и рассредоточились  по
периметру.  Тюрин  остался   в   "Вольво"  на  повороте   к  поселку,  чтобы
предупредить  нас,  если  появится  машина с  Калмыковым. Во дворе  не  было
никакого движения. Окно  второго этажа было слабо освещено. Иногда на стекло
падали тени: мужская и женская. Потом свет погас.
   Около полуночи во дворе завелась машина. В нее села какая-то женщина, я
успел  увидеть  ее  при  свете  плафона  в салоне.  Открылись ворота, машина
свернула к центру поселка.
   - Белая "шестерка", - передал я Тюрину. - Двое: водитель и женщина.
   Через двадцать минут пиликнул мой мобильник.
   - Ничего не понимаю,  - сообщил Тюрин. - В  машине Люська. Сказала, что
едет в Москву.
   - Чего же тут непонятного?
   - Она не знает, почему она едет в Москву.
   - Как это не знает?
   -  А  так. Она спала, потом  вдруг  проснулась.  И поняла, что ей нужно
ехать в Москву. Оделась, вышла и села в тачку.
   - А Мамаев?
   - Спит.
   - Он остался один?
   - Нет, там сторож.
   - Какой сторож?
   - Она  говорит: таджик. Он работал с  турками. Высокий,  худой...  Твою
мать! - сказал Тюрин. - А ведь это и есть... Мои действия?
   - Оставайтесь на месте, перезвоню.
   Я набрал номер мобильника Дока.
   - Ты где?
   - У себя, - ответил он.
   - У себя дома? Или у себя в госпитале?
   - У себя в центре. Дежурство.
   - Слушай внимательно. Дежурство кому-нибудь передай. Сам садись в тачку
и со страшной силой жми в Москву. Адрес Галины Сомовой знаешь?
   - Знаю.
   - Бери ее, бери Игната и вези их на Истру. На выезде из Москвы сразу за
постом на Дмитровке увидишь справа темно-вишневую  "Вольво-940". В ней будет
Тюрин. Дальше поедешь за ним.
   -  Я буду в Москве не раньше двух  ночи.  Они будут спать. Удобно ли? -
усомнился Док.
   - Удобно.
   - Он?
   - Да, - сказал я. - Здесь. Поспеши.
   - Еду.
   Я перезвонил Тюрину и сказал, где он должен встретить Дока.
   -  Темно-синий   "Мерседес"  сто  двадцать  четвертой  модели.   Доктор
Перегудов. С ним будет Галина Сомова и ее сын.
   - Понял тебя, - ответил Тюрин. - Как только встречу, сразу позвоню.
   Я посмотрел на часы. Ноль тридцать.

   Мамаеву осталось жить восемь часов.

   В два тридцать Док сообщил:
   - Я в Сокольниках.  Дома  их нет. С дочкой сидит соседка.  Сказала, что
они в Склифе. Еду туда.

   Мамаеву осталось жить шесть часов.

   Потом пять.

   Потом четыре.

   Начало рассветать. С водохранилища натянуло тумана. Сосны стояли в нем,
как в  вате. Золотой свечечкой  теплилась в тумане береза возле  мамаевского
особняка.
   Проснулись  и  запиликали, зазвенели  на  разные голоса  лесные пичуги.
Вороны сидели, нахохлившись, на ветках сосен и каркали. Одна  каркала как-то
особенно пронзительно и противно.
   Муха послушал и удивленно сказал:
   - Вы слышите, что она кричит?
   - Что? - спросил Боцман.
   - Она же кричит: "Блядь! Блядь!"
   - Ну тебя в жопу! - сказал Артист. - У тебя извращенный слух!
   - Нет, вы послушайте, послушайте! - настаивал Муха.
   Мы послушали.
   - И в самом деле, - озадаченно согласился Боцман.
   И как бывает всегда, когда в  чернильном  пятне человек увидел какой-то
рисунок и после этого ничего другого больше не видит, так и мы ничего больше
не слышали в пронзительных криках этой вороны.

   Док не звонил. На мои звонки отвечал приятный женский голос:
   - Сожалеем, но абонент временно недоступен.
   Тюрин сидел возле поста на Дмитровке и звонил каждые полчаса. Я отвечал
ему, как справочное аэропорта:
   - Ждите.
   Док прорезался только в пять пятьдесят утра.
   - Выезжаем, - сказал он.
   - Почему не звонил?
   - Не мог.
   - Почему отключил мобильник?
   - Там, где я был, мобильными телефонами не пользуются.
   - Где ты был?
   - В коридоре реанимации.
   - О Господи! - сказал я. - Сомов?
   - Да. Галя и Игнат со мной.
   - Двести?
   - Да.

   "Груз двести"!
   Есть ли сейчас хоть кто-то в России, кто не знает, что это значит?

   - Могу я рассказать им все? - спросил Док.
   - Да.

   Мамаеву осталось жить два часа.

   В шесть сорок позвонил Тюрин:
   - Встретил. Едем.

   Час двадцать осталось Мамаеву. Час. Сорок минут.

   Я набрал номер мобильника Тюрина.
   - Вы где?
   - Проскочили Шереметьевку.

   Не успеют.

   - Пойдемте, - сказал я Артисту, Мухе и Боцману.

   Мы вошли в дом.

V

   Посередине  просторного  зала,  обшитого  светлым деревом,  на  светлом
паркете  стояло  красивое   мягкое  кресло  с  высокой  спинкой   и  резными
деревянными подлокотниками  в виде  каких-то  морских  чудищ.  В  нем  сидел
Мамаев.  Он  был  ничем  не  привязан, но сидел прямо, откинувшись к спинке,
положив руки на подлокотники, держа колени вместе и глядя  перед  собой. Его
грубое, бледное  в свете туманного утра  лицо  было  исполнено отрешенности.
Полосатая  пижама делала его похожим  на узника тюрьмы Синг-Синг, ожидающего
казни на электрическом стуле.
   И это было не так уж далеко от истины.
   В глубине зала,  в нише-алькове, стояла необъятных  размеров кровать со
смятыми  простынями. Рядом с креслом, в котором восседал Мамаев,  на большом
круглом столе в живописном беспорядке лежала еда, фрукты, стояли бутылки.
   Калмыкова я  увидел не сразу. Он сидел у  стены  в  углу  зала,  как бы
слившись со светлым деревом панелей. Сидел так, как сидят на Востоке: в позе
терпеливого ожидания, привалившись к стене,  обняв руками  колени.  Он был в
сером  костюме,  крахмальная рубашка без  галстука,  расстегнутая на  груди,
светилась в сумраке белизной, подчеркивая серость его сухого лица.
   На  наше шумное появление он никак не прореагировал. Не прореагировал и
Мамаев.  У меня  появилось ощущение,  что мы вошли в музей  восковых  фигур,
исполненных с жутковатой натуральностью.
   В  доме  было  тепло.  После  многочасового  дежурства в  сыром тумане,
пронизавшего нас  до  костей,  оказаться  в  сухости  и  тепле  было  верхом
блаженства. Этим и воспользовался Артист.
   - Тепло-то как! Как тепло! - восхищенно проговорил он. - Я уже и забыл,
что может быть так тепло!
   На  актерском  языке,  как   объяснял   нам  Артист,   это  называеится
пристройкой. Пристроиться  к партнеру, чтобы общение было  естественным. Или
выглядело естественным, что на сцене, да и в  жизни, значит практически одно
и то же.
   - Здорово, Константин, - обратился он к  Калмыкову так, будто видел его
только  вчера  и в нашей сегодняшней встрече нет ничего необычного. - Доброе
утро, господин Мамаев.
   Мамаев не шевельнулся.
   - Он  не отвечает на приветствия, - бесстрастно объяснил Калмыков. - Он
отвечает только на прямые вопросы.
   - Это удобно, - оценил Артист. -  У  меня есть к нему пара вопросов. Но
разговаривать на  голодный  желудок...  Красота-то какая!  -  воскликнул он,
окинув  взглядом  стол. - Господин Мамаев не будет возражать, если мы слегка
обедним этот натюрморт?
   - Он не будет возражать, - подтвердил Калмыков.
   - Я хотел бы получить разрешение от него.
   - Спроси прямо.
   - Пожалуй, воздержусь. Поверю тебе. А то вдруг он не разрешит? А жрать,
если  сказать  по правде,  охота. Бананы. Это  хорошо.  Киви.  Тоже  хорошо.
Ананас. Замечательно!.. А это что  за фрукт? - изумился Артист и обернулся к
нам. - Вы только посмотрите!
   В руках у него была зеленая ребристая  граната  Ф-1, именуемая в народе
"лимонкой".
   - Что это такое, господин Мамаев?
   - Граната, - последовал ровный, как бы синтезированный  на  компьютере,
ответ.
   -  Вам  подсунули  ее вместе с киви? Что делается на наших рынках,  что
делается! Как здесь оказался этот симпатичный фрукт?
   - "Лимонка" была у него под подушкой, - ответил Калмыков.
   - Ну и нервы у человека! Спать с гранатой под подушкой! Нет, на такое я
не способен. Банан я, пожалуй,  съем, а этот фрукт возьму с собой. Позже его
употреблю. Налетайте,  джентльмены! -  радушно предложил Артист и  взялся за
банан, как бы давая  понять, что свою  роль он исполнил и пора бы поработать
языками и нам.
   - Он отвечает на все вопросы? - спросил Боцман.
   - На все, - кивнул Калмыков.
   - В чем, по-вашему, смысл жизни, господин Мамаев?
   - На такие вопросы он не отвечает.
   - А на какие отвечает?
   -  На  конкретные.  Если  ты хочешь  узнать у  него  что-то конкретное,
спрашивай.
   - Как ни  странно, но ничего  конкретного я узнать у  него не  хочу,  -
подумав, сообщил Боцман. - А ты? - спросил он у Артиста.
   - Как ни странно, но я тоже.
   - А у меня есть вопрос, - вмешался Муха. - Конкретный. Господин Мамаев,
вы слышите, как кричат за окном птицы?
   - Слышу.
   - Что это за птицы?
   - Вороны.
   - Что, по-вашему, кричит эта? Вот эта, эта!
   - Блядь, блядь.
   -  А  вы говорите,  что  у  меня  извращенный слух!  -  укорил  Муха. -
Нормальный у меня слух!
   - И долго он будет в таком состоянии? - поинтересовался Артист.
   - Уже недолго, - ответил Калмыков и посмотрел на часы.

   Семь тридцать.

   - Ты ждешь восьми? - спросил я.
   - Да.
   - Ждешь, не поступит ли отмена приказа?
   - Да.
   - Она не поступит.
   Я ожидал вопроса "Почему?", но Калмыков молчал.
   - Приказ не будет отменен, потому что его некому отме- нить, - объяснил
я. -  Сегодня  утром Буров  был убит в своем кабинете.  Через двадцать минут
после того, как сбросил на твой пейджер приказ "Приступайте".
   - Приказ отдан.
   - Что ты будешь делать после этого?
   - Не имеет значения.
   - Тебя поймают. Рано или поздно.
   - Не имеет значения.
   - Для кого?
   - Для меня.
   - А для твоей жены? Для твоего сына?
   Калмыков не ответил.
   -  Ты считаешь, что  не  можешь разрушить их  жизнь, - сказал  я. -  Ты
ошибаешься. Ты ее уже разрушил.
   Он посмотрел на часы и встал.
   - Вам лучше уйти.
   -  Никуда мы  не уйдем!  -  заявил я.  Но  тут  же почувство-  вал, как
какая-то сила, как течение сильной реки,  оттесняет меня к выходу. И тогда я
заорал,  понимая,   что  это  последняя   возможность   исправить  огромную,
чудовищную жизненную несправедливость, которая совершалась на наших глазах:
   - Ты  уже разрушил их жизнь! Ты уже  разрушил ее!  Два  часа назад Юрий
Сомов умер в реанимации!
   Словно бы остановилась река.
   - Это правда? - спросил Калмыков.
   - Правда.
   Он  вернулся на свое  место  у стены, сел, но обнял руками не колени, а
голову.
   - У  них  больше  никого  нет. У них есть только ты,  - сказал  я, хотя
говорить этого, возможно, было не нужно.

   Восемь десять.
   Мамаев жил уже лишние десять минут.

   - Приехали, - сказал Муха.
   Калмыков спросил:
   - Они?
   -Да, - сказал я. - Они.
   Он  встал и так  и  стоял с безвольно опущенными  руками, с  выражением
растерянности  на  лице. Он  стоял  и  смотрел,  как  вошли  Тюрин и  Док  и
расступились,  пропуская  Галину и  Игната.  Он стоял и смотрел на  Галину и
сына.
   Она подошла к нему и положила руку на его плечо.
   -  Мы  все знаем,  Костя,  -  негромко  сказала она.  - Доктор нам  все
рассказал. Он рассказал нам все. Не нужно его убивать. Бог ему судья, Костя.
Бог всем им судья. Ты вернулся. Не уходи от нас снова.
   Игнат стоял  у порога, и руки его были так  же безвольно опущены, как у
отца.
   - Это твой отец, Игнат, - сказала Галина.
   - Я знаю, - ответил он. - Я  знаю! Я это знал еще там, в Сокольниках! Я
кричал тебе! Я тебе кричал! Ты слышал?
   - Да, - сказал Калмыков. - Я слышал.
   - Спасибо вам, ребята, - проговорила Галина. - А теперь мы пойдем.
   - Я отвезу вас, - предложил Док.
   - У меня есть машина, - отказался Калмыков. - Там, в поселке.
   -  А что будет с этим? - спросил Артист, кивнув на Мамаева, сидящего  в
кресле с тем же торжественно-отрешенным видом.
   - Ничего. Отойдет.
   - И все забудет?
   - Нет.

   Мы стояли у просторного, во всю стену окна и смотрели, как по  туманной
дороге,  подсвеченной  снизу осенней  листвой, идут,  уходят,  скрываются  в
тумане трое.
   Святая троица.
   Док неожиданно повернулся, сгреб Мамаева за шиворот и подтащил к окну.
   - Смотри на них, мразь! Молись на них!
   Швырнул Мамаева  обратно в кресло, долго вытирал платком руки,