юсь, чтобы первый удар в стычке  был мой. И чем он подлее и
болезненнее, тем он, извините, лучше.
     -- Куда ее повезли? -- спросил я коленопреклоненного прямо в ухо.
     Мужик выл, пытаясь поймать пальцами кровь, стекающую по лицу, и явно не
желая  давать  интервью. Пришлось,  достав у  него из-за  пазухи пистолет  с
глушителем,  а  из  его  кармана  кастет, заняться  пропагандой  медицинских
знаний:
     -- Если ты через пять минут не окажешься у врачей  --  ослепнешь на всю
жизнь! Куда повезли?
     -- К врачу! Меня надо к врачу!
     -- Надо, надо. Но -- потом! Вначале: куда ее повезли?
     -- Не знаю... К врачу, к врачу меня!
     -- Ага, сейчас. Кто заказал ее, ну?!
     -- Каток! Это Каток. Где врач?
     -- Сейчас... -- Я обошел машину.
     Водитель, у которого не было оружия, уже распахнул свою дверцу и теперь
стоял  рядом с ней  на  коленях,  надрываясь так, будто  старался  выблевать
легкие и желудок. Не мешая ему,  я вытащил  ключи из замка зажигания, дернул
за рычаг, открывающий багажник, вытащил запаску и помог улечься туда первому
пострадавшему. Захлопнул и  взялся за  водителя. Тот  попытался притвориться
изнемогающим от кашля, но угроза прострелить колено быстро сосредоточила его
на моих вопросах.  Он тоже назвал Катка. Добавил, что При повезли к нему, но
куда -- не знает. Им Каток приказал после операции разъезжаться по домам.
     Прохожие,  если  и замечали, что  происходит что-то  необычное, слишком
торопились по своим делам. Впрочем,  звуки из багажника почти не доносились,
а  лежащее  на тротуаре колесо давало некое  объяснение суете вокруг машины.
Когда я, вырубив водителя ударом по затылку, уложил его на пол возле заднего
сиденья, поближе  к забившейся в угол салона женщине,  я  напоролся на нечто
поразительное. Дамочка сидела, впав  от газа в  странное оцепенение. Рвотная
масса без  судорог,  мерными  толчками  поднималась  по ее  горлу, беззвучно
вытекая  на  подбородок,   а   оттуда  --   на   грудь.  Глаза  неподвижные,
остекленевшие. Испугавшись, что у  нее сердечный приступ,  я  взялся  за  ее
запястье, но пульс у нее, насколько я мог судить, был почти нормальным.
     --  Эй, подруга!  --  Закрыв дверцы и не зажигая света в  салоне, я сел
рядом с  ней, поставив  ноги  на  водилу, и  похлопал  ее по  щекам. -- Ты в
порядке?
     -- Я в порядке. -- Голос у нее был сомнамбулический, как в трансе.
     -- Тебя же рвет?
     -- Да... -- Она говорила, будто машинально, будто думая  о чем-то более
важном и совершенно не обращая внимания на рвоту.
     С того момента, как машина с При уехала, прошло уже четыре минуты.  Мне
нужно было поторапливаться.
     -- Я тебе -- не враг. Понимаешь?
     -- Да.
     --  Слушайся  меня,  и  все  будет   тип-топ.  Скажи,  куда  повезли...
похищенную женщину?
     -- Нет.
     -- Что -- нет?
     -- Это нельзя говорить. -- Она  произносила слова устало и безразлично,
будто отвечая на вопросы в домоуправлении.
     -- Почему?
     -- Потому что может повредить.
     -- Кому повредить?
     -- Нет.
     -- Оружие есть?
     -- Да.
     --  Отдайте мне,  --  попросил я, держась настороже, но она  совершенно
спокойно, как подавала  бы спички соседу  по столику в ресторане, достала из
рукава стилет с  двадцатисантиметровым жалом и откуда-то из пазухи махонький
револьвер.  Помня,  что  людям  свойственно  забывать  некоторые  мелочи,  я
попросил:
     -- Поднимите-ка руки...
     Она  послушно развела  локти,  и  почему-то  не  без смущения  я быстро
прощупал ее шею, плечи, потом сквозь пальто --  маленькие груди в просторной
сбруе, подмышки, бедра  с обеих сторон и ноги до щиколоток. Она  не выразила
ни малейшего неудовольствия, словно и не чувствовала  моих прикосновений.  Я
решил попробовать говорить с ней как с ненормальной: ничего лучшего в спешке
просто не приходило в голову:
     --  Послушай...  Если ты присоединишься к увезенной женщине, это  может
повредить?
     -- Нет.
     -- Что -- нет? Не повредит?
     -- Да.
     -- Та-ак. А куда вас отвезти к этой женщине?
     -- В бар "Глобус".
     -- Адрес?
     -- Возле перекрестка улицы Каховка и Севастопольского проспекта.
     -- Вот и хорошо. Вы пока приведите себя в порядок, а  я вас  отвезу.  И
давайте закончим доставлять друг другу неприятности, ладно?
     -- Да.
     --  Вот и  ладушки.  -- Я похлопал ее  по  тугой коленке и  перелез  на
водительское место. Включив  свет в задней части  салона,  чтобы  она  могла
смотреться в свое зеркальце, пока утирается,  я все время приглядывал за ней
в  зеркало  заднего вида. Раньше  походка, а сейчас  посадка выдавали  в ней
человека, который умеет не только  постоять за  себя, но  и причинить немало
хлопот.
     Да и обнаружившийся у нее стилет о многом говорил.
     Это  особое  оружие. Редкое  нынче. Оно  для грамотного  и беспощадного
убийцы. Оставлять такого профи за спиной, сидя за рулем, глупо. Но газ очень
странно на нее подействовал, и я побоялся, что,  если суну ее в багажник или
уложу  связанной  на пол между сиденьями, как водилу, она может захлебнуться
собственной рвотой. Такое случалось: газ, как  и прочая химия, действует  на
людей  очень  по-разному.  И то,  от чего  один  и  не чихнет,  для  другого
оказывается смертельной дозой.
     Я заставил ее перебраться на переднее сиденье, и пока она справлялась с
этой  процедурой,  волнение  мое  улеглось,  и  я  начал  рассуждать   более
осмысленно.
     Какой  смысл Катку  силком похищать  человека,  которого он чуть  ли не
ежедневно, во всяком случае  когда хотел, встречал в своей САИП? И с которым
работает в бункере у Полянкина?
     Если  следовать  логике,  выбор  возможных  объяснений  невелик.   Либо
случилось что-то  из ряда  вон, либо он решил  побеседовать с ней  втайне от
прочих,  либо таков  итог  ее разногласий с  генералом  Ноплейко. Ясно  было
только то, что с добрыми намерениями таким образом на рандеву не приглашают.
И что  же из этого следовало? Вот он,  существенный минус работы в одиночку:
не с кем посоветоваться, не на кого свалить головную боль. Между тем решение
по стрессовой ситуации,  основанное на  взгляде со  стороны, зачастую  самое
трезвое из возможных. Тем более если исполнитель, как вот в данном случае я,
лично  затронут  происходящим.  И  уж  тем   паче,  когда  явно  не  хватает
информации. Но как бы то ни было, а оставлять При в недружественных ей руках
я никак не мог.
     Проверяясь, я  выскочил на Ленинский, несколько  раз перестроился и, не
обнаружив ничего подозрительного, попросил "пассажирку":
     -- Рассказывайте,  как ехать. -- Хоть я и знал примерно, как ехать, но,
делая  эту странную  женщину в какой-то степени своей сообщницей, я надеялся
упрочить наши отношения и  по возможности что-то прояснить в обстановке. Она
спокойно  придвинулась,  вглядываясь  в ветровое  стекло,  и  возле  площади
Гагарина посоветовала:
     --  Здесь  налево,  на  Профсоюзную... -- От нее  сильно  несло рвотной
кислятиной, и я, достав из бар-дачка жвачку, припасенную водителем, протянул
ей:
     -- Хотите?
     -- Не знаю.
     -- Возьмите.
     Она спокойно  достала "дольку"  и,  сунув ее в рот, принялась жевать --
деловито, как послушный ребенок на глазах у строгого взрослого.
     -- Как вас зовут?
     -- Зоя Матвеевна Каткова... -- прямо как солдат  на плацу отрапортовала
моя симпатичная,  но  странная спутница.  Исключительно редкая  для  женщины
привычка: точно и кратко отвечать на заданный вопрос. Мы, мужики, тоже часто
мямлим вокруг да около. Но мы, как правило, от неумения формулировать, а они
от желания узнать побольше.
     Оп-па! -- дошло до  меня:  сестра  или жена?  Вроде  бы  одну  Каткову,
Валентину, я  уже имею честь знать.  Я лихорадочно вспоминал отчество Катка.
Отвратительная  у меня  память на  имена-отчества.  Практики  маловато.  Все
больше клички, звания да фамилии приходится запоминать. А, чего уж теперь:
     -- Кем вы подполковнику Каткову приходитесь?
     -- Его первой женой, -- так же спокойно, без эмоций ответила женщина.
     -- Вы служите вместе с ним?
     -- Он привлек меня к операции "Первый этап".
     В  беспокойстве  за При я уже не  знал,  что  спрашивать. Возле площади
Келдыша моя спутница без напоминаний подсказала:
     -- Направо.
     Потом по  ее указке я свернул  во дворы,  проехал между  рядами гаражей
какими-то полутропками-полудорожками и оказался во дворе длинного дома возле
двери с  козырьком.  Судя по  специфическим  пристройкам и  окнам,  это  был
служебный вход в какое-то предприятие общепита.
     Продолжая гадать:  от чего будет больше вреда -- от моего выжидания или
от немедленного вмешательства, я обратился к Зое Матвеевне:
     -- Вам надо туда идти?
     -- Не знаю.
     -- Вас саму тут ждут?
     -- Не знаю.
     Парадокс:  чем  четче  отвечает  человек  на  вопросы,  тем  труднее их
формулировать.  Обычно  отвечающий  подсознательно  помогает  спрашивающему,
домысливая то, что того  интересует. А когда вот так, строго по существу, --
чувствуешь себя в тупике.
     -- Вы должны сюда явиться? После операции[7]
     -- Да.
     Была не была. Не мог  я  оставить При в чужих  руках,  и  все тут.  Вот
развяжусь с этой историей, тогда и думать о ней забуду. А сейчас, коль знаю,
что она в неволе, не будет мне покоя. Да и вряд ли  они сейчас ожидают моего
появления.
     -- Значит, захваченную женщину привезли  сюда? -- еще  чего-то выжидая,
спросил я у Катковой No 1.
     -- Нет.
     -- Что нет?
     -- Нет. Ее еще не привезли.
     -- Почему вы так думаете?
     -- Потому что нет "рафика", на котором ее должны привезти.
     Ай да умница. В ступоре-то она в ступоре, а как четко все замечает.
     -- А  куда  ее привезут? К каким  дверям? Она показала мне люк, который
предназначен для спуска продуктов в подвал.  Я  отвел присвоенную "тойоту" в
дальний темный угол, глянул назад: водила  лежал все так же бесчувственно. Я
вылез наружу, огляделся по сторонам, постучал по ледяному багажнику:
     -- Если будешь вести себя тихо, то скоро выпущу.
     Наврал, конечно. И, не  обращая  внимания на глухо  доносящиеся вопли о
враче и холоде, открыл правую дверцу и попросил Зою Матвеевну:
     -- Извините, мне нужно вас связать. Повернитесь ко мне спиной и сложите
руки на пояснице.
     Она тут же повиновалась. Сковав ее трофейными наручниками, я завязал ей
рот ее же шарфиком и уложил между сиденьями. А потом, подняв воротник своего
"подросткового"  кожушка  и надвинув  на  нос кепчонку, прислонился к  стене
рядом  с люком, предварительно убедившись, что его створки не заперты. Ждать
пришлось  минут  двадцать.  Видимо,  умыкнув  При,  похитители  крутились по
городу, заметая следы и проверяясь на предмет слежки.  Когда "рафик", обведя
светом  фар стоявшие по  периметру дома, подкатил к  люку, я как  бы  нехотя
нагнулся и откинул створки. Сначала  левую, потом правую, ближнюю к сдвижной
пассажирской  дверце  микроавтобуса.  Водитель счел мою  помощь  само  собой
разумеющийся, а вот тот, кто выволакивал почему-то хихикающую При из салона,
насторожился:
     -- А ты кто такой?
     И  я, только  уже дважды нажав на  курок, вспомнил,  что  это именно он
прыскал  в  лицо При  ослепляющим  и затыкающим  рот "кремом".  Не  случайно
подсознание выбрало в  качестве первой  мишени именно его.  Тут  же направив
ствол на водителя, я велел ему негромко, но резко:
     -- Вылезай! Хочешь жить -- давай без подвигов! Руки подними. Иди сюда.
     Пока раненый громко матерился, нянча простреленный локоть, я целился  в
живот  подошедшему водителю.  Вообще-то  надо  кончать  пользоваться  чужими
пушками  без пристрелки. Вон ведь  как -- хотел попасть  в плечо, а попал  в
локоть. И то со второго раза. Эдак и погореть можно.
     --   О-оле-е-жек?   Ты-ы?  --   идиотски,   будто   спьяну,  улыбалась,
пошатываясь, При. -- А они меня укололи, мер-рзавцы!
     Картину   она  собой  являла  ужасную.  Перекособоченная,  с  ошметками
ярко-алого "крема" на лице, со скованными наручниками руками, с идиотической
усмешкой. Самое малое, чем я мог  отплатить ее  похитителям, это угостить их
тем  же  кремом и тем же уколом. Что  я и  сделал. Потом опять закрыл люк  в
подвал,  чтобы не вызывать раньше времени тревогу, и за локоть потащил При к
"тойоте".  Снять  с нее  наручники я не рискнул: мало ли  что она  выкинет в
таком состоянии. А бить я ее не смогу.
     Мужик в багажнике успел капитально окоченеть и, когда  я  вываливал его
на снег, даже не матерился.  Но --  дышал.  Потом я выволок на снег мычащего
водилу. Не всегда, но часто случается, что именно такие приключения помогают
"пацанам" явственнее понять: нынешний их путь --  не лучший из возможных.  В
погонях, арестах и прочих разных стычках есть некий кураж, который опьяняет,
мешая думать трезво. А вот когда, например, лежишь, запертый в багажнике, на
двадцатиградусном морозе,  не  зная, чего ждать:  то ли  пули в  затылок  на
какой-нибудь свалке, то ли  тихого конца от окоченения... Человеку  в  такие
минуты свойственно молиться:  "Если  обойдется на сей раз, то  я  -- никогда
больше. Только спаси. Боже!"
     Иногда  после  этого  люди действительно начинают думать  головой.  Что
способствует.
     Зою  Матвеевну я тоже  вытащил и,  показав  ей  на  пытавшегося  встать
окоченелого,  предупредил,  что  ее  коллеги  нуждаются  в  срочной  помощи.
Особенно  тот,  у  которого  травма  глаз.  И  еще есть  один  с ранением, в
"рафике". Не знаю, как  Каток привык поступать в таких случаях, но раз он их
на похищение При подбил -- пусть с ними и расхлебывается.
     Принцессу мою, едва мы сели в машину, словно прорвало. То ли впрыснутый
препарат оказался долгоиграющим, то ли сказывалось потрясение от  нечаянного
избавления.  Она  говорила, не  умолкая, и я, хотя и нуждался как минимум  в
часе спокойных сосредоточенных размышлений, не в силах был ее утихомирить.
     Да и не очень пытался,  после того  как, отъехав от  "Глобуса" на  пару
улиц, мы остановились в некоем сумрачном дворе и  минут двадцать исступленно
целовались,  как подростки  после  бутылки шампанского. Не зная, сколько нам
осталось жить и какая это будет жизнь, я с нежным  восторгом впитывал в себя
ее  губы,  запах  ее  волос,  тепло  и  роскошь  сильного  большого  тела...
Оторваться   я   смог   только    тогда,    когда   сообразил,   исцеловывая
прекрасно-атласные груди: еще  немного, и  я  либо лопну,  либо  разложу ее,
сорвав одежду, прямо тут, в иномарке, посреди вечернего  города, на глазах у
выгуливающих собак окрестных жителей.
     Кисловатые рвотные запахи в чужой машине мешали целиком сосредоточиться
на любимом существе. Ненароком напомнив, что Каток мог ведь и погоню за нами
отрядить, рассудительность взяла свое  -- и мысль  о том, что машину и нас в
ней  уже  ищут жаждущие реванша  бандюги,  слегка меня  отрезвила.  Маленько
грызло  душу то, что  я дал  волю эмоциям  и  походя искалечил двух человек.
Впрочем,  сейчас  любая  пара  глаз  или  рук,  на которую  стало  меньше  у
противника, -- мой плюс. Вот так себя оправдывая, я рулил. При болтала, и мы
ехали.
     Она  то смеясь, то плача сообщала, как истосковалась по  мне и по  моей
нежности; как пусто  и одиноко ей, когда она  не видит  меня рядом, когда не
уверена, что я помню о ней; как ненавидит мою слабость к любой юбке, хозяйка
которой согласна раздвинуть передо мной ноги; как жалеет, что чуть раньше, в
подвале у Катка, у нее  не было под рукой  пистолета,  чтобы  отстрелить мне
именно то, что  я  сую  куда ни попадя; что  ей совершенно плевать, с  кем я
спал, сплю  и буду  спать,  лишь бы  я был  жив  и  счастлив; что  она и без
пистолета обойдется и, как только выдастся минутка, просто  отгрызет мне то,
что любит, включая нос и уши...
     Еще ее  переполняли восторги  по  поводу Катка и влюбленных  в  него до
беспамятства  обеих жен,  у которых  великолепные  улыбки  и  чудесные,  все
понимающие  глаза.  С обожанием вспоминала она и генерала  Ноплейко, который
правильно предупреждал  ее о моей  доверчивости  ко всем  шлюхам на свете  и
которому она немедленно  должна сообщить, что с нами обоими  все в  порядке,
потому  что  именно  он, Ноплейко,  пошел  бы  на  хрен  со  своими  подлыми
дилетантскими штучками по химической обработке сотрудников...
     Только минут за десять до того  места  в Новогирееве, где я  планировал
оставить  машину,  ее  сморила  реакция  на  препарат,  который  ей  вкололи
похитители,  и моя  ненаглядная  При  замолчала, уронив мне  на  плечо  свою
пшеничную  гриву. Мы с ней слишком бросались в глаза и хорошо  запоминались,
чтобы  пользоваться  частниками. Так что пришлось, бросив  "тойоту", тут  же
угонять  другую машину. Я отвез свою  радость в тайник возле  "Кутузовской",
оставил там, а потом отогнал угнанное авто на место... В общем, лечь к ней в
постель я смог  лишь под утро, вымотанный до такой  степени, что  вырубился,
едва прижав голову к ее груди. Одетой, между прочим.
     Раздеть ее у меня просто не хватило сил...

x x x

     Пробуждение было  жутким: кто-то меня душил, придавив живот и руки так,
что я не мог шевельнуться.
     Открыв глаза, я  узрел свирепый, с  ненавистью шипящий  что-то лик моей
ненаглядной.  Ее  массивные  колени   прижали  к  кровати  мои   предплечья,
соответствующих габаритов ягодицы смяли живот, а цепкие тренированные пальцы
стискивали горло...
     В первое мгновение я подумал, что она сбрендила после той наркотической
дряни, которую ей вкололи вчера. Бывает и такая реакция.
     Потом разобрал, что она говорит:
     -- ...подонок! Я тебя  задушу, тварь. Я говорила,  что все мое?! А ты с
этой шлюхой?.. Ты меня целовать лез, после того как эту б... вылизывал?!..
     Ярость на себя самого, рассиропившегося вчера и не поленившегося с  нее
снять  наручники, придала сил и  позволила откинуть прочь всякие  лирические
фигли-мигли.  Собравшись,  я,  беспомощный,   малиновый  от   удушья,  жалко
втягивающий голову  в плечи, чтобы ослабить ее тиски, жмурясь от неожиданной
напасти  и  возбуждая  ее  бешенство своей  беспомощностью, внезапным рывком
выгнул шею и что  было мочи впился зубами в ее запястье! Следом за тем, едва
уловив инстинктивное  смещение  центра тяжести,  я вывернул из-под ее колена
правую руку и ткнул щепотью в горло.  Она  захрипела от боли, а я, освободив
левую руку и с наслаждением воткнув указательный  палец в парализующую точку
возле ключицы, правой схватил ее за волосы и, дернув голову назад, опрокинул
обезумевшую бабу на спину.
     Отмахнулся от желания  впиться поцелуем в упругую шею и еще раз воткнул
указательный  палец  --  теперь  ниже  и  левее  солнечного  сплетения.  Она
беззвучно  разевала  рот  от  боли  и  удушья,  не  имея  возможности   даже
скорчиться. А я рывком сбросил ее вниз лицом в пол и, навалившись коленом на
позвоночник  и  заломив  локти  за  спину, снова  прихватил  их наручниками,
лежавшими под  матрасом. Вслед  тут же стянул ее  щиколотки  своей рубашкой,
завязав  рукава двойным узлом. Подождал, отдуваясь,  пока  ее почти лишенный
притока кислорода мозг отключится, и только тогда помассировал ей  точку под
грудью, освобождая парализованные мышцы.
     Она  смогла начать дышать,  а  я, не оборачиваясь, пошел  в совмещенный
сортир. Голый, рухнул на унитаз, стараясь справиться с тошнотой и злобой.
     Болван! Позволил себе расслабиться и чуть все не испортил.
     Да разве можно надеяться на  здравый смысл  женщины, у которой  в крови
перемешаны   горечь  от  измены  только  что  обретенного  любовника,  умело
раскочегаренная манипуляторами, и невесть  какой  наркотик? Болван, чуть нас
обоих не погубил. Главная моя ошибка: тороплюсь везде успеть, жалея время на
отдых. Хватит  суетиться. Сейчас, как  никогда, мне  недоспать --  хуже, чем
недоесть.  А живот,  кстати,  сводило так, будто он и  забыл,  когда  ему  в
последний раз хоть что-то давали переварить.