круглым  белым  столом  в  Екатерининском  зале Кремля и
произносит: "Не так сидим".
   Жена возмущалась:
   - Он позорит Россию!
   - Дура,  - добродушно отвечал ей  Мамаев. -  Он развлекает  Россию.  Он
помогает всем почувствовать себя умными. Даже тебе.
   Жена обижалась и уходила смотреть телевизор на кухню.
   Ему нравился и президент Путин.
   Жена плевалась:
   - Выбрали!  Воробей, а не президент!  Скок-скок! А  плащ?  Ты посмотри,
какой у него плащ! Он же в нем, как колхозник! Это агроном, а не президент!
   - Ну, агроном, - соглашался Мамаев. - Чем тебе не нравятся агрономы?
   Время шло, президент  Путин обтесывался,  походка его  стала уверенней,
речь тверже.  Жена  смотрела на него по-прежнему скептически, но одобрения в
ее  взгляде было уже больше, чем неодобрения.  Мамаев же все чаще ловил себя
на том, что президент его раздражает. Не  тем, что  он  говорил. Не тем, что
делал. Не тем, как выглядел. Он раздражал его беспричинно.
   И в один из вечеров в начале сентября Мамаев понял, в чем дело. Причина
была, но она была  не в президенте  Путине. Она была в нем  самом. Незаметно
появилось и все усиливалось чувство внутреннего дискомфорта, надтреснутости.
Что-то тревожило. Что-то в его жизни было не так.

   Поэтому и не нравился ему президент Путин.

   Мамаев оставил жену разбираться с президентом и вышел в лоджию выкурить
сигарету на свежем воздухе.

II

   В  молодости,  еще  в  брежневские  времена,  Владимир  Петрович Мамаев
отсидел  пять  лет  по  статье  153  УК  РСФСР  за частнопредпринимательскую
деятельность, "повлекшую обогащение в особо крупных размерах",  и с  тех пор
все   оценивал   по   тюремным  и   лагерным   меркам   -  людей,  политику,
жизнеустройство вообще. Были паханы,  державшие зоны.  Были  приближенные  к
паханам  козырные  фраера.  Были шестерки и сявки  с местом  у  параши. Была
безмозглая отрицаловка. И были мужики, безропотно вкалывающие на промзонах.
   Так было  в лагере. Так было и на воле. Главный  пахан сидел в  Кремле,
сначала  генеральный  секретарь,  потом  президент.  Паханы помельче,  члены
Политбюро, секретари ЦК и обкомов, назывались теперь губернаторами. Козырные
фраера  шестерили для  них в  правительстве,  в  армии,  в МВД,  в  судах  и
прокуратурах.  Диссидентствующая отрицаловка  сначала спивалась  на  кухнях,
подписывала письма протеста, указывая свои  фамилии и домашние адреса, чтобы
не создавать лишних трудностей КГБ, и гордо,  с чувством исполненного долга,
парилась в лагерях. Потом вышла на площади, недолго  поошивалась во  власти,
но ни к какой деятельности оказалась неспособна и потому быстро вернулась на
кухни.  Но пила уже не хорошую водку, а паленку осетинского  производства. А
мужики  как пахали, так  и  продолжали пахать.  И во все  времена только  от
самого человека зависело,  сумеет он пробиться к хлеборезке или останется  в
мужиках.
   Сам Мамаев недолго  проходил в мужиках. Отбывать  срок его отправили  в
Тульскую  область.  ИТК,  в  которую он попал,  пользовалась дурной  славой.
Начальником там  был майор  Копытов, зверь зверем.  Кто  к нему попадал, мог
забыть  про условно-досрочное  освобождение.  Не  было  условно-досрочных  у
Копыта.  Он  находил повод засадить  в ШИЗО даже самого  безотказного  зэка.
Почему майор Копытов так ненавидел зэков, никто не знал. Но это была одна из
немногих колоний, где не имели власти криминальные авторитеты.
   Как и во всех ИТК, в лагере была промзона - деревообрабатывающий цех. В
нем зэки точили из заготовок костяшки для бухгалтерских счетов, покрывали их
лаком  и  нанизывали на  металлические  прутки.  Все бухгалтерии  давно  уже
перешли  на  калькуляторы,  счеты копились  на  складах, но план нужно  было
выполнять, и  его выполняли и перевыполняли на 102,4 %. Осмотревшись, Мамаев
напросился на прием к  начальнику  лагеря и предложил делать  из костяшек не
счеты, а  чехлы-массажеры для автомобильных  сидений, которые  тогда  только
начали  входить в моду. Он дал понять, что  на воле  у него остались связи в
торговле и со сбытом проблем не будет. Он не стал объяснять, что это значит.
Копытов сразу все понял.
   Дело  пошло.  Мамаева  назначили начальником  производства,  поселили в
отдельной  каптерке,  по  первой  же  просьбе давали  свидания  с  Зинаидой,
бухгалтершей   фабрики,  где  он  директорствовал  и  погорел.   Девка  была
здоровенная, некрасивая, шумная. Но она  оказалась единственной, кто не сдал
Мамаева, когда  началось  следствие и  все, кого он считал друзьями,  начали
валить на него что  было  и  чего не  было.  Позже он женился  на ней,  хотя
родители были в  ужасе от его выбора. Зинаида была надежным человеком. Через
нее  Мамаев руководил  сбытом продукции.  Вся прибыль  шла  в  карман майора
Копытова.  Деньги   были  немалые.  Это   была  плата  за  условно-досрочное
освобождение   Мамаева.  Оно   было  возможно  после   фактического  отбытия
осужденным не менее половины срока.
   Два с половиной года прошло, но ничего  не менялось.  Майор клялся, что
сделал все, что требовалось  от  него, материл судейских.  Мамаев заподозрил
неладное.  По его  приказу Зинаида вышла  на  нужных  людей и  при очередном
свидании привезла копию характеристики,  которую дал на него по запросу суда
начальник ИТК. Характеристика была такая, что по  ней следовало не выпускать
зэка на свободу, а давать ему второй срок.  Майор Копытов оказался не только
жадной  сволочью, но и сволочью глупой. Он  очень удивился, когда через  два
месяца  за  ним  пришли.  Времена  были  андроповские,  лютоватые,  отмерили
Копытову от души: восемь лет с конфискацией.
   Но и  Мамаеву этого не простили.  На  суде  над Копытовым  он  проходил
свидетелем,   но  все   понимали,   какова  была  его  настоящая   роль.  Об
условно-досрочном освобождении нечего было и заикаться. Но Мамаев ни разу не
пожалел о том, что сделал.
   Остаток срока он отбывал в  Хакассии на лесоповале. Зэковские  "малявы"
донесли до зоны весть, что он  посадил  ненавидимого  всеми  Копыто. Воры  в
законе,  державшие  абаканские  зоны,  выразили  ему  уважение.  Он  мог  не
работать, но  выходил  на делянку, как  простой  мужик.  Работа  -  это  был
единственный   способ  не  опуститься.  Но   связь  с   авторитетами  Мамаев
поддерживал, так  как знал уже, чем займется, когда выйдет  на волю.  Тысячи
лагерей  с бесплатной, бесправной  и  безотказной рабочей силой  -  это  был
Клондайк,  не занятая  никем ниша. Сама судьба распорядилась так,  чтобы  ее
занял Мамаев.
   И он эту нишу занял.

   Сейчас Мамаев был в том  счастливом  для мужчины возрасте, когда  давно
уже   забылись  юношеские   комплексы  от   сознания   своей   неказистости,
второстепенности  своего положения и среди блатных во  дворе на Тишинке, и в
школе, где тон задавали дети завмагов  и  мидовских чиновников со Смоленской
площади, от унизительной  бедности родителей, интеллигентов-шестидесятников.
Мать   преподавала   литературу  в  пединституте,  отец   был  редактором  в
Профиздате. Еще более унизительным было их высокомерное презрение к вещизму.
Отец  иногда  печатал в журнале  "Советские  профсоюзы"  статьи  с  критикой
западного  общества потребления, мать находила  их совершенными  по форме  и
глубокими по содержанию.
   Вещизм. Общество потребления. Господи  Боже! На что люди  тратили  свои
мозги, свои  жизни!  Затурканное,  зашоренное, несчастное поколение.  Первым
большим ударом для них было твердое решение сына поступать не на филфак МГУ,
а в "Плехановку". Вторым потрясением стала  его отсидка. Но главным, от чего
они  так и не оправились,  было неожиданно, как им казалось, свалившееся  на
него   богатство   -   его   машины,   офис   его  компании   в   старинном,
отреставрированном турками особняке на Варварке,  его банк на Новом Арбате и
особенно квартиры,  которые  он  менял с ужасавшей  их  легкостью.  Полжизни
прожив  в  тишинской коммуналке  и  лишь годам  к сорока  получив  на  троих
двухкомнатную  хрущобу в Кузьминках,  они  так  и  не  смогли осознать,  что
квартиры  могут  быть  предметом  купли-продажи,  как  самые  обычные  вещи.
Квартиры,  которых ждали  десятилетиями, получение  ордера на которые делило
жизнь на "до" и "после"!
   Они  так и  не поняли, что  произошло  со страной, с их  сыном, с  ними
самими.  Жили,  как  мыши. Деньги,  которые  Мамаев навязывал им  едва ли не
силой, мать откладывала на сбернижку  на  черный день,  питались  на  жалкие
пенсии,  донашивали  старую  одежду. Они и телевизор-то  смотрели с испугом,
очень сострадали народу, а праздником для них были вечера  бардовских песен.
Они долго были укором  для Мамаева, пока он не понял, что не нужно мешать им
жить так, как они привыкли.
   Умерли они так же нелепо, как жили: отравились рыбными консервами. Мать
купила  их, соблазнившись дешевкой. Острая, режущая сердце жалость,  которую
Мамаев испытал на похоронах, перемешивалась в нем с лютой, леденящей злобой.
Он  поклялся:  "Со  мной у  них этот  номер  не пройдет.  Я не дам  им этого
сделать!" Кому "им", он не знал. Им. Всем. Паханам.
   Кому-то деньги давали иллюзию власти над другими людьми, кому-то тешили
самолюбие. Мамаев  же  расширял свой  бизнес, как мудрый правитель расширяет
границы своих  владений, оттесняя все дальше  от столицы  рубежи,  с которых
может прийти угроза  его свободе.  А  свобода, по несомненному для  Мамаева,
выстраданному  им  убеждению,  определяется  количеством людей,  которых  ты
безнаказанно можешь послать на ...

   Коренастый,  лысоватый,  с  грубым   красным  лицом,  обмороженным   на
лесоповале под  Абаканом, с сильными, поросшими  седыми  волосами руками,  в
распахнутой на груди ковбойке, обнажавшей широкую волосатую грудь, он  стоял
на двенадцатом этаже  в  лоджии  элитного дома на Больших Каменщиках, курил,
смотрел  на вечернюю  Москву и  пытался понять, откуда  в  нем  это ощущение
надтреснутости, беспокойство.
   С высоты двенадцатого этажа открывался вид на Зацепу,  на  крыши старых
домов,  фонари  Котельнической и Космодамианской набережных. По черной  воде
Москвы-реки  скользили огни  барж.  Сентябрь  стоял  ясный,  теплый.  Москва
неторопливо вплывала  из лета в  зиму  - как пересекающий  экватор  огромный
круизный теплоход, наполненный огнями, музыкой,  движением празднично одетых
людей на прогулочных палубах.
   Был спокойный, тихий,  очень  мирный вечер. А  внутри свербело. Это был
сигнал опасности, который посылал Мамаеву какой-то внутренний локатор, фибры
души. Вот  так же свербело два с половиной года назад, когда он только чудом
избежал краха.  При этом воспоминании даже  сейчас давало сбой сердце, как у
водителя,  который вспоминает о смертельно опасном моменте  на дороге, когда
он был на волосок от катастрофы.

   Тогда, в 98-м, Мамаеву изменило  чувство осторожности. Он  понимал, что
ГКО,  государственные  краткосрочные  обязательства,  самые   высокодоходные
бумаги -  туфта,  пирамида  похлеще МММ.  И  все  же купился. До  четырехсот
процентов годовых - как было не купиться?
   Протрезвел раньше других, но все равно поздно. Половина всех банковских
активов "ЕвроАза" зависла в этих проклятых ГКО. Была только одна возможность
избежать банкротства:  перевести на "ЕвроАз"  государственное финансирование
системы  ГУИНа.  К  этому  шло,  возражений  ни  у  кого  не  было.  И вдруг
застопорилось.  Против  -  и очень резко  -  выступил  министр юстиции.  Сам
министр был  пешкой. Но  за ним стоял  Народный  банк, монстр  в  финансовой
системе России.  И президент  банка Буров был  не из тех, кто пропустит мимо
рта такой кусок, как обслуживание счетов ГУИНа.
   Буров принадлежал к той ненавидимой Мамаевым породе людей,  которым все
давалось само. Его дед,  потомственный дипломат, при  советской  власти стал
ближайшим сотрудником Чичерина, отец был  торгпредом СССР в США, после войны
его  посадили,  при  Хрущеве   реабилитировали.  Обширные  знакомства  семьи
обеспечили Бурову  быструю  карьеру  в  Министерстве  внешних  экономических
связей, он был своим в  советской партийно-хозяйственной элите, стал своим и
среди пришедших к власти демократов. Как и всем безродным выходцам из низов,
им льстило его дворянское происхождение, его светскость, а  усвоенный им тон
высокомерия  и снисходительного  равнодушия к  окружающим невольно заставлял
искать  его расположения даже тех людей, которым его расположение было вовсе
не нужно.
   В  деловых  кругах  прозвище  у  Бурова  было  Флибустьер  и  репутация
финансового бандита.
   Мамаев  сделал  попытку  договориться с  Буровым.  Он  приехал  в  офис
Народного  банка на Бульварном кольце, предложил  отступного. Буров взглянул
на  цифру  со  значком $  и  шестью  нулями, которую Мамаев  написал в своем
блокноте,  и  усмехнулся,  как тонкой  шутке. Поинтересовался своим  высоким
тенорком:
   - А почему  бы вам,  сударь, не попытаться выиграть  тендер  в  честной
борьбе?
   Сидел, откинувшись в кресле за антикварным письменным столом,  длинный,
как  верста  коломенская,  топорщил  пиратские, закрученные в стрелки,  усы,
смотрел веселыми наглыми глазами навыкате. И тенорок у него тоже был наглый,
козлиный. Не дождавшись ответа, сочувственно покивал:
   - Понимаю,  непривычно. Как-то  не  по-нашенски это,  не  по-российски.
Предлагаю  другой вариант.  Вы получите бюджетные деньги  ГУИНа, а  я получу
двадцать  шесть  процентов   акций  вашей  компании   "Интертраст".  От  нее
пованивает лагерной парашей, но бизнес солидный, обреченный на стабильность.
   -  Сколько?! - переспросил Мамаев.  - Двадцать шесть  процентов?!  Я не
ослышался?
   - А на что, собственно, вы рассчитывали?  - поинтересовался Буров. - На
то,  что  я  не  умею   считать?  Умею,  сударь.  На  то,  что  я  занимаюсь
благотворительностью?   Я  не  занимаюсь   благотворительностью,  а  вы   не
мать-одиночка. Да, двадцать шесть процентов. Блокирующий пакет.
   - Хотел бы я знать, что вы называете грабежом среди бела дня.
   - Тоже не устраивает, - заключил Буров.  - Дорого, да? Тогда у вас есть
только один выход: закажите меня. Киллер обойдется вам гораздо дешевле.
   - Спасибо за совет, - выдавил из себя Мамаев. - Я подумаю.
   - Подумайте, сударь, подумайте. Только учтите, что завтра будет дороже.
Засим - прошу извинить, меня ждут дела. Всех благ.
   Мамаев  вышел  из Народного  банка, не поднимая глаз.  Его  корчило  от
унижения,  трясло от  ненависти.  Дело было даже не в грабительских условиях
сделки, предложенных Буровым,  в чем-то другом,  гораздо более важном. Буров
разговаривал с ним, как с сявкой. Как пахан с сявкой! Мамаев чувствовал себя
опущенным, вышвырнутым к параше.
   Положение  было  отчаянное.   Отдать  Бурову  блокирующий  пакет  акций
"Интертраста" значило утратить контроль  над своей компанией.  Даже мысли об
этом  Мамаев не допускал.  Хоть и в самом деле нанимай киллера. Он сделал бы
это без колебаний. Ты пахан? Ну так и разговор с тобой будет, как с паханом.
Но что  это даст? С  Буровым  или  без него уполномоченным  банком ГУИНа все
равно станет  Народный банк. Вариант  был  только  один:  Буров  сам  должен
отказаться от обслуживания счетов ГУИНа. Как этого добиться? Задача не имела
решения.
   Но Мамаев нашел выход. Он заставил Бурова  утереться. Он нашел решение,
которым можно было гордиться. Он и гордился. Про себя. Потому что рассказать
никому не мог. Даже Зинаиде.  Даже своему водителю  и телохранителю Николаю,
которому доверял больше, чем любому из своих сотрудников.
   Все прошло как нельзя лучше. Право на обслуживание счетов ГУИНа получил
"ЕвроАз".  Народный   банк  отозвал  свою  заявку  в  связи   с  финансовыми
трудностями, вызванными  отказом правительства Кириенко платить по  ГКО. Для
любого  человека,  который  хоть  что-то  понимал  в  финансах,   объяснение
выглядело дичью.  Кто  же  отказывается  от  бюджетных  денег  -  да  еще  в
обстановке кризиса? На осторожные расспросы партнеров о том, как ему удалось
разрулить ситуацию, Мамаев отвечал:
   - Что главное в бизнесе? Умение найти компромисс. Если
   же партнер не довольствовался  ответом, Мамаев нак- лонялся  к  нему  и
доверительно спрашивал:
   - А вы умеете хранить коммерческую тайну?
   - Как швейцарский банк, - заверял собеседник и развешивал уши.
   Мамаев делал строгое лицо и говорил:
   - Я тоже.
   И громко, с удовольствием, хохотал, подтверждая свою репутацию человека
прямого, бесхитростного, но с которым лучше не связываться, себе дороже.
   Так эта история и осталась для всех загадкой. Через банк  Мамаева пошло
финансирование тюрем и лагерей, выстроенная им система  обрела завершенность
и заработала,  как огромный современный завод. "ЕвроАз" не просто  выстоял в
тайфуне августовского финансового кризиса, но и  выдвинулся в первую десятку
российских банков, а  компания "Интертраст"  превратилась в  многопрофильный
холдинг  с  интересами  в   лесоторговле,   в  бумажной   промышленности,  в
золотодобыче, подбиралась и к нефтяной трубе. А тому, кто сидит на трубе, не
страшны  никакие финансовые катаклизмы и  никакие, даже самые могущественные
враги.
   Даже такие, как Буров.
   Срать на него Мамаев хотел.
   Да, срать!

   В  порядке  были дела.  В  полном порядке.  И  все  же  что-то царапало
изнутри. Свербело.

   Неожиданно Мамаев насторожился. Он не сразу понял, что насторожило его.
В  одном из окон на  шестом этаже  старого дома горел  свет. Во многих окнах
дома горел свет. Но в этом гореть не мог. Это  было  то окно, из которого  в
него должен был стрелять наемный  убийца.  Никто не  мог жить в его комнате.
Киллер получил шесть лет.  Прошло только два с половиной года. Ему еще три с
половиной года сидеть.
   Мамаев  знал  это совершенно точно.  Несколько  дней  назад,  терзаемый
смутными  тревожными  предчувствиями,  он позвонил  знакомому  чиновнику  из
Минюста  и  попросил выяснить,  где отбывает наказание заключенный Калмыков.
Тот навел справки и сообщил: в Мурманской  области,  в  ИТК-6.  Замечаний не
имеет, администрацией характеризуется положительно, в связях с криминальными
авторитетами не замечен. Окончание срока - май 2004 года.

   И все-таки окно было освещено.

   Мамаев выбросил  сигарету, выключил в  кабинете свет  и быстро прошел к
гостиную, где Зинаида сидела перед телевизором.
   - У нас есть бинокль?
   - Какой бинокль?
   - Бинокль! Обыкновенный бинокль!
   - Нет у нас никакого бинокля. Зачем нам бинокль?
   - Что за дом, твою мать! - рассвирепел Мамаев. - Даже бинокля нет!
   - Есть театральный, - вспомнила Зинаида.
   - Давай! Быстро, быстро!
   - Да что с тобой? - удивилась она, но бинокль принесла.
   Мамаев вернулся в лоджию. Бинокль был слабенький, но лучше, чем ничего.
   Свет горел. Окно было завешено чем-то вроде  тюля. Никакого движения  в
комнате  не было.  Потом  на тюле появилась тень. Человек  был  высокий.  Он
поставил на подоконник какой-то чемоданчик и склонился над ним. Вынул что-то
короткое, широкое.  Потом что-то узкое. Они  соединились, стали длиннее. Еще
движение, длинное обросло сверху новой деталью.
   Мамаев замер. Он понял, что это за чемоданчик и что у человека в руках.
   "Винторез" - вот что у него в руках. Бесшумная снайперская винтовка ВСС
с оптическим прицелом ПСО-1 или с ночным прицелом НСПУМ-3.

   Свет погас.

   Мамаев отшвырнул ненужный бинокль.
   Что это значит? Что это, черт возьми, значит?

   Он проскользнул  в  кабинет  и набрал номер  Николая.  Он жил в этом же
доме, на той же лестничной площадке в однокомнатной квартире, которую Мамаев
для него купил, когда облюбовал себе жилье на Больших Каменщиках.
   - Зайди, - приказал он.
   - Футбол, Петрович. Через полчаса, годится?
   - Сейчас!
   - Понял. Иду.
   В кабинет заглянула жена.
   - Ты чего в темноте? Я зажгу...
   - Не включай! - заорал Мамаев. - Уйди к черту! Мешаешь!
   -  Да  что  с  тобой сегодня,  Мамаев?  Пить  надо  меньше.  А  то  все
презентации, презен