четырнадцатиэтажном  блочном  колумбарии на  седьмом  этаже.
Ячейка No  733.  Муха по  дороге предусмотрительно завернул в гастроном, так
что   шел  затаренный.  Приняли   его  как  еще  одного   кума.   Дровосеки,
приподнявшиеся в  Москве на штуку баксов каждый, и  так  выставили  угощение
куму, прозябавшему на своем Сихове. С приходом же Мухи пьянка пошла в полный
рост.
     А трускавецкая электричка шла в  пять  пополудни. И Муха был намерен ее
оседлать. Когда  к четырем  часам  Йван, Петро  и  Павло  уподобились  куму,
который  был способен  только или нечленораздельно  бормотать, или отчетливо
мычать, Муха,  успевший  освоить  начатки языка  Тараса  Шевченко, перешел к
решительным действиям.
     -- Хлопцы! Вас ждут жинки и  дети! Электричка через годину! Вставайте и
идем! -- воскликнул он.
     Повторив этот клич троекратно,  Муха поднял-таки поверженных  алкоголем
людей и повел  их к автобусной остановке. Хотя Муха пил несоизмеримо меньше,
даже под  стол лил, он  все же  поднабрался.  И это  несмотря на  физическую
форму. На остановке он понял, что тащит на своем горбу не троих, а четверых.
Кум, как оказалось, тоже внял пафосным Мухиным призывам и, по-видимому, тоже
собрался в  Верхнее Синевидное.  Отступать было поздно, автобуса не было,  и
Муха поймал машину.
     На вокзале  Муха нашел нужный перрон, сгрузил на него своих попутчиков,
а  сам  сгонял  в  камеру хранения за рюкзаком.  Погрузка  тел на подошедшую
вскоре электричку состоялась в два приема. Сначала кум и  Петро, потом Павло
и Йван.  Где находится  Синевидное,  Муха  представлял  смутно,  но каким-то
образом понял, что электричка не прямая. Он  расспросил  публику  и выяснил,
что пересадку надо делать в Стрые. И  это привело Олега в легкий ужас -- его
попутчики превратились в недвижимое имущество.
     Короче  говоря, до  Верхнего Синевидного  они  добрались  лишь  к ночи,
потому что  Муха не  успел-таки выгрузить  аборигенов, пришлось проехать  до
Гребенива.  От  Гребенива  полдороги  плелись  пешком,  но  потом  подловили
попутный  грузовичок. И еще  долго  петляли  по переулкам предгорного  села,
отыскивая нужную хату -- в точности как когда-то гоголевский Каленик.
     Первой  обнаружилась хата  молчаливого и незаметного  Йвана.  Бабы, две
старухи  и  молодка,  впрочем,  не  такая  уж  чтобы  молодая,  обрадовались
мужу-сыну-зятю и остальным гостям, усадили за стол и  Муху, и сопровождаемые
им полутрупы, и в мгновение  ока накрыли стол. Муха полностью протрезвел, но
изрядно устал. А тут на столе мертвенной  мутью  заблестели бутыли самогона.
Вид  родного  напитка,  а  не  паленой  "Гжелки"   пробудил  от  дремы  даже
доставленных им покойников.  Вот тогда-то и началось. На Муху, при его малой
массе,  аборигеновка подействовала сокрушительно. Он держался до последнего,
но к утру уже вовсю подтягивал и "козакы йдуть" и "Ничь така мисячна".
     Надо  отметить,  что  и  старушки,  и   молодка  отмечали  Муху  особым
почтением. Его героизм при  доставке сельчан  к  месту жительства  не прошел
незамеченным. Муха потом вспоминал, что  даже с кем-то  целовался, но не был
уверен, что не со старухой.
     Его уложили в горнице, а остальных мужиков, как не оправдавших высокого
доверия, выдворили на сеновал.  К Мухе  ночью приходила какая-то женщина, но
он ей отказал, поскольку рассмотреть ее был не в состоянии и боялся, что это
его пытаются изнасиловать те самые крючконосые старухи.
     Но здоровья Мухе было не занимать стать, и через  каких-то четыре  часа
он  проснулся абсолютно трезвым и принялся оценивать обстановку.  Обстановка
была  абсолютно  никакой --  кроме  звуков  мирного  трудового  дня,  других
сигналов в утреннем эфире  не проскальзывало. И Муха откинулся еще на четыре
часика.
     * * *
     Знакомство  с городом  проходило  по  трем спискам объектов.  В  первый
список входили исторические  и архитектурные достопримечательности. Каюсь, с
этим ценным материалом мы  знакомились весьма поверхностно. Второй список мы
штудировали  как  положено.  Штаб СНПУ,  штаб  УНА-УНСО,  областная милиция,
областная   "контора",   то   есть   Служба   безопасности   Украины,   штаб
Прикарпатского военного округа.  Город больше напоминал лабиринт, но  у  нас
была ариаднина  нить  -- Борода  прихватил  с собой примитивную,  но удобную
схему  Львова.  Он  хорошо  знал  город и  старался  сориентировать  и  нас.
Более-менее это получалось.
     В третий список входили многочисленные миниатюрные кофейни, покрывавшие
город густой,  источающей аромат сетью. Едва ли не в каждой  мы выпивали  по
чашечке  турецкого  кофе, и уж  точно в  каждой такой забегаловке кто-нибудь
обязательно поднимался  навстречу  нашему чичероне, радостно  здоровался,  и
начинался нудный обмен местными сплетнями. Борода уверял,  что таким образом
мы непременно заведем несколько  нужных знакомств, однако часов до шести эти
надежды не оправдывались никак.
     От областного УВД мы  спустились к  центру по улице Коперника, свернули
раз,  свернули два, и тут я разинул рот. Вывеска гласила, что мы имеем честь
идти по улице Джохара Дудаева. Борода, заметив наше недоумение, объяснил:
     --  Бывшая  Лермонтова.  Но  Лермонтов  --  плохой,  он  воевал  против
свободолюбивых чеченцев, притесняемых клятыми москалями.
     По улице Дудаева прошли молча. Вышли на проспект Шевченко к штабу СНПУ,
драпированному  громадными  желтыми  тряпицами,  украшенными  стилизованными
свастиками. Поглазели  на  то,  что  здесь называется проспектом. Бульварчик
метров сто  пятьдесят длиной. Поглазели на  этот  рейхстаг  и  спустились  в
подвал кондитерского магазина. Борода стал заказывать неизменный кофе, но мы
предпочли горячий шоколад.
     -- У меня на шоколад денег не хватит, -- смутился Борода.
     -- Сказал бы, что у тебя финансовые трудности! -- успокоил его Боцман.
     -- Неудобно, вы -- гости...
     -- Считай, что мы богатые гости.
     В "Шоколадке",  так  в  народе  называлось это  заведение,  нас  ожидал
приятный   сюрприз.   Из-за  дальнего   столика,  полускрытого   в   темноте
подвальчика, вышел лысоватый коротышка и поздоровался с нашим проводником:
     -- Прывит, Андрий!
     -- Витаю, Лэсык! -- Борода  обратился  к нам:  -- Лучший хакер Галичины
Александр Вильчурский!
     --  Давно из  Москвы?  --  спросил  Лэсык  с  чудовищным  акцентом,  но
по-русски.
     Прав был Борода, будем мы  тут  на виду,  как три тополя на Плющихе. То
есть пять тополей. Кстати, где  же Муха? С утра  его не видно. А  должен  бы
торчать где-то поблизости.
     --  Сьогодни рано прыйихалы.  Ты дэ зараз працюешь? -- продолжил Борода
косить под  местного.  Но  Лэсык  из интеллигентных  соображений перешел  на
русский язык, хоть для этого ему и пришлось прикладывать героические усилия.
     --  А  вот, напротив. Видели  "контору"?  Не боитесь гнева  украинского
народа?
     -- А что, надо бояться? -- спросил Артист.
     -- Конечно! Вы так акаете, шо на пьятом этаже слышно!
     И Лэсык расхохотался своей шутке.  Борода тоже перешел  на  русский, но
говорил не так, как с нами, мягчил "г" и немилосердно "шокал".
     -- А шо Лэсык, пан Непийвода ставит у себя компьютерную сеть?
     -- Хиба то сеть! Вот в Москви, там, наверно, сети!
     Видимо, Лэсык готовил почву для новой шутки.
     -- Слушай, Лэсык, -- продолжал Борода. --  Можешь сделать нам дружескую
услугу?
     -- Достать секретные данные для ФСБ? И Лэсык снова заржал.
     --  Нет, для ГРУ! -- поддержал  его  Борода. Пришлось  нам всем немного
поржать для приличия.
     -- Лэсык, у вас там в "конторе" должна быть подробная карта Карпат.
     -- Наверно, е.
     -- Можешь нам распечатать?
     -- Шо, пойдете в Карпаты?
     -- Мы для того и приехали, -- отозвался Артист.
     -- Не советую.
     -- Почему?
     -- Там ще не все бандеривци оружие сдали!!!
     Это  была  третья  шутка.   Последний  всплеск  остроумия.   Других  не
последовало, слава богу. Лэсык пообещал принести карту завтра сюда же, в это
же  время. Он  всегда пьет  здесь  "каву" после  работы.  Просит  у  панства
прощения за шутки. Он  не  напугал панов москвичей? Нет? Слава богу. Он и не
хотел пугать. Украинский  национализм  --  не  более  чем слух, распускаемый
московской прессой. Здесь народ мирный, в городе живут  и русские, и поляки,
и евреи, и никто их не трогает. До побачэння. Ларисе -- привет!
     Практически все знакомцы Бороды передавали привет Ларисе.
     Мы покинули "Шоколадку" и направили свои стопы на "Армянку" -- конечный
пункт нашей сегодняшней экскурсии. Док спросил:
     -- Ларису тоже знает весь город?
     -- Нет. Не весь, -- ответил Борода. -- Но постепенно узнает.
     И тут же переключился на другую тему:
     -- Вот в этом вся и подлость! Они -- мирный народ, москалей не трогают!
Нам  что,  живите! А поди ты  устройся  на  работу с  фамилией Иванов!  Нет,
конечно, никто тебе  не скажет, что, мол,  москалей не берем. Просто откажут
по  тысяче  причин! В Львовском университете не осталось ни  одного русского
профессора. О евреях я  уж  не говорю.  Так  евреи  хоть  уехали, а  русским
податься  некуда! Профессор Скобелев, историк, друг  Льва Гумилева, кормится
тем, что  потихоньку распродает свою библиотеку! А новые профессора  истории
учат, что  Трою основали запорожские казаки. Это не  шутка, я  сам  учебники
видел...  А  народу  время от времени подкидывают что-нибудь для поддержания
накала. Вот здесь, -- Борода показал на летнее  кафе, -- год  назад в пьяной
драке убили гениального  украинского  композитора  Игоря  Билозира. Его  так
любил  народ, что последние  несколько  лет он  бомжевал,  потерял всяческий
человеческий облик. Вот только гонор и национальное самосознание не потерял.
Какие-то ребята пили  пиво  и  говорили  по-русски.  Он полез  им  объяснять
примитивность  и убогость русского языка и  воспевать  величие  и  певучесть
украинской мовы.  Его  уронили  на асфальт, он  копыта и откинул. Что  здесь
было! Мигом вспомнили своего забытого гения. И тебе митинги, и тебе общества
в защиту, и общества борьбы. Разумеется, убили русские! И не просто русские,
а, конечно, московские спецслужбы уничтожили гордость украинской нации.
     --  Ну,  тебе-то,   Андрей,  наверно,  бояться  нечего?   --  деликатно
поинтересовался Док.
     -- Как  сказать.  Когда пошла первая  волна  национализма, году этак  в
девяностом, я имел  неосторожность высказывать некоторые  свои  мысли вслух.
Кое-кто  должен  помнить.  Я  потом,  конечно,  сделал   вид,  что  осознал,
пересмотрел, глубоко и искренне раскаялся и  к тому же случайно выяснил, что
мой  прапрадед был запорожским казаком. Написал громадного козака на коне на
фоне ржи и неба --  чтоб  получился жовтоблакитный прапор -- и  вывесил этот
кошмар  у Ларисы  -- там  у  меня  приемная. Но, кстати, это  все  равно  не
помогло. На "пятачок" -- это местный уличный вернисаж -- добро пожаловать. А
в спилку мытцив, то бишь Союз художников, я себе дорогу закрыл  навсегда.  В
Институт  прикладного искусства  -- тоже. На выставку -- ни одной работы  за
последние десять лет. А после училища куда меня только не приглашали...
     Под эти  излияния  Борода  дотащил нас до очередной  забегаловки. Здесь
тоже  пили кофе, причем прямо на  улице. То есть столиками это замечательное
заведение оборудовано  не было,  а просто сидели люди на бордюрах, стояли  у
стенки, беседовали. И у всех в руках были чашечки с кофе.
     -- Не слишком ли много мы  пьем кофе, господа? -- поинтересовался Док у
Бороды.
     -- А разве много? -- удивился Борода. Док пощупал у него пульс.
     -- Сто сорок,  как после километра. У вас  не бывает  болей  в  области
груди? Затрудненное дыхание, страх смерти?
     --  Стенокардия? --  понял  Борода. -- У  меня инфаркт был  в девяносто
шестом. Но это не от кофе, мне кофе не вредит.
     --  Что мы здесь делаем? -- перебил я этот сугубо медицинский разговор.
Честно говоря, мне надоели эти полубесцельные хождения.
     -- Ждем Гришу, он обязательно сюда  подойдет, --  ответил Борода и  для
убедительности глянул на часы.
     Но мне что-то не поверилось. Борода волновался.
     Пришлось все же заказать  знойный напиток,  про который  Борода соврал,
что  он  не вызывает болезней  сердца. А  чтоб сосуды сначала расширились, а
потом обратно сузились, взяли и по коньячку.
     Узкая улица, мощенная  брусчаткой,  называлась  Армянской, а гадюшник и
место   тусовки  --  соответственно  Армянкой.   Публика  была   патлата   и
экстравагантна,  нетрудно  было  догадаться, что  сюда  на  недорогие кофе и
коньяк  слетается  местная богема.  Борода  здесь явно был  своим человеком.
Прошло  минут  двадцать,  мы давно  уже  закончили  эксперименты  над своими
сосудами,  а  Гриши  все  не   было.  Зато  мы  увидели  нечто,  значительно
превзошедшее наши самые смелые ожидания.
     Из-за   утла  появился   почти  взвод  солдат   в  зеленой  униформе  и
козырькастых  кепи.  На них были  портупей,  погоны  и какие-то  регалии.  У
офицера  болталась сабля. Шли они не  строем,  но  организованно.  Несколько
зеленых нырнули  в  гадюшник,  остальные  стали  при входе и  пошли  рыскать
глазами  по  патлатым  завсегдатаям Армянки. Тут  мы  пронаблюдали  занятную
сцену. Деятели  культуры областного масштаба (в придачу непризнанные) попали
в  смешную западню. Как можно было догадаться, использованные  чашечки здесь
было принято  возвращать  внутрь  заведения.  На  этом  зиждилось разрешение
наслаждаться кофеем не в духоте, а на воздушке. Появление  портупей означало
проверку  соблюдения этого общественного  договора.  Творческие  люди  сразу
захотели  домой.  Но  чтобы  попасть  домой,  надо было  вернуть  посуду  ее
законному владельцу. А  с этим  были проблемы и, судя по наступившей нервной
тишине с легкими шепотками, серьезные. Мне стало  любопытно,  что предпочтет
это сонмище талантов:  тащить  кофейную  гущу  домой, растолкать портупеи  и
проникнуть  в  помещение,  бросить тару на  произвол  судьбы  или,  наконец,
пассивно ждать дальнейшего развития событий.
     Самым  безопасным казался третий вариант. Чашки ставили под  стеночку и
пятились задком. Но не тут-то было. Гвардейцы бросились веером  и переловили
всех, отрекшихся от гущи  или даже  от недопитого кофе.  Пойманные  лепетали
какие-то оправдания, голоса звучали вопросительно.
     -- В чем, собственно, дело?
     Гвардия указала на следы преступления -- чашки.
     -- Так мы сейчас уберем! Мигом! На цирлах!
     Но насколько  я мог разобрать местный диалект, им объяснили, что поздно
--  преступление  совершено,  засчитано,  предстоит  суд и  правеж.  Пленных
потащили в ближайшую арку. Там, видимо, заседали присяжные.
     Мы  с Бородой чашек, разумеется, не  бросали. Мы  их давно отнесли куда
надо. Мы Гришу ждали. Мы  беседовали. Вот только  у Бороды,  как  я заметил,
дрожали  колени. Он  уже не нервничал,  он  боялся.  Хотя виду  старался  не
подавать.
     -- Это кто такие? УНСО? -- спросил Артист.
     -- Сечевые стрельцы, -- ответил Борода. -- Которых в восемнадцатом году
школьники от...дили.
     Борода  говорил, стараясь подавить  дрожь  в  голосе,  по  не  шепотом,
открыто. Как раз в этот момент  этапируемых волокли мимо  нас, и  этих  слов
экзекуторы  не  могли  не  слышать. Слова возымели сильное, подобное взрыву,
действие. Стрельцы стали как  вкопанные. Изловленная  богема практически вся
была  выпущена  --  руки вояк разжались  непроизвольно. Я  увидел: это  было
бешенство  -- и  подумал,  что по  логике,  если  Борода  нанес  смертельное
оскорбление, все подразделение этих самых  сечевых  стрельцов должно было бы
молниеносно  броситься  на  нас,  чтобы  разорвать  на  куски. Но  этого  не
произошло -- да, портупеи развернулись в нашу сторону, да, глаза их сверкали
яростью,  я видел  даже  пену  в  уголках  губ.  Но  бросок  откладывался до
окончания переговоров. Переговоры должны были кончиться не в нашу пользу, но
если противник в них нуждался -- значит, был не столь уж опасен.
     -- Що вы, панэ, казалы? -- уточнил офицер.
     -- Я вспомнил героизм львувських дзети,  -- ответил Борода,  все так же
отчаянно борясь с дрожью в голосе.
     И вот тогда произошел бросок.
     Я  давно оценил ситуацию. Нам сейчас совершенно ни к чему  была вся эта
заваруха,  но  и  выхода  у  нас  не  было  --  только драться.  Врагов было
тринадцать  человек. Еще  пятеро  или  шестеро  болтались  где-то  в  недрах
кофейни.  Так что в  ближайшие секунды противник мог  получить подкрепление.
Нам ждать  подхода резерва  не  приходилось. За все  время  торчания в  этом
оказавшемся  небезопасным  месте  Муха  так  и  не  замаячил  ни  вдали,  ни
поблизости. Но  настоящих  бойцов  среди  зеленых  френчей  почти  не  было.
Некоторую  опасность в принципе  могли представлять офицер со своей шашкой и
четверо  действительно здоровых лбов.  Боцман, Док и Артист сориентировались
не хуже меня. Борода -- подавно, он сам затеял всю  эту игру. Мы  стояли уже
не кучкой, а шеренгой, за спиной была стена дома. Нас было четверо (Борода с
дрожью  в коленях не в счет), и двухметровых было четверо. Все  по-честному.
Двухметровые оказались в первом ряду еще на стадии сверкания глазами. Они не
то  чтобы  сами  протиснулись  вперед,  скорее  их протиснули  менее  рослые
однополчане.  Бороде  доставалась  сабля. Ну, пусть  сам  выкручивается, раз
заварил такую кашу.
     Противник   пошел   в   атаку  боевым   порядком,  именуемым  в  народе
незамысловатым словом  "толпа".  Наша четверка  одновременно  увернулась  от
пудовых  кулачищ  амбалов  и  почти  одновременно  провела  четыре  прямых в
челюсть. Хороший удар для случая с более высоким и тяжелым противником. Удар
идет снизу  и  не  поглощается массой  тела,  а  забрасывает  голову  назад.
Вестибулярный  аппарат глючит, и  человек валится на спину. Лбы повалились и
произвели давку  и  сумятицу.  Наша  дальнейшая  тактика описывалась простой
формулой: бей ближайшую морду.  И  бей так, чтобы не пришлось добавлять. При
хорошей реакции это не настолько сложное дело. Главное -- видеть перед собой
всю панораму и не подпустить кого-нибудь сбоку или сзади в тот момент, когда
ты занят очередной мордой. И ни на что не отвлекаться. Но я все же отвлекся.
На  хорошее  зрелище:  Борода  бился не  на  жизнь, а на  смерть  с офицером
сечевиков. Офицер  поступил мудро, оставил  свою  саблю в ножнах, иначе либо
сам бы напоролся на нее в свалке, либо покалечил бы своих. А теперь  он и не
мог воспользоваться  оружием --  не успевал. Борода бил ему  морду  не столь
успешно,  как мои  ребята,  но с  гораздо большим ожесточением. Но  и Бороде
доставалось. Прикрываться он абсолютно не  умел, рожа у него была в такой же
кровище, как и у сечевика.
     За это зрелище я чуть было не заплатил --  пока я зевал, на мне повисли
трое стрельцов и  чуть не свалили с ног. Черт бы побрал этого  Кулика, этого
Бороду!  Только этого  нам и  не  хватало  --  завалить  задание из-за такой
ерунды! А рядом уже замаячили те самые,  из кафе. Но туг  неожиданно подошло
подкрепление  и  к  нам.  Кто-то невысокий,  полноватый,  неуклюжий  неумело
свалился  на  тех троих, что висели  на  мне, и  на секунду их  отвлек.  Мне
хватило бы и  меньшего. Я стряхнул с себя  стрельцов, кому-то походя немного
добавил, поднырнул под наступавший резерв. Я прокатился клубком между  сапог
стрельцов  и,  когда   вскочил,  оказался  во  вражеском  тылу.   Пока   они
разворачивались, я свалил двоих,  остальные теперь  были в окружении, Док  и
Артист оттянули на себя большую часть из тех, кто еще  оставался на ногах, и
освободили Боцмана. На пару с ним мы разделались с резервом очень быстро. Но
бой  еще не кончился. Наше неожиданное и своевременное подкрепление отвлекло
на  себя  сразу  троих бойцов и оказалось смятым. Невысокого полноватого уже
били ногами. К тому же Борода где-то  дал маху,  и офицер ухитрился  достать
свой ятаган. Правда