Трудная жизнь у моего  живота. Перед выходом  на дело наедаться нельзя,
чтобы  не  терять подвижности и  не  осложнять  ситуации в  случае  ранения,
особенно  ранения в живот. Во время операции тоже нельзя, потому что либо не
до того,  либо  неизвестно, чем накормят. После -- на еду не остается сил. А
едва отдохнешь  --  все  сначала,  пора  на  новую операцию...  Но на  душе,
уразумевшей, что мои отношения с Принцессой далеко  не так безоблачны, как я
позволил  себе  надеяться, скребло еще  сильнее.  Вот она,  ноша  человечья:
некого  любить  -- тоска от  пустоты, а  полюбил  --  и до  того  наполнился
разнополюсными "чюйствами", что опять-таки хоть в петлю.
     Ну почему  Господь не послал мне  страсти к деньгам? Они  хоть сами  по
себе  надежны. В  смысле -- не поддаются ни наветам,  ни наркоте. Хотя  тоже
склонны к измене и перемене. Курса.
     Оклемавшись и смыв душем пот и сор последних суток, я, не заходя к При,
окопался на кухне и основательно, но с соблюдением чувства меры набил живот.
Дал  себе  слово  ничего  больше  не предпринимать,  пока не  отдохну  и  не
разберусь в происходящем. Потом навестил ненаглядную. Она тоже отдышалась  и
опять пыхтела от ненависти, но -- молча. Смотрела презрительно. Решила, коль
не вышло  силой, взять меня гордостью.  Не  возражаю.  Я  пропустил между ее
тугими ножками  ножку тахты, защелкнул на  ее  изящных  щиколотках еще  одни
наручники. Освободив свою рубашку, расположил на краешке  кровати, к которой
При была  теперь присобачена, две кастрюльки одна в другой -- на тот случай,
если  моя  прелесть  начнет буйствовать.  А  затем  ушел  в  другую  комнату
досыпать.

x x x

     Спалось   великолепно:  тонизировало  само  ощущение,  что  При,   даже
переполненная злобой ко мне, совсем  рядом. Кастрюльки меня и разбудили.  На
сей раз  я позволил себе потянуться, покряхтеть, будя и разминая мышцы. Ну и
как  там  моя  лапонька?  У  нее  было достаточно  времени,  чтобы  прийти в
рассудок. Я подумал так и вспомнил одну знакомую филологи-ню,  доказывавшую,
что у каждого  поколения свои слова-паразиты, которые  подсознательно выдают
главное настроение  эпохи.  Застой  кончался  с  выражением "в этой  связи".
Перестройка пропиталась словом "демократия".  А в нынешнее, мол, время самый
распространенный паразит -- "достаточно". Я потом специально прислушивался и
слышал    даже   такое:   "...достаточно   маловажное   обстоятельство"    и
"...достаточно недостаточные для этого средства".
     Лапонька встретила меня почти радушно. Едва я отворил дверь, попросила:
     --  Ты меня  кормить собираешься? Да и "наоборот" мне давно  пора... Не
бойся, я уже смирная!
     Но  игры "ничего  особенного  не случилось,  мы -- друзья"  я  пока  не
принял. Молча  отпер наручники,  поднял с  пола  все,  что она  поскидывала,
пытаясь освободиться, а потом предупредил:
     -- Ирочка, я тебя  люблю  в любом  виде. Поэтому, если начнешь буянить,
что-нибудь  сломаю.   На   минутку.  Это  первое.   Теперь  второе.  Я  тебя
действительно  люблю, поэтому вопрос стоит так. Или ты  со  мной -- вся,  до
донышка, или -- сама по себе. Отдельно.
     -- Я-то -- твоя? А вот ты-то -- мой?
     -- Ты не  моя, ты со  мной. А я -- только свой  собственный.  Но и тебе
можно будет попользоваться. Если будешь хорошо себя вести.
     --  Ну ты и жмот!  -- Она, морщась, разминала  основательно затекшие за
несколько часов плечи.
     -- Это хорошо сказано, -- похвалил я. --  Но  все же ты сперва  поешь и
подумай еще. А потом поговорим. Туалет и кухня вон там.
     --  Да уж сориентируюсь как-нибудь в этой  хрущевке.  -- Из  голоса  ее
исчезло ехидство, оставив в нем пустоту и усталую грусть.
     Пока она ела, я пил рядом кофе и помогал ей решиться на обман:
     -- Всю жизнь мечтал о такой, как ты.  Но чтобы была  во всем заодно  со
мной. Чтобы мог положиться, не  оглядываясь, не сомневаясь ничуть. Чтоб если
ты уйдешь -- сразу пустота: может,  повезет еще раз, может, уже нет. Но быть
с тобой, как с чужой, все время прислушиваться и присматриваться  на предмет
твоего вранья -- не  могу и не хочу... В нашей работе верить хоть кому-то --
слишком большая роскошь. Вот о ней-то я и мечтаю...
     Обставлять эту  квартиру,  которую я снял только  потому, что уж больно
дешево   ее   сдавали  после  "лиц  кавказской   национальности",   я   счел
необязательным. Поэтому кухня  была попросту убогой. Стены в ядовито-зеленой
краске,  потолок  закопчен   до  коричневого.   Обшарпанный  стол,   дряхлые
разномастные  табуретки,  урчащая  "Бирюса"  в  углу,  чашки  и  тарелки  --
разномастные, в трещинах, как с помойки... И на фоне этого убожества -- Она!
В моей  рубашке,  розово-обильная.  И  тут же  я  -- плюгавенький,  в  одних
плавках. Картина из цикла "Пожалей  и обними, обманув из  жалости". Но  если
расставаться -- лучше уж так, сразу. Она снова закурила и,  глядя в  чашку с
кофе, наконец ответила:
     -- Не верю ни одному твоему слову. Ты  -- хитрый и пронырливый подонок.
Наставишь  мне рога,  даже не  дожидаясь,  пока  я отвернусь... Вообще-то  у
женщин бывают рога?..  Ну  не важно...  Но  все  равно  в  эти дни,  --  она
уставилась мне в глаза, стараясь в них что-то прочесть, -- я поняла, что без
тебя не выживу. Нет меня  без тебя. И пусть.  Клясться не стану: я еще  сама
себя не понимаю... Меня предупреждали, вот сколько было курсов и  тренингов,
на  каждом  предупреждали: рано или поздно  ты встретишь  человека, мужчину,
которому захочешь принадлежать вся.  Знать будешь, что  врет, что подлец, но
-- захочешь. Умные все-таки в нашей системе  наставники. Попалась. Значит, и
во  всем  остальном они не ошибались  с  прогнозами:  потом, выжав,  ты меня
предашь. Если уже не предал. И, что  опять-таки странно, мне на это плевать.
Лишь  бы с тобой. Только я  одного любить не умею, придется  тебе подождать,
пока научусь.
     Я поверил. И даже если бы она не рассказала мне потом все, что знала, о
кознях  и планах Конторы,  все равно бы поверил --  до  такой степени устал.
Наверное,  от  одиночества. А может, дело в том, что знал: даже если с  меня
потом из-за нее кожу живьем будут  снимать, все равно не пожалею о  том, что
поверил. Судьба. Кисмет. Суженая.
     Объяснив ей  свою теорию о  крайней  необходимости  отдыха и приведения
мыслей в порядок,  затянул ее в кровать. Она теорию одобрила так горячо, что
только на следующее утро у нас выпала минутка, чтобы вспомнить о работе. Я в
полудреме  нежился у ее  грудей, тая  от прикосновений их  мякоти к  лицу, а
крепких пальцев -- к вискам, когда она спросила, массируя:
     -- Так для кого же все-таки ты меня вербуешь?
     -- А  почему ты решила,  что я  тебя вербую для кого-то, а  не для себя
самого?
     -- Ну  ясно же... Откуда  у одиночки все это? Техника, оружие,  машины,
квартиры? Сколько бы ты ни зарабатывал, за всем этим, ясное дело, могут быть
только ресурсы организации... ГРУ?
     -- Нет, милая, правда, я -- сам по себе. Организации, да, использую. Но
втемную.  Кое-что они сами дают, думая, что я  на них вкалываю. Кое-что  сам
беру в качестве трофеев. Ворую, короче...
     Обо всех  источниках своих  ресурсов  я пока решил ей не говорить,  тем
более что некоторые из них  заставляли  морщиться меня самого. В  нормальном
человеке  силен инстинкт  откровенности: мозгу трудно работать без открытого
диалога с себе подобным. Но захотеть верить легче, чем научиться  это делать
после стольких  лет дрессировки на  скрытное одиночество. Непросто это. Я, к
примеру, почему даже матери своих дел не раскрываю? Вовсе  не потому, что ей
неинтересно. О, мамуле только начни рассказывать -- вопросами о подробностях
замучает. Но я знаю: что как ни предупреждай, как  ни заклинай, а все ж таки
мамуля не сумеет удержаться и обязательно поделится-посоветуется с кем-то из
подруг. Конечно, ради моей же пользы: вдруг они с подружкой придумают что-то
очень  для меня  полезное?  Кстати,  мой опыт  показывает,  что  большинство
причиненных мне неприятностей проистекали из желания блага мне же...
     В общем, даже любя При, как никого до сих пор, все ж таки не мог я пока
выложить  ей всего.  И  полчаса  назад, глядя  сверху  на  ее  запрокинутое,
сосредоточенное в наслаждении лицо, я вдруг понял, что  мне мешает: страх за
нее. Впервые в  жизни  я встретил женщину,  счастье которой значило для меня
больше, чем мое собственное. Нечто подобное у меня и в отношении ребят.
     Но ради При я бы даже... Нет, не знаю.
     Любить кого-то  больше,  чем себя, -- потрясающее  ощущение. Если  бы я
точно  знал, что ей  для счастья  нужно,  чтобы меня выпотрошили,  -- сейчас
согласился  бы и на это, честно. А уж все рассказать о себе и своих делах --
вообще раз  плюнуть. Но, уж  не знаю, к  счастью  или  к сожалению,  я четко
понимал, что спустя энное количество минут, часов, дней или  недель, месяцев
перспектива  быть выпотрошенным ради ее  счастья уже не покажется  мне столь
заманчивой...
     Кроме  того,  какое-то  нечто подсказывало  мне из  подкорки: ей, чтобы
уцелеть, нужно знать о моих делах, в том числе и денежных, как можно меньше.
Пока, во всяком случае.
     -- Дорогой, -- она лизнула мое ухо, -- про что молчишь?
     -- Про то, что... Не могу я  тебе многое рассказать. Нельзя. А  кое-что
просто не умею.
     -- Почему... То есть  зачем? -- В разговорах между бешеными  приступами
страсти  я  успел  просветить   ее  насчет  своей  теории  разнонаправленных
вопросов.
     --  Если  б  знал...  Затем,  например,  чтобы  ты больше  любила меня.
Непознанное  больше  притягивает,  чем   прозрачное...  Мужик  хорош,   пока
загадочен. И  чтобы  больше слушалась:  когда  знаешь, что приказ основан на
том, чего не знаешь, выполнять его легче, даже если он кажется глупым.
     -- Дорогой...  --  Она жалобно вздохнула  и кокетливо взмахнула густыми
пушистыми ресницами. -- Больше, чем я тебя люблю, любить  просто невозможно.
Не веришь, да?
     -- Допустим, в это-то я верю. Но я вижу, что ты еще не привыкла ко мне.
Не умеешь  полагаться. Знаешь, у нас в училище случай был. Сам  свидетель...
Рота отрабатывала  команду  "Разойдись!". Старшина  добивался,  чтобы  через
секунду после  команды на том  месте, где мы стояли, не  оставалось  никого.
Тренировались  не  на  плацу, а на асфальтовой  дороге между казармами. Чуть
дальше, на взгорке, строили новый клуб. Так вот, однажды мы строились, чтобы
идти на обед, а на взгорке стоял МАЗ-панелевоз. Ну и что-то случилось у него
с  тормозами.  Попер, короче,  вниз. Рота к нему стояла спиной,  старшина --
лицом. Он не сразу понял, что эта махина неуправляема.  Когда понял, заорал:
"Разойдись!"  Из  двухсот  почти  человек  четверо  слишком привыкли думать,
прежде  чем  выполнять  команду. Двоих из  них  МАЗ укатал  в  лепешку, двое
остались калеками...
     -- Дорогой, я эту байку слышала раза три.
     -- Вот видишь? Я говорю: "Сам видел, был там", а ты -- "байка"!  Я ведь
мечтал   о   таком  напарнике,  как  ты.  С   твоей   женской  интуицией   и
спецподготовкой нам сам черт не страшен... -- Я запнулся, чтобы не уточнить:
"Если этот  черт не из коллекции Гнома  и Катка".  -- Но сколько еще времени
нужно, чтобы я сказал: "Прыгай!", а ты...
     -- Спрашивала бы только: "Как высоко". Да? Знаю я, дорогой, знаю. А что
женщина тоже личность, тебе никогда в голову не приходило?
     -- Приходило. Но послушай меня!.. Вот  это бабье "Я знаю лучше" и тебя,
и меня может погубить!
     --  Не  кричи  на меня! -- Она, отстранившись, легла на спину, натянула
одеяло до подбородка.
     -- Дура! Да ты способна вообще хоть что-то _слышать_?!.. Я не _на_ тебя
кричу,  я сейчас _тебе_  кричу!  --  Вот  чего  у меня  не было  -- так  это
воспитательского терпения и смирения. Прекрасно знаю, что никакими воплями с
рефлексом  стервизма не  совладаешь, но... -- Учись  свою всезнайку  бабскую
отключать и -- слушать, слышать и слушаться...
     -- Я сейчас обижусь.
     -- Да хоть двести раз!.. Милая, обожаемая,  любимая, да врубись же  ты,
дура, в ситуацию!.. -- Я чувствовал, что перегибаю, но нам предстояли те еще
деньки, и другого пути,  кроме как  выбить из нее своеволие,  я не  знал. --
Чувство юмора  наконец  включи: я тебе, кадровому майору, должен  объяснять,
что ради  одного случая  в год... когда нет секунд на  объяснение, выполнять
приказ надо мгновенно, не думая!
     -- Да, я -- майор. -- Она села, вздев надо мной свой гордый упоительный
бюст  так резко, что  он заколыхался. --  А  ты  -- лейтенантишка! Да  и  то
отставленный  за  невыполнение  приказа.  И  ты меня  будешь  учить  приказы
выполнять?
     Вид  ее  тела  действовал  умиротворяюще.   Чтобы  сохранить  право  на
свободный доступ к нему, я был способен и смириться.
     --  Лапонька, ты -- майор  по... --  Черт, это  тот случай, когда прямо
назвать   специальность   --  значит  оскорбить.   Даже  самая  раздолбанная
проститутка  не  простит,  если ее так  назвать. Я,  например, готов вырвать
язык, назвавший меня убийцей или вором,  хотя кто я иной есть? Любой наемник
--  вор  и  проститутка. Другой вопрос: а кто  из  нас,  вкусно  и регулярно
питающихся, не наемник?
     -- Ага! Чего  замолчал? Так  и говори: "по блядству!"  -- Она  закусила
губу,  поморгала, сдерживая слезы, и,  повернувшись ко мне спиной, с головой
накрылась одеялом.
     -- Я не об этом: что бы они еще с тобой сделали, чем бы напичкали, если
б я случайно не оказался рядом? Но тебе захотелось покапризничать, ты ничего
мне  толком не объяснила по телефону  и в итоге чуть  не погорела. Видишь, к
чему приводят твои капризы?
     -- Мои капризы?!  --  Она высунулась  из-под одеяла и  сверкнула в меня
лесной свежевымытой  зеленью.  --  А  кто,  когда  ночью звонил  с  вокзала,
отказался встретиться? Кому  некогда  было?!  А если  меня утром  почти  что
заперли и я ни позвонить, ни выйти не могла?
     Ну не болван ли я, что мечтаю иметь напарницу, с  которой -- что в бой,
что в койку?!  Болван. Ибо  сказано в уставе: не путай любовь с работой,  не
блуди на службе.
     Битых полтора часа, вместо того чтобы обсуждать детали  неотложных дел,
мы потратили на ее  капризы и мои объяснения, извинения и  заискивания.  Без
толку.  Она то плакала,  то  молчала  глухо,  как партизанка в  гестапо. И я
прибег к  последнему в своем небогатом арсенале средству. Положил руку на ее
круглое, нежное, но возбуждающе массивное плечо  и сказал, не скрывая своего
отчаяния:
     -- Или -- или. Или ты сейчас же кончаешь свои штучки... Или мы  вежливо
расходимся. Я это уже проходил и знаю, что  выжить, когда  на одном теле две
головы спорят, кто главнее, невозможно.
     Нет,   у  меня   в  самом   деле   не   было   иного  выбора.   Будь  я
инженером-строителем, мог бы себе позволить любовницу или близкого партнера,
у которой  свое  мнение о... о  диаметре каких-нибудь патрубков.  Но я  хочу
выжить там, где  судьбу решает легкое  нажатие на курок, даже просто  взгляд
порой.  Ситуация так оборачивалась, что  ей,  возможно,  чтобы спасти  меня,
придется стрелять  в  тех,  кто  ее выкормил. В того же  генерала  Ноплейко,
например. И если она при этом, вопреки даже не слову, а взгляду моему, будет
решать по-своему...
     Хватит с меня.
     -- Если ты хочешь покончить с собой -- твоя воля. Но -- без меня. Какие
мои годы, найду другую.
     Она  молчала, и  я стал прикидывать: если При сейчас заставит меня уйти
или уйдет сама, то мне уже плевать будет на судьбу ее сестрицы, оставшейся в
руках у Гнома.
     Да и вообще, все происки Катка станут мне по барабану.
     Единственный, кому я остаюсь что-то должен, -- Женька Шмелев.
     Надо  выручать паршивца и его слишком  покорную жену. Вот бабы: никогда
меры не знают. Ни в строптивости, ни  в наоборот. А все-таки жаль, что с При
не вышло. Я надеялся в делах Шмелева и на ее помощь...
     Боль в груди была такая, словно из сердца шуруп вывинчивали.
     По телику  бы такое увидел -- выключил бы. Но с При я иначе не мог. Все
или ничего.  Я не смотрел в ее сторону, уставясь в  потолок,  но внимательно
слушал: сейчас шутки  кончились, на войне как на войне. Не знал же я,  какие
еще инструкции на мой счет  давали  ей начальнички. Не знал сейчас даже: а в
самом ли деле  ее пытались похитить.  Может, это все шуточки, чтобы выманить
меня?
     При встала, покопошилась в  своем белье,  щелкнула какими-то резинками.
"Одевается.  Значит, решила. Надо приготовить колено и локоть  -- она теперь
наученная, а при ее массе, если  навалится всем телом, я уже не вывернусь...
Бог мой, неужели Ты заставишь меня убивать ее?" При, мягко ступая -- как она
умела  сделать  свое  тело  невесомым!  -- обошла  изножье  тахты,  постояла
мгновение  надо мной  и двинулась. Не я, не мозг  -- инстинкт,  как  пружина
бойка,  рванул  меня  в  сторону и вверх, ставя  на  корточки и выбрасывая с
беззвучным выдохом левый кулак вперед...
     При стояла передо мной на полу -- коленопреклоненная. Спрятав опущенное
лицо за не чесанной  после приступа страсти гривой. Молчала.  Руки безвольно
расслаблены. Торс обмяк.  При  такой позе быстро ударить невозможно:  мышцы,
напрягаясь под обнаженной кожей, выдадут малейшее движение за целую вечность
до него. Издевается? Или решила поиграть в смирение?
     -- Прости, дорогой... Сама не знаю, что со мной. Но не могу без тебя...
Потерпи,  а?   --  Она  подняла  лицо,  посмотрела   на  меня  сухими,  шало
поблескивающими зрачками и прижала к  ключицам добела сжатые  кулачки. -- Не
могу, не умею я -- быстро... Тупая, да?
     Последнее она произнесла, увидев  мое изумленное остолбенение, и в этом
она  уже  кокетничала.  И  это  явное  притворство  подчеркнуло  искренность
предыдущего. И еще в ее  изумрудных глазах мелькнуло настороженное внимание:
а не слишком ли я торжествую, поставив ее на колени?  Позерка. Актрисуля. Но
фиг с ним, я был до того рад, что чуть не бросился ее целовать и поднимать с
пола. Слава богу, хватило ума вспомнить, что женщина лучше знает, какого  ей
нужно. И уж коль она решила постоять на коленях, значит, ей сейчас требуется
именно  это. Поэтому  я опустил  руки и  успокоенно  сел перед ней  на  край
кровати. Сказал, проталкивая сухой шершавый ком в глотке:
     -- Я люблю тебя... -- Она слушала, читая взглядом движения моих губ. --
Я хочу жить не просто рядом... Вместе с тобой. Понимаешь?
     Она была завороженно неподвижна, и я повторил:
     --  Понимаешь? -- Мой  голос дрогнул, выдавая неуверенность. Сейчас так
легко было сказануть что-то лишнее.
     -- Да-а, -- наконец выдохнула она,  освобождаясь от ступора и  поднимая
на  меня свои изумрудные шальные глаза.  -- Я  обожаю тебя,  дорогой... Ради
тебя  --  чтобы  быть с  тобой -- я  растопчу кого  угодно... Плевала  я  на
Контору! Не хочешь говорить, дорогой, и не  надо. Буду служить,  кому и  как
прикажешь.
     "Врет! -- подал во мне голос непрошеный страж.  -- Не может быть, чтобы
смогла  обойтись без дочери. Может, правду  говорит  о начальстве,  но  чего
тогда так упорно домогаться: на  кого я работаю? А  ведь и в ее  назойливом,
общеупотребительном "дорогом" есть смысл. Он как звоночек тревоги. Не спеши,
мол, верить. Она много кому клялась в верности..."
     -- Лишь бы ты меня самого не растоптала, -- кривовато улыбнулся я. -- Я
эгоист, милая...  Как бы  ты  ни была мне  дорога и нужна,  себя-то я  люблю
больше.
     Не вставая с колен, она чуть приподняла руки и тут же бессильно уронила
опять, отчего атласные капли грудей маняще качнулись.
     -- Все вы, мужики, сволочи... Но ты хоть знаешь об этом.
     Женщина всегда найдет, за что похвалить мужика. Как и за что проклясть.
     Нет, я  не  знал, для чего  моя  истеричность.  Но  понимал, что именно
заставляет  брать  ее за горло  и требовать  в  третью  нашу встречу клятв о
вечной верности и послушании. Такого  занудства я за собой раньше никогда не
замечал. Не ожидал от себя  такого даже.  Ох  уж эта