в, почва с каждым  часом  все  больше
напоминает болото, а все пригодные для переправ места  охраняют  вооруженные
отряды фанасиотов.
   - Если бы переправу было можно найти, ваше величество, мы  бы  ее  нашли,
подытожил один из офицеров. - Но правда такова, что сделать это невозможно -
не здесь и не сейчас.
   Крисп шумно выдохнул, словно его ударили в живот. Одно дело соглашаться с
Саркисом в том, что подчиненные должны говорить пусть горькую, но правду.  И
совсем другое - выслушивать слова, перечеркивающие все его планы.  Но  Крисп
не продержался бы двадцать  лет  на  троне,  если  бы  выдавал  желаемое  за
действительное: еще один урок, которым он обязан бедному покойному Анфиму.
   - Вперед мы идти не можем, - сказал он, и  командиры  разведчиков  дружно
подтвердили его слова. -  И  владыке  благому  и  премудрому  известно,  что
оставаться здесь мы тоже не  можем.  Хор  согласных  голосов  прозвучал  еще
громче. И Крисп, хотя горькие слова душили его, произнес то, что должен  был
сказать:
   - В таком случае у нас нет  другого  выбора,  кроме  как  возвращаться  в
столицу. - Офицеры вновь согласились, и  настроение  Криспа  это  отнюдь  не
улучшило.

***

   Фанасиоты, бредущие  через  крепостные  ворота  Эчмиадзина,  не  очень-то
походили на возвращающуюся с триумфом армию.  Фостий  наблюдал  триумфальные
процессии, шествующие по Срединной улице, свидетельство мощи солдат его отца
и хитроумия его генералов, и сам принимал в них участие.
   Глядя из своей комнатушки на верхнем  этаже  цитадели,  он  не  видел  ни
блеска, ни надменности, отличавшие привычные  ему  процессии.  Идущие  внизу
вооруженные люди выглядели  грязными,  оборванными  и  до  смерти  усталыми,
некоторые с повязками разной степени чистоты на руке, ноге или голове.
   Фактически они не были победителями, потому  что  армия  Криспа  в  конце
концов вытеснила их с позиции, которую они пытались удержать.
   Но  даже  поражение  не  имело   значения.   Имперская   армия,   прервав
наступление, сейчас возвращалась в столицу.
   Фостий до сих пор пытался понять смысл этого события.  Почти  всякий  его
разговор  с  отцом  заканчивался  ссорой.  Но  Фостий,  сколько  бы  он   ни
противопоставлял себя отцу и ни выступал против большинства  его  принципов,
не мог игнорировать длинный перечень отцовских  побед.  В  глубине  души  он
полагал,  что  Крисп  станет  относиться  к  фанасиотам  так   же,   как   к
многочисленным прочим врагам. Но ошибся.
   Дверь за его спиной распахнулась.  Фостий  обернулся.  Всегда  неприятная
ухмылка Сиагрия сейчас показалась ему отвратительной.
   - Эй, ты, пошли вниз,  -  сказал  головорез.  -  Ливаний  хочет  с  тобой
потолковать.
   Фостию не очень-то хотелось  толковать  с  предводителем  фанасиотов,  но
Сиагрий не предоставил ему выбора. Отступив в сторону, он  пропустил  Фостия
вперед - не из почтительности, а чтобы помешать ему  сделать  что-нибудь  за
его спиной. Фостию было приятно, что его считают опасным;  он  стал  бы  еще
счастливее, если бы это соответствовало реальности.
   Винтовая лестница не имела перил, и Фостий знал, что если споткнется,  то
скатится до самого низа. Сиагрий, конечно же, будет хохотать тем громче, чем
больше костей Фостий переломает.
   Поэтому юноша на каждом шагу  ставил  ногу  с  предельной  осторожностью,
твердо решив не давать Сиагрию поводов для веселья.
   Оказавшись у подножия лестницы, он, как это вошло у него уже в  привычку,
прошептал  благодарственную  молитву  Фосу,  столь  же  привычно  убедившись
сперва, что его никто не слышит. За долгие годы Крисп  несколько  раз  сумел
добиться важных успехов, просто умалчивая о неудачах и недостатках.  И  хотя
это была отцовская тактика, Фостий успел убедиться в ее действенности.
   Когда они пришли, оказалось, что Ливаний все еще во  внутреннем  дворике,
где разглагольствует перед своими войсками. Фостию пришлось ждать, и он,  не
привыкший подчиняться чьей-то прихоти, кроме собственной  -  и  еще  Криспа,
медленно, но верно стал закипать.
   Тут из одного из боковых коридорчиков, чьи запутанные повороты Фостий все
еще осваивал, вышла Оливрия. Улыбнувшись, она сказала:
   - Видишь, сам благой бог благословил наш светлый путь  победой.  Чудесно,
правда? И оставшись с нами сейчас, когда  мы  сметаем  со  своего  пути  все
старое, ты  получишь  возможность  стать  таким,  каким  тебе  предназначено
судьбой.
   - Верно, я не тот человек, каким  должен  был  стать,  -  сказал  Фостий,
поколебавшись. Если бы он сейчас находился в армии, то половиной  сердца,  а
может, и больше чем половиной, стремился  бы  к  фанасиотам.  Оказавшись  же
среди них, он с удивлением обнаружил, как сильно ему  хочется  вернуться,  и
приписал это тому, что прибыл в Эчмиадзин не по собственной воле.
   - Теперь, когда наши отважные солдаты вернулись, ты сможешь чаще выходить
и сам увидишь, как прекрасен наш светлый путь, -  продолжила  Оливрия.  Если
она и заметила нерешительность в его ответе, то виду не подала.
   Сиагрий, прах его побери, кажется, замечал все.
   Продемонстрировав в ухмылке щербатый рот, он вмешался в их разговор:
   - Да и сбежать тебе будет труднее.
   -  Для  побега  сейчас  погода  неподходящая,  -  как  можно  равнодушнее
отозвался Фостий. - В любом случае, Оливрия права: мне  хочется  посмотреть,
как живут люди, вступившие на светлый путь.
   - Она не только в этом права, - заметил Сиагрий. - Твой проклятый  папаша
не сумел поколотить нас так, как собирался.
   Готов поспорить, что к весне этими землями будет править Ливаний,  и  все
пойдет плавно, как вода в реке.
   Река, вода в которой не текла  плавно,  помогла  фанасиотам  больше,  чем
солдатские сабли - так Фостий понял, услышав новости.  Но  и  эту  мысль  он
оставил при себе.
   - Что вы все о побеге да о побеге? - сказал Оливрия. -  Хватит  об  этом,
ведь мы хотим, чтобы ты остался и был доволен жизнью среди нас.
   - А мне хочется, чтобы  ты  была  мною  довольна,  -  ответил  Фостий.  -
Надеюсь, такое возможно.
   - О, и я тоже! - Оливрия зарделась. А Фостий, впервые со дня похищения, с
тоской вспомнил ее освещенное лампой  обнаженное  тело  в  тайной  подземной
комнатке где-то под столицей. И если бы он шагнул вперед, а не назад...
   Ливаний завершил речь, и собравшиеся во дворе крепости  солдаты  радостно
закричали. Сиагрий крепко ухватил Фостия за руку:
   - Пошли. Теперь у него появилось время для таких, как ты.
   Фостию захотелось вырваться, и не только  из-за  прозвучавшего  в  голосе
Сиагрия пренебрежения, но еще и потому,  что  с  ним  обращались,  словно  с
куском мяса. Если бы во дворце кто-либо осмелился так его схватить, то  этот
человек исчез бы в течение часа, а потом появился бы со шрамами от плетей на
спине в награду за наглость. Но Фостий  находился  не  во  дворце,  и  жизнь
каждый день напоминала ему об этом новым способом.
   Сиагрий повел его к Ливанию, Оливрия пристроилась следом. Еще не  ушедшие
со двора фанасиоты расступались перед Сиагрием и дочерью Ливания. На  Фостия
они поглядывали с любопытством: некоторые, наверное, гадали, кто он такой, а
другие, знавшие это, гадали, что он здесь делает. Фостий и сам не прочь  был
это узнать.
   Улыбнувшись,  Ливаний  мгновенно  превратился  из  сурового   солдата   в
облеченного доверием лидера и обрушил на Фостия все свое обаяние.
   - А вот и его младшее величество! - воскликнул он, словно Фостий  был  не
пленником, а правителем. - Как поживаешь, младшее величество?
   - Неплохо, почтенный господин, - ответил Фостий.  Ему  доводилось  видеть
придворных, которые изображали хамелеонов не хуже Ливания, но лишь считанные
из них могли с ним сравняться.
   - Оставь все эти пышные титулы для старого  продажного  двора,  -  сказал
предводитель фанасиотов. - Я лишь простой человек, шагающий к  Фосу  по  его
светлому пути.
   - Да, господин, - согласился Фостий и заметил, что на сей раз Ливаний  не
отверг этот уважительный титул.
   - Отец, мне кажется, он захочет присоединиться к  нам  на  светлом  пути,
заявила Оливрия.
   - Надеюсь, - ответил Ливаний и повторил, обратившись к Фостию:
   - Надеюсь.
   Я уверен, что наши отважные и умелые солдаты не позволят  твоему  отцу  в
этом году затруднить нам жизнь. У нас будет вся зима, чтобы расти и строить.
И могу заверить, что мы используем это время с толком.
   - Не сомневаюсь, - сказал Фостий. - Ваши скромные владения уже напоминают
мне императорский дворец.
   - В самом деле? - Ливаний был польщен. - Может,  ты  поможешь  мне  вести
дела должным образом? Зная твоего отца, я не сомневаюсь, что он многому тебя
научил в смысле управления страной, хотя ныне ты  отказался  от  этого  ради
правого дела.
   - Да, кое-чему научил, - подтвердил Фостий,  не  осмеливаясь  признаться,
что терпеть не может административной работы. Ему  хотелось,  чтобы  Ливаний
представлял его полезной персоной, а не врагом или потенциальным соперником,
от которого необходимо избавиться.
   - Прекрасно, прекрасно, - просиял Ливаний. -  Мы  еще  выкорчуем  с  лица
земли жадность,  скупость  и  ложные  доктрины  и  установим  такое  царство
добродетели, что победа Фоса над Скотосом станет скорой и несомненной.
   Услышав слова отца, Оливрия  радостно  зааплодировала.  Фостия  они  тоже
возбудили - именно так говорил на проповедях Диген.
   Прежде Ливаний казался ему лишь офицером, решившим обратить ситуацию себе
на пользу,  а  не  преданным  фанасиотскому  учению  человеком.  И  если  он
действительно собрался  воплотить  слова  в  дела,  то  у  Фостия  появилась
дополнительная причина присоединиться к их движению.
   - Нам еще предстоит потрепать имперцев, - сказал Сиагрий. - И я хотел  бы
в этом поучаствовать, клянусь благим богом.
   - Не волнуйся, на твою долю убийств хватит, - успокоил его Ливаний.
   Вспыхнувшее было в Фостии рвение угасло столь же быстро, как и появилось.
   Он задумался, как можно избавиться от жадности и  одновременно  сохранить
жажду убийства? И  как  светлый  путь  способен  совместить  правильность  и
Сиагрия?
   Но Фостий не сомневался: у него будет время это выяснить.
   Теперь, когда наступление отцовской армии  провалилось,  он  останется  с
фанасиотами надолго. А действительно ли он хочет этого так,  как  прежде?  В
этом ему тоже предстояло разобраться.

Глава 6

   Крисп расхаживал по  дворцовым  коридорам,  словно  посаженный  в  клетку
зверь.
   Осенние дожди прошли, и теперь с холодного  серого  неба  сыпался  мокрый
снег.
   Случайный ясный день, а то и неделя, лишь добавляли соли на его  душевные
раны: ах, если бы они продержались подольше,  он  смог  бы  вновь  выступить
против фанасиотов.
   Один из долгих периодов хорошей погоды стал особенно искусительным, но он
сдержался, прекрасно понимая, что  такая  погода  не  затянется.  Но  каждое
следующее ясное утро вновь бередило  его  раны,  и  поэтому  он  с  радостью
встретил налетевшую метель. Да,  она  заперла  его  в  стенах  дворца,  зато
избавила от терзаний.
   Приближался Зимний солнцеворот, день зимнего равноденствия.
   Крисп вычеркивал на календаре проходящие дни, и ему казалось,  что  время
бежит  слишком  уж  быстро.  Надвигающийся  праздник  он   ждал   скорее   с
покорностью, чем с радостью. Зимний солнцеворот  был  величайшим  праздником
религиозного календаря, но у Криспа не было настроения его отмечать.
   Даже предварительный просмотр групп  мимов-лицедеев,  которым  предстояло
выступать в Амфитеатре, не восстановил  его  чувство  юмора.  Кроме  многого
прочего, Зимний солнцеворот наделял людей  большей  свободой  выражать  свои
чувства, чем на прочих праздниках, и очень  многие  лицедеи  потешались  над
Автократором, высмеивая его неудачу в усмирении фанасиотов. Немало оказалось
и тех, кто дразнил его за потерю Фостия.
   Криспу предстояло не  только  наблюдать  за  всеми  этими  глупостями  из
императорской ложи в Амфитеатре, но еще и смеяться. Автократор,  не  умеющий
весело проглатывать состряпанное мимами блюдо, быстро  лишался  переменчивой
благосклонности толпы.
   Воспользовавшись своей императорской привилегией, он начал громко и часто
жаловаться,   но   вскоре   Мистакон,   евнух-постельничий,   чаще    других
прислуживавший Фостию, сказал:
   - Да возрадуется  ваше  величество,  но  мне  кажется,  что  его  младшее
величество, окажись у него такая возможность, с радостью возложил бы на себя
обязанность, которую вы находите столь утомительной.
   Щеки Криспа вспыхнули.
   - Ты, несомненно, прав, - пробормотал он, и с этого момента держал эмоции
при себе.
   Вероятно,  Барсим  попытался  развеселить  его   после   столь   особенно
утомительного дня, потому что вечером Крисп вновь обнаружил в своей  постели
служанку Дрину. На сей раз он сразу и активно возжелал ее, по крайней  мере,
мысленно. Однако его тело не пожелало последовать за мыслями, несмотря на их
искренность.
   Когда им стало окончательно ясно, что ничего не получится, Дрина сказала:
   - Не терзайтесь, ваше величество. Такое со всяким иногда случается. - Она
произнесла это столь обыденно, что у Криспа возникло  впечатление,  что  она
знает об этом не понаслышке. - Я вам еще вот что скажу, -  добавила  она,  -
глупые мужчины терзаются из-за этого куда сильнее  женщин,  а  зря.  Дело-то
житейское.
   - Дело житейское, - повторил Крисп сквозь стиснутые зубы.
   Дрина накинула халатик и выскользнула из императорской  спальни,  оставив
его одного в темноте. - Дело житейское, - повторил Крисп, пялясь в  потолок.
Просто еще одно дело, которое не получилось.
   Наверное, у Дрины хватило ума не проболтаться,  или,  что  скорее  всего,
если учесть способ, при помощи которого любые новости разносятся по дворцам,
у слуг хватило ума не показывать Автократору, что им известно о его неудаче.
В молодости, будучи вестиарием, Крисп и сам перемывал  косточки  Анфиму,  но
всегда в таких местах, где тот не смог бы его услышать.  Во  всяком  случае,
хихиканья за спиной он не услышал, и это доставило ему облегчение совершенно
иным способом, чем тот, который он искал с Дриной.
   По сравнению с неудачей в постели, предстоящее публичное осмеяние в  день
Зимнего солнцеворота внезапно показалось ему не столь уж и страшным. И когда
этот день  наконец  настал,  он  позволил  Барсиму  облачить  его  в  лучшее
церемониальное одеяние, приняв  такой  вид,  словно  это  кольчуга,  которая
защитит его от ожидаемых насмешек.
   Процессия направилась из дворца в Амфитеатр  через  площадь  Паламы,  где
весело полыхали костры. Горожане в лучших праздничных нарядах  -  женщины  с
ожерельями на шее и на  лодыжках,  с  парой  лишних  расстегнутых  на  груди
пуговиц или разрезом на юбке,  в  котором  мелькало  соблазнительное  бедро;
мужчины в одеждах с меховой опушкой на  шее  и  запястьях  -  прыгали  через
костры, выкрикивая:
   - Сгори, горе-неудача!
   - Прыгните и вы, ваше величество, если желаете, - подбодрил  его  Барсим.
Вам станет веселее.
   Но Крисп лишь покачал головой:
   - Я слишком многое видел в жизни и уже не  верю,  что  от  неудачи  можно
столь легко избавиться. Увы.
   Следуя за дюжиной полагающихся по протоколу зонтоносцев  и  охраняемый  с
боков  телохранителями,  Автократор  пересек  окаймляющую  поле   Амфитеатра
беговую дорожку и занял свое место в центре овала. Смотреть с императорского
кресла на вершину огромного овала было то же самое, что  смотреть  вверх  со
дна супницы, с той лишь разницей, что Амфитеатр был заполнен  людьми,  а  не
супом. Людям из верхних рядов Крисп казался красным  пятнышком,  а  кто  был
близорук, и вовсе не могли его разглядеть.
   Зато каждый из зрителей мог его слышать. Крисп считал  это  чем-то  вроде
магии, хотя на самом деле причина крылась в хитроумно рассчитанной акустике.
   Когда он говорил из императорской ложи, создавалось впечатление, будто он
говорит в ухо каждому из  теснящихся  на  трибунах  десятков  тысяч  мужчин,
женщин и детей.
   - Жители Видесса, - произнес Крисп и  повторил,  когда  после  этих  слов
наступила тишина, - после сегодняшнего дня солнце, символ владыки благого  и
премудрого, вновь повернет на север.
   Как бы ни пытался Скотос,  ему  не  убрать  его  с  неба.  Так  пусть  же
равноденствие и последующие дни преподадут каждому урок: даже  тогда,  когда
мрак плотнее всего, впереди нас ждут более долгие и  светлые  дни.  А  когда
темнота кажется плотнее всего, мы празднуем, чтобы доказать ей -  мы  знаем,
что она не сможет править нами. Да начнется же праздник!
   Он прекрасно понимал, что последовавшие за его речью  радостные  возгласы
вызваны открытием праздника, а не его словами.  Со  всех  сторон  на  Криспа
обрушился такой шум, что в голове у него зазвенело - с императорского  места
его голос разносился по всему Амфитеатру, но и каждый  звук,  раздавшийся  в
каменной чаше, фокусировался и усиливался в этой точке.
   Хотя Крисп заранее знал, что его речь почти наверняка проигнорируют,  он,
как и всегда, говорил о том, что волновало его больше всего. Люди  позабудут
его слова, едва те смолкнут, поэтому Крисп стремился  затронуть  их  сердца.
Когда все вокруг кажется мрачным,  двигаться  вперед  нелегко.  Но  если  не
двигаться вперед, то как прийти к лучшим временам?
   Радостные вопли приветствовали первую труппу мимов, вышедшую на арену.
   Смех толпы едва не  оглушил  Криспа,  когда  лицедеи  -  одни  изображали
солдат, а другие лошадей - делали вид, будто  вязнут  в  грязи.  Даже  Крисп
поначалу  тоже  развеселился,  хотя  высмеивали  его  неудачную  кампанию  в
западных провинциях.
   Представление было отлично отрепетировано - в  противном  случае  актеры,
выходя на арену, рисковали получить приветствия в виде гнилых фруктов, а  то
и камней,  если  публика  приходила  к  мнению,  что  перед  ней  кривляются
халтурщики.
   Следующая группа мимов разыграла сценку, чья тематика  озадачила  Криспа.
Один из них был облачен в костюм,  придававший  ему  сходство  со  скелетом,
остальные трое изображали слуг. Они подносили первому все  более  изысканные
блюда и под конец выкатили на тележке такую груду  еды,  которой,  казалось,
можно накормить половину зрителей. Но актер в костюме скелета  с  комическим
негодованием все отвергал и в конце концов улегся на беговую дорожку. Троица
подхватила его и унесла с арены.
   Впрочем,  зрители  тоже  не  поняли,  как  следует  реагировать  на   это
представление. Большинство не высказало никакой реакции,  несколько  человек
громко расхохотались; прозвучали и выкрики "Святотатство!"
   Крисп встал и  подошел  к  вселенскому  патриарху  Окситию,  сидевшему  в
нескольких шагах от него.
   - Святотатство? - спросил он. - Разве это  святотатство?  И  в  чем  его,
кстати, узрели, пресвятой отец, - в отказе от пищи?
   Или святотатство кроется в высмеивании этого отказа?
   - Не знаю, ваше величество, - с тревогой признался патриарх.
   Ему было о чем тревожиться - уж если он не сумел развязать  теологический
узел, то кто еще в столице мог это сделать?
   Все  актеры  в  группах  профессиональных   мимов   были   мужчинами.   В
крестьянских деревушках, вроде той, где вырос Крисп, ситуация была иной;  он
с улыбкой вспоминал, как деревенские  женщины  и  девушки  высмеивали  своих
мужей и братьев.
   Но парень, изображавший женщину в следующей  труппе,  выглядел  настолько
женственно и обольстительно, что Автократор, даже  прекрасно  зная,  кто  он
такой, невольно поймал себя на нескромных мыслях.
   Актер обратил свои  -  или  якобы  женские  -  чары  на  своего  коллегу,
облаченного в синюю рясу священника. Клирик им охотно и рабски подчинялся.
   Толпа взорвалась хохотом. Никто не кричал "святотатство".
   Крисп обернулся к Окситию и вопросительно приподнял бровь;  заговори  он,
сидя на  императорском  кресле,  его  услышал  бы  весь  Амфитеатр.  Окситий
смущенно кашлянул.
   - Пока вы э-э...  воевали,  ваше  величество,  в  столице,  к  с