ди на  автобусной  остановке  в  час  "пик".  Но
только не театр. Правда, в этом я мало что понимал. По театрам меня  немного
потаскала Ольга, когда я был курсантом, а она училась в "Гнесинке". Но этого
было явно мало, чтобы чувствовать себя знатоком.
   Ну, Кузьминки так Кузьминки. Театр там,  как  ни  странно,  действительно
был: огромное полукруглое здание на  пустыре  против  "Будапешта",  явно  не
слишком давно построенное. Афиши и рекламные  плакаты  извещали,  что  здесь
можно по сниженным ценам купить видеотехнику, парфюмерию и много  чего  еще.
Но и для театра место все же осталось. Даже не для одного: там был  какой-то
Московский областной, еще один областной - драматический, а рядом с  ними  и
этот самый "Альтер эго" - "Второе я". Театральная экспериментальная  студия.
Ближайшая премьера: У. Шекспир "Гамлет". Спонсоры: администрация  Чукотского
национального  округа  и  московское  представительство  французской   фирмы
"Шанель". Ни хрена себе! А кто это сказал, что в одну телегу впрячь не можно
коня и трепетную лань? Или в этом случае вернее будет: оленя?
   Результатами  этого  театрального   эксперимента   заинтересовался   даже
невозмутимый Валера. Он оставил "патрол" у главного входа и включил охранную
сигнализацию. Поплутав по лестницам и фойе, мы на цыпочках вошли в зал,  где
шла репетиция "Альтер эго", и пристроились в заднем ряду.
   В  зрительном  зале  свет  был  погашен,  освещалась  лишь  пустая,   без
декораций, сцена и режиссерский пульт в проходе у первых рядов. Возле пульта
стоял какой-то человек и давал указания осветителям. Лучи софитов  побродили
по дощатому полу и серым кулисам и  сошлись  на  актере,  который  в  полном
одиночестве стоял посреди сцены с кинжалом в руках - скорее, бутафорским,  а
может, и настоящим. Это и был экс-лейтенант спецназа Семен Злотников. Он  же
- Артист.
   - Текст! - приказал ему снизу, от пульта, режиссер. Артист приблизился  к
рампе, помолчал и начал монолог:
   Быть или не быть - вот в чем вопрос; Что благородней духом  -  покоряться
Пращам и стрелам яростной судьбы Иль, ополчась  на  море  смут,  сразить  их
Противоборством?..
   - Стоп! - остановил его режиссер. - И снова не так. Не то, не то!.. -  Он
резво пробежал по проходу и поднялся на сцену. -  Категорически  не  то!  Вы
произносите монолог так, словно для вас не существует  вопроса.  Вы  заранее
отвергаете эту трагическую возможность - "не быть". Вы презираете ее!  Сеня,
дружочек, откуда в вас эта агрессивность?  Вы  же  интеллигентный  еврейский
мальчик, это должно быть противно  вашей  сути.  Если  хотите  -  даже  сути
национального характера!
   - Ну почему? - попытался возразить Артист. - Еврейские мальчики  в  войне
Судного дня раздолбали арабов всего за шесть дней.
   Режиссер решительно затряс головой:
   - Я не о том, совсем не о том! Ваш герой, принц  Датский,  Гамлет,  а  не
израильский штурмовик! Двойственность, вечный  разлад  в  душе,  мучительная
борьба не с арабами, а с самим собой, со своим "вторым я"! В вас  есть  этот
душевный разлом, я это прочувствовал на просмотрах и поэтому взял вас на эту
роль. Это величайшая роль и самая загадочная в истории  мирового  театра!  Я
разгадал эту загадку, я нашел на нее ответ. Наш Гамлет станет  сенсацией  на
всех сценах мира!
   - В чем же ответ?
   - Нет, дружочек, нет и еще раз нет! Вы сами должны найти его. Я могу  вам
в этом только помочь. Вы успеваете записывать? - неожиданно обернулся  он  к
темному зрительному залу.
   - Он нас, что ли, спрашивает? - удивился Валера.
   Оказалось, не нас. От режиссерского пульта поднялась  какая-то  девица  с
толстым гроссбухом в руках.
   - Все до последнего слова, - сказала она.
   Но и вопрос Валеры не остался без ответа. Слух у  режиссера  был,  как  у
хорошей овчарки. Он всмотрелся в глубину партера и довольно резко спросил:
   - Почему в зале посторонние?
   - Сейчас выясню, Леонид Давыдович. Девица подошла к нам и строго сказала:
   - Господа, мы будем рады видеть вас на премьере. А сейчас репетиция.  Это
- таинство. Прошу вас удалиться.
   - Миленькая! - взмолился я. - Мы из Калуги, из молодежного театра-студии.
Специально приехали посмотреть,  как  работает  такой  большой  мастер,  как
Леонид Давыдович.
   А сам подумал: "Только бы фамилию мастера не спросила!"
   - Вы его знаете? - с некоторым недоверием поинтересовалась она.
   - Да кто ж у нас в Калуге его не знает! -  вмешался  Боцман.  Но  тут  же
понял, видно, что слегка зарвался, и уточнил: - В нашем театре-студии.
   - Я спрошу у Леонида Давыдовича.
   Она поднялась на сцену, что-то сказала режиссеру. Тот мельком взглянул  в
нашу сторону и великодушно кивнул: ладно, пусть, мол, сидят.
   Ему было лет сорок пять. Длинные, до плеч, волосы -  черные,  не  слишком
ухоженные. Круглое бабье лицо.  Красный  бархатный  пиджак,  а  на  груди  -
завязанный пышным узлом шелковый шейный платок, черный в  белый  горошек.  Я
хотел сказать ребятам, на кого он кажется мне похожим, но воздержался.
   - Итак, продолжим. Досадно, что еще  не  готов  ваш  костюм.  Я  понимаю:
непросто ощутить себя датским принцем в этой джинсе.  -  Слово  "джинса"  он
произнес с нескрываемым отвращением. - Но все же попробуем. Представьте:  на
вас черное жабо, на плечах - буфы, ноги обтянуты тонким черным трико -  так,
что виден рельеф каждой мышцы, каждая деталь вашего прекрасного тела.
   - Каждая? - переспросил Артист. - Как у солистов балета?
   - Вот именно! А в руках у вас - этот кинжал. Вы чувствуете его вес?
   -Да.
   - Вы чувствуете опасность, исходящую от этой стали, острой как бритва?
   Артист провел лезвием по ногтю, согласился:
   - Да, хорошо наточен.
   - Вы чувствуете, как тонка ваша одежда, как  беззащитна  ваша  кожа,  как
легко эта сталь войдет в ваше тело?
   - Ну, это смотря куда ткнуть.
   - Да нет же! Мы не о том сейчас говорим! В этом кинжале - ответ на  самый
мучительный для вас вопрос: быть или не быть?
   - Я не понимаю, почему он для  меня  мучительный!  -  почти  с  отчаянием
проговорил Артист. - Не понимаю, хоть вы меня убейте!
   - Сейчас поймете, - пообещал режиссер. - Давайте текст после  слов:  "Иль
ополчась на море смут..."
   - "Сразить их. Противоборством", - подхватил Артист.
   - Дальше!
   - "Умереть, уснуть - и только; и  сказать,  что  сном  кончаешь  тоску  и
тысячу природных мук, наследье плоти - как такой развязки не жаждать?.."
   - Вот! Вот они - ключевые слова не только для всего  этого  монолога,  не
только для всей пьесы, но  и  для  самого  Шекспира!  "Наследье  плоти"!  Вы
понимаете, о чем я говорю?
   - Нет, - признался Артист; чувствовалось, что это  признание  далось  ему
нелегко.
   - Зайдем с другой стороны, - согласился режиссер. - Есть ли во всей пьесе
хоть одна ремарка, хоть один намек на то, что Гамлет пытается обнять Офелию,
поцеловать - так, как мужчина целует любимую женщину?
   - Нет. Даже наоборот - он все время отстраняется от нее.
   - А почему?
   - Ну, у него другие проблемы.
   - Какие?
   - Мстить - не мстить за убийство отца.
   - Если бы он был тем, кого мы называем настоящим мужчиной, встал бы перед
ним этот вопрос?
   - Думаю, нет.
   - А если бы он был женщиной? Не  мужеподобной,  а  такой,  как  Офелия?..
Очень хорошо, дружок, что вы задумались.  Конечно  же,  для  такого  Гамлета
ответ однозначен: не быть. "Умереть, уснуть!.."
   - Погодите. Вы хотите сказать...
   - Не торопитесь, - остановил его режиссер. - Надеюсь, сонеты Шекспира  вы
хорошо знаете?
   - Более-менее.
   -  Следите  за  моей  мыслью.  "Растратчик  милый,  расточаешь  ты   свое
наследство в буйстве сумасбродном". Сонет номер четыре. "Не изменяйся,  будь
самим собой". Номер тринадцать. А вот двадцатый: "Лик  женщины,  но  строже,
совершенней природы изваяло мастерство. По-женски ты красив, но чужд измене,
царь и царица сердца моего". И так далее. Есть ли  во  всех  ста  пятидесяти
четырех сонетах хоть один, где автор обращался бы  к  предмету  своей  любви
именно как к женщине? Нет!
   - Почему, есть, - возразил Артист. - "Я не могу забыться сном, пока ты  -
от меня вдали - к другим близка". Не помню, какой это сонет.
   - Шестьдесят первый.
   - Есть и еще, - продолжал Артист. - "Что без тебя просторный  этот  свет?
Ты в нем одна. Другого счастья нет".
   - Сто девятый. Есть еще восемьдесят восьмом, сто  двадцать  седьмом  и  в
нескольких  других.  Так  вот,  все  это   -   лукавство   переводчиков.   Я
консультировался с крупнейшими шекспироведами, нашими и лондонскими,  изучал
подстрочники.  И  в  оригинале,  буквально  в  каждом   из   сонетов,   либо
обезличенное "мой друг", либо мужское "ты".
   - Куда это он гнет? - напряженно морщась, спросил Валера.
   - Сейчас, возможно, узнаем, - ответил я. Хоть уже и догадался куда.
   Артист, похоже, тоже догадался.
   - Значит, по-вашему, Шекспир был...
   - Вот именно! - торжествующе воскликнул режиссер. - Это была его огромная
личная драма в условиях пуританского общества. И ее-то он и  вложил  в  душу
своего самого любимого героя - принца Гамлета! Теперь вы поняли,  как  нужно
играть эту роль?
   Артист тоскливо огляделся по  сторонам  -  на  закулисную  машинерию,  на
штанкеты, свисающие сверху, на деревянный, подморенный серым портал.
   - "Любите ли вы театр  так,  как  люблю  его  я?.."  -  проговорил  он  и
обернулся к режиссеру. - Теперь понял.
   - Превосходно! Недаром я верил в вас! Наш спектакль обойдет лучшие  сцены
всего мира!
   - Ваш, - хмуро поправил Артист. - А на  роль  такого  Гамлета  вам  лучше
пригласить настоящего гомика.
   Он двинулся к краю сцены, к лесенке, ведущей в зрительный  зал.  Режиссер
попытался остановить его:
   - Сеня! Что с вами?
   - Убери руки, пидор! - приказал Артист и пошел к выходу.
   - Злотников, остановитесь!.. Злотников, я обращаюсь к вам!
   Артист и ухом не повел.
   - Злотников! Верните реквизит! - завизжал режиссер, не  придумав,  видно,
ничего более подходящего.
   Артист взглянул на кинжал, про который, судя по всему,  забыл,  и  снизу,
почти  неуловимым  движением  метнул  его  в   сторону   сцены.   Клинок-то,
оказывается, был не бутафорским.  Он  вошел  в  портал  в  метре  от  головы
режиссера. И, судя по звуку, хорошо вошел,  не  на  излете,  сантиметров  на
пять, не меньше.
   Метров с двадцати.  Неплохо.  Я  поаплодировал.  Меня  горячо  поддержали
Боцман и Док, а Валера - почему-то особенно рьяно.
   Артист  остановился,  недоумевая,  откуда  несутся  эти  дружные,  но  не
переходящие в овацию из-за нашей малочисленности аплодисменты. И увидел нас.
И тут же, с короткого разбега, прыгнул метра на  полтора  вверх,  в  воздухе
развернулся  и  с  нечленораздельным  радостным  воплем   упал   спиной   на
подставленные нами руки. Он только и мог повторять:
   - Боцман!.. Пастух!.. Док!.. - И снова: - Пастух! Док! Боцман!..
   И, может быть, плакал. Во всяком случае, щека моя  после  объятия  с  ним
была мокрой. Да и у меня самого  как-то  подозрительно  защекотало  в  носу.
Благо, в зале было темно и нетрудно было сделать вид, что  никто  ничего  не
заметил.
   С шумом и  гамом  мы  вывалились  из  этой  юдоли  высокого  искусства  и
погрузились в "патрол". Но прежде чем отъехать,  Валера  оглянулся  на  храм
Мельпомены, Талии и потеснившего их Меркурия и убежденно сказал:
   - Это не театр. Это цирк!..
   V
   После  полумрака  зрительного  зала  и  странного  действа,   свидетелями
которого мы были, Москва показалась  яркой  и  полнокровной,  как  восточный
базар. И если бы я не видел этого своими собственными глазами,  трудно  было
бы поверить, что  где-то  в  дебрях  огромного  мегаполиса,  вздыбленного  и
поставленного на уши тем, что именуется  демократическими  преобразованиями,
на голой сцене театрального  зала  в  Кузьминках  сидит  человек  в  красном
бархатном пиджаке и мучительно размышляет, как доказать, что Шекспир  и  его
любимый герой принц Датский Гамлет были гомосексуалистами, и тем самым явить
изумленному миру блеск своего гения.  И  тратит  на  это  драгоценное  время
жизни.
   У каждого свои заботы: у  кого  суп  жидкий,  у  кого  жемчуг  мелкий.  И
неизвестно еще, что для самого человека мучительней: жидкий суп  или  мелкий
жемчуг.
   А у нас были  свои  заботы.  И  если  бы  этот  непризнанный  пока  гений
театрального  авангарда  узнал  о  них,  он  уставился  бы  на  нас  так  же
ошарашенно, как смотрели на него мы. И возможно, так же подумал  бы:  да  на
что же они тратят время своей жизни?! И был бы,  наверное,  по-своему  прав.
Как правы были и мы. Тоже по-своему.
   Между тем время жизни нас уже слегка поджимало. На  Казанский  вокзал  мы
приехали в начале пятого, оставили  Валеру  с  его  "патролом"  на  стоянке,
прошли на перрон и  принялись  изучать  расписание  пригородных  электричек.
Шансов отловить бывшего лейтенанта Олега Мухина на одном из  маршрутов  было
немного, но все-таки мы решили попробовать. Проще было, конечно, подъехать к
нему попозже, когда он  после  работы  вернется  домой.  А  вдруг  не  сразу
вернется? Вдруг отправится к какому-нибудь приятелю  или  к  подружке,  если
успел ее завести? Можно было и пролететь. А он  нужен  был  сегодня,  и  как
можно раньше. Поэтому распределились: Док взял  на  себя  Шатуру,  Боцман  -
Черусти, Артист - Виноградове и Фабричную, а мне достался Голутвин  и  "47-й
километр". Договорились, где  встретимся  после  обследования  маршрутов,  и
разошлись по электричкам, поданным на посадку.
   Я очень давно уже не был в Москве, в электричках  вообще  мало  ездил,  и
меня сначала удивило, а потом искренне восхитило то, что  в  них  творилось.
Это был настоящий базар,  но  здесь  не  покупатели  обходили  продавцов,  а
наоборот. Чего только не предлагали бродячие офени, переходившие из вагона в
вагон: фильтры для воды, кремы от укусов комаров  и  простуды,  исторические
романы, даже подтяжки, выдерживающие вес в сто килограммов. Вешаться на них,
что ли? Продавали,  понятно,  и  газеты.  В  основном  дешевые:  "Московский
комсомолец", "Мир новостей", "Мегаполис-экспресс".
   Немного отъехав от Москвы, я прошел весь  состав  из  конца  в  конец,  в
Выхино вышел и дождался следующей электрички. В  Раменском  пересел  еще  на
одну. Продавцов газет мне попалось человек десять,  но  Мухи  среди  них  не
было. Уже на обратном пути, пройдя от первого до последнего вагона  еще  две
электрички, я понял, что и на этот  раз  вряд  ли  мне  повезет.  Оставалось
надеяться, что повезет Боцману, Доку или Артисту. Но повезло все-таки мне.
   Где-то на перегоне между Отдыхом и  Удельной  я  услышал  сзади  знакомый
голос:
   - Господа, газета популярной информации "Мир  новостей"  всегда  с  вами!
Программа телевидения и радио на будущую неделю. Объективный  комментарий  к
сенсационному заявлению генерала Лебедя. Новые законы о налогах с физических
лиц. Сенсационные документы о  злоупотреблениях  в  Западной  группе  войск.
Неизвестное  об  известном.  Лучшая  газета  для  семейного  чтения.   Всего
восемьсот рублей!..
   И он пошел вдоль вагона, останавливаясь, чтобы  дать  газету  и  получить
деньги.  Он  был  в  простеньком  спортивном  костюме,  на  голове  -  синяя
кепка-бейсболка  с  сеткой  на  затылке,  с  длинным  козырьком  и  надписью
"Калифорния". Газеты он держал на сгибе левой  руки,  так  официанты  держат
салфетки, а через плечо, как  у  автобусного  кондуктора,  висела  небольшая
сумка, куда он складывал деньги. Маленький,  щуплый.  Муха  и  Муха.  Совсем
пацан.
   Когда он поравнялся со скамейкой,  на  которой  я  сидел,  я  хотел  было
окликнуть его, но решил, что в людном вагоне это неудобно - сразу начнут  на
нас пялиться. Поэтому вышел в заднюю дверь, на ближайшей остановке  пробежал
два вагона по ходу поезда и заскочил в тамбур, рассчитывая перехватить  Муху
здесь. И как-то обстановка в этом тамбуре мне сразу очень не понравилась.  Я
даже не понял чем, но здесь была какая-то опасность. И исходила она от  двух
качков, которые стояли, привалившись к стенке, прихлебывали пиво из банок  и
время от времени поглядывали в окошко в дверях,  разделяющих  вагоны.  Будто
кого-то ждали. В это же окошко поглядывал  и  я,  высматривая  Муху.  Минуты
через три один из парней, повыше, сказал мне:
   - Поди-ка, мужик, в вагон, не маячь тут.
   - А в чем дело? - спросил я.
   - Во козел! -  лениво  проговорил  второй,  плотный  такой  коротышка.  -
Сказано тебе, вали отсюда! Не понял? Нет? Объяснить?
   Я мог бы, конечно, послушать их объяснения и сам им кое-что объяснить, но
не хотелось портить настроение себе. И к тому же мне  любопытно  было,  кого
это они здесь поджидают. И зачем.
   - Все понял, - заверил я их и вошел в вагон. Но одной из  створок  дверей
не дал полностью закрыться, придержал ногой, чтобы не только  видеть,  но  и
слышать, что будет происходить в тамбуре.
   Некоторое  время  там  ничего  не  происходило.  Качки   беспрепятственно
пропустили  двух  торговцев  каким-то  расхожим  товаром,  двух  пассажиров,
переходящих поближе к голове состава, но  когда  в  оконце  мелькнула  синяя
кепка с надписью "Калифорния", побросали банки и преградили Мухе дорогу.
   Его, выходит, ждали? Странно, что им могло от него понадобиться?
   - Попался, падла? - обратился к нему высокий. - Опять будешь дуру  гнать,
что бабки принесешь завтра?
   - Обязательно, ребята! - заверил их Муха. - Прямо завтра с утра!  Вы  где
будете? На обычном месте, у расписания?
   - Гада! - взревел коротышка. -  Ты  сколько  раз  нам  это  уже  говорил?
Четыре?
   - Пять, - признался Муха. - Но завтра, ребята, железно! Прямо с утра!
   - Да он изгиляется над нами, сучонок!
   - Боже сохрани! - запротестовал Муха. - Я - над вами? Да вы что?!
   - Больше не будет, - проговорил  высокий.  Своими  клешнями  он  разлепил
створки входных дверей и стал в проеме, спиной отжимая одну створку, а ногой
придерживая вторую. Кивнул коротышке: - Делай!
   Тот отшагнул к противоположной двери и пригнулся, изготовясь к броску.
   Я придвинулся поближе к тамбуру.
   - Не суйся туда! - предупредил меня какой-то мужик, стоявший рядом.
   - Даже не собираюсь, - сказал я.
   И я действительно не собирался. Что  мне  там  было  делать?  Мне  просто
любопытно было, как все это будет происходить.
   Но ничего особенного не произошло.
   Коротышка спиной  оттолкнулся  от  двери  и  бычком  ринулся  на  Муху  с
очевидным намерением вышибить его из электрички, которая как раз  летела  по
какому-то мосту или виадуку. Не выпуская из руки газет, а другой придерживая
сумку с деньгами, Муха  увернулся,  в  нырке  упал  на  спину  и  словно  бы
выстрелил обеими ногами в задницу коротышке, придав ему такое ускорение, что
тот сначала выбил, как кеглю, из дверного проема высокого, а следом  вылетел
сам.
   Двери  закрылись.  В   электричках   они,   как   известно,   закрываются
автоматически.
   Да, эти двое, похоже, уже никому ничего никогда не смогут объяснить.
   Муха отряхнулся и вошел в вагон.
   - "Мир новостей"! - объявил он. - Самая полная и  объективная  информация
обо всех важнейших событиях за неделю!..
   - Дай-ка мне, парень, твою газету, - прервал его мужик,  который  остерег
меня соваться в тамбур. - Сдается мне, это правильная газета.
   - Но самой важной информации в ней нет, - заметил я.
   - Какой? - не оглядываясь, спросил Муха. - он отсчитывал мужику сдачу.
   - О том, что лейтенант Варпаховский жив. Он повернулся. И газеты, и сдача
вывалились у него из рук.
   - Нет, - сказал он. - Нет.
   - Да, - сказал я. - Да!..
   * * *
   Оставался Трубач.  Когда  все  собрались  и  мы  отъехали  от  Казанского
вокзала, был уже восьмой час вечера. Улицы забиты машинами,  тротуары  кишат
людьми. Мы немного поспорили, куда ехать сначала - на Старый  Арбат  или  на
Пушкинскую площадь. Но рассудили, что Трубач сейчас, скорее всего, на Арбате
- еще довольно светло, день хороший, на Арбате нав