рое  из  вас
мертвы. Я был бы счастлив  назвать  Хемонда  своим  другом,  хотя  знал  его
слишком мало. Если ваши обычаи позволят, то весть о гибели  этого  отважного
воина должен принести его жене именно я. Я виноват, я отвечаю за это.
   - Человек живет столько, сколько ему отмерено, ни  часом  больше,  сказал
наконец один из воинов княжества Намдален. Марк не знал,  следовал  ли  этот
солдат религии Фоса, но воззрения предков-халога,  несомненно,  были  в  нем
живы. - Ты честно делал свое дело, сражаясь за страну, которая тебя  наняла,
и мы все тоже. Честь может причинить боль, но не может стать причиной  вины.
-  Он  на  мгновение  замолчал,  глядя  в  глаза  своих  соплеменников,   и,
удовлетворенный тем, что увидел, завершил:
   - Мы не видим причин,  мешающих  тебе  принести  меч  Хемонда  Хелвис.  -
Увидев, что Скаурус не совсем его понял, он пояснил:
   - Это наш обычай. Так поступают, когда слова  слишком  тяжелы,  чтобы  их
произнести. Но вины на тебе нет, - повторил солдат. - Если  бы  даже  она  и
была, твой поступок смывает ее. Меня зовут Эмбриак, сын Ренгари, и  я  почту
за честь считаться твоим другом.
   Остальные намдалени серьезно кивнули, один за другим называя свои имена и
пожимая трибуну руку двумя ладонями по обычаю северян.
   После этой короткой церемонии  они  снова  подняли  свою  ношу  и  начали
печальное шествие назад, к казарме.
   Весть о случившемся распространилась, как лесной пожар. Солдаты не прошли
и половины пути, как первые крики  "Смерть  Казду!"  послышались  в  городе.
Скаурус  увидел  толпу  людей,  вооруженных  палками  и  кинжалами,  которые
преследовали какого-то иностранца, не очень разбираясь, из Казда он был  или
нет.
   Тяжесть тела Хемонда заставила его согнуться от боли, хотя  эту  ношу  он
разделял с намдалени. Марк и остальные солдаты были  ранены;  возможно,  это
объясняло их усталость. Они не раз останавливались, чтобы передохнуть.
   С каждым шагом их ноша становилась все тяжелее. Марк нее  время  думал  о
том, почему он решил взять на себя эту горькую весть.  То,  что  он  говорил
намдалени, было правдой, но не всей правдой. Он понимал, как красива Хелвис,
и чувствовал себя виноватым в том, что ее красота повлияла на  его  решение.
"Перестань, дурак, - сказал он сам себе. - Ты делаешь только то, что  должен
делать". Но... она была так прекрасна.
   Казармы  намдалени  казались  мирным  островком   в   море   волнующегося
Видессоса. Чужеземцы и еретики, люди Княжества, не  имели  ничего  общего  с
горожанами, и мельница слухов не затронула их. Они  не  знали,  какой  страх
наводил Авшар на видессиан.
   Несколько человек занимались борьбой  на  песке  возле  казармы.  Большая
толпа подбадривала их криками и делала ставки.  Двое  других  фехтовали.  Из
ближайшей кузницы доносился стук молотов  о  наковальню.  Несколько  солдат,
сидя на корточках, играли в  кости.  Марк  подумал  о  том,  что  намдалени,
похоже, жили игрой, она была у них в крови.
   Кто-то в толпе увидел приближающихся солдат, несущих свой печальный груз.
Его возглас заставил всех присутствующих поднять глаза.  Один  из  фехтующих
выронил меч; его товарищ, продолжавший бой, тоже увидел процессию и  опустил
оружие.
   Намдалени бросились к  носилкам,  выкрикивая  вопросы  на  своем  жестком
диалекте. Марк и раньше с трудом понимал их речь, теперь же, после пережитых
потрясений, даже не пытался этого  сделать.  Вместе  с  другим  солдатом  он
осторожно опустил тело на землю. Потом трибун снял  пасс,  ножны,  взял  меч
Хемонда и пошел к казарме. Наемники расступились.  Один  из  них  подошел  к
Марку и, охватив его за руку, стал что-то кричать на  своем  языке.  Эмбриак
перевел:
   - Он обвиняет тебя а случившемся.
   На чистом  видессианском  языке,  чтобы  его  поняли  и  соплеменники,  и
римлянин, Эмбриак подробно  рассказал  о  случившемся.  Намдалени  кивнул  и
отпустил Марка.
   Казарма намдалени была намного  удобнее  и  уютнее  римской.  Разумеется,
частично это объяснялось тем, что большой контингент намдалени  находился  в
Видессосе в течение многих лет, так что люди Княжества успели вложить в свое
жилище много труда и сделали казарму похожей на дом. Так как многие наемники
большую часть жизни проводили на службе Видессоса, неудивительно  было,  что
они  обзаводились  семьями  в  столице.  Некоторые  из   них   женились   на
видессианках,  другие  привозили  жен  или  возлюбленных  с  собой.  Казарма
отражала и эту сторону их уклада. Только первый ее этаж был таким же, как  у
римлян, - там  жили  солдаты.  Второй  был  разделен  на  комнаты  различных
размеров.
   Помня, что Хелвис помахала ему  рукой  из  окна  на  втором  этаже,  Марк
поднялся по широкой лестнице, совсем не похожей на ту винтовую лестницу, что
вела в башню, где засел Авшар. Неужели она махнула ему рукой только два  дня
назад? Ему было сейчас тяжелее, чем тогда, когда он гнался за колдуном,  меч
Хемонда тянул его к  земле,  как  свинцовый.  Трибун  вспомнил,  как  Хелвис
показывала ему сверкнувшее золотом в лучах  солнца  украшение.  Он  примерно
представлял себе, где искать ее. Дверь в комнату была открыта, и он  услышал
чистое контральто, которое было ему так хорошо знакомо.
   - Подожди здесь немного, - строго говорила Хелвис. - Я должна узнать, что
там случилось и почему такой шум.
   Они  столкнулись  в  дверях.  Хелвис  резко  остановилась  и  засмеялась,
удивленная:
   - Здравствуй, Марк! - сказала она. - Ты ищешь Хемонда? Я не знаю, где он.
Кажется, на учениях... А что случилось? Я не вижу из окна... - Она  внезапно
остановилась, и голос ее изменился. - Почему ты такой мрачный?
   Что-нибудь случ... - Голос задрожал. - Нет, - сказала она тихо, - нет.
   Краски исчезли с ее лица, когда она наконец узнала меч в ножнах,  который
он принес. От неожиданности она побледнела, вцепилась в ручку двери, как  бы
ища опоры, которой не было.
   - Кто это, мама?
   Легко одетый мальчик трех-четырех лет от роду смотрел на  Скауруса  из-за
юбки матери. У него были ее голубые глаза и белокурые волосы  Хемонда.  Марк
даже не подумал о том, что у Хемонда могут быть дети,  и  почувствовал  себя
еще хуже.
   - Разве ты не идешь на улицу? - спросил малыш.
   - Да. Нет. Через минуту, - ответила она. Глаза Хелвис скользнули по  липу
трибуна, умоляя дать ей любое объяснение тому, что он принес. Он кусал губы,
пока боль не заставила его зажмуриться, но не было ничего, что  смягчило  бы
жестокую весть, что бы он ни сказал или ни сделал.
   - Так ты не идешь на улицу, мама? - снова спросил мальчик.
   - Тихо, Мальрик, - сказала Хелвис. - Ступай в свою комнату.
   Он ушел и закрыл за собой дверь.
   - Это правда? - спросила она, все  еще  не  веря.  Она  уже  поняла,  что
произошло, но отказывалась в это верить.
   - Да, - ответил он так мягко, как только мог.
   Не глядя на трибуна, двигаясь медленно, как бы во  сне,  Хелвис  взяла  в
руки меч Хемонда. Она погладила старое лезвие, коснулась пальцами рукояти.
   Марк знал, что запомнит эту руку  на  всю  жизнь.  Довольно  крупная  для
женщины, она была все же мала для того,  чтобы  обхватить  рукоять  меча.  С
опущенной головой вдова отнесла меч в свою комнату и вскоре вернулась.
   Когда она наконец взглянула на трибуна, слезы струились по ее лицу.
   - Веди меня к нему, - сказала она.
   Они пошли вниз  по  лестнице.  Хелвис  схватила  Марка  за  руку,  словно
утопающий за доску, чтобы удержаться на плаву еще несколько минут.  Она  все
еще старалась не думать о случившемся и говорила о мальчике, чтобы только не
столкнуться с тем невероятным, что лежало на улице - холодное и неподвижное.
   - Почему же меч принес именно ты? - спросила она у трибуна. - Я  не  хочу
оскорбить тебя, но ты не принадлежишь к нашему народу и  не  следуешь  нашим
традициям. Почему же ты пришел?
   Ответить на этот вопрос было нелегко. Он мог бы отделаться отговоркой или
выдать более-менее приемлемую ложь, но оказался совершенно не готов к этому.
Фальшивая доброта куда хуже жестокой правды.
   - Мне показалось, что это единственно правильное решение, - сказал он.  -
Я чувствую себя виноватым в его гибели.
   Она остановилась так внезапно, как будто он ударил ее. Ее ногти впились в
его кожу. Через минуту ее лицо смягчилось. Марк  почувствовал,  как  по  его
руке потекли капли крови.
   - Расскажи мне все, - сказала она, и  он  начал  рассказ,  сначала  через
силу, затем все больше увлекаясь.
   - Он умер быстро, моя госпожа, - заключил он не очень  уверенно,  пытаясь
найти хотя бы какое-то утешение. - У  него  не  было  времени  почувствовать
боль... Я... - У  Марка  перехватило  горло.  Сознание  бесполезности  любых
соболезнований заставило его замолчать вернее, чем любой кляп.
   Хелвис коснулась его руки настолько мягко, насколько жестоко она  сделала
это только что.
   - Ты не должен себя мучить за то, что выполнил свой долг, - сказала  она.
- Если бы Хемонд оказался на твоем месте, он сделал бы то же самое.
   Это в его характере, - добавила она  мягко  и  снова  заплакала:  горькая
правда начала пробиваться к ее сознанию сквозь все защитные барьеры.
   Несмотря на свое горе, она пыталась успокоить его, это потрясло Марка, он
почувствовал себя еще хуже. Такая женщина не  заслуживала  подобной  участи.
Почему ее жизнь оказалась  сломанной  из-за  интриг  какого-то  колдуна  или
случайной встречи Хемонда с Марком? Ну что ж,  еще  одна  добавка  к  счету,
который он предъявит Авшару. Как будто еще не достаточно.
   После полумрака казармы солнечный свет на улице ослепил римлянина.
   Увидев толпу, окружившую тела Хемонда и его солдат, Хелвис отпустила руку
Скауруса и побежала им навстречу. Неожиданно оказавшись  один  среди  чужого
народа, трибун вдруг почувствовал, что понимает одиночество Виридовикса.
   Он нашел какое-то извинение и вернулся к своим солдатам.

***

   Обливаясь потом, при всех регалиях, Марк стоял  в  центре  видессианского
Амфитеатра и думал о том, что никогда в жизни не видел  такого  моря  людей,
собравшихся в одном  месте.  Пятьдесят,  сто  тысяч  -  он  не  мог  сказать
наверняка, сколько их было.
   В  течение  трех  дней  глашатаи  ходили  по  улицам,  объявляя   решение
Императора говорить со своим  народом  в  Амфитеатре.  Большая  арена  стала
заполняться людьми перед восходом солнца, и сейчас, за  несколько  минут  до
полудня, она была забита так, что негде яблоку упасть. Единственное открытое
место было в центре арены  и  ведущей  к  ней  лестницы,  по  краям  которой
выстроилась императорская гвардия. Это  свободное  пространство  можно  было
считать открытым лишь отчасти. Его заполняли статуи  из  мрамора,  золота  и
бронзы, а в центре стоял высокий гранитный обелиск, уходящий  в  небо  своим
острым шпилем. Вокруг него теснилась видессианская знать, чиновники в пышных
и нелепых одеждах, соответствующих  занимаемой  должности,  высшие  жрецы  в
голубых плащах, отряды солдат из каждого  уголка  мира,  служившие  Империи.
Среди них был и Скаурус со своей манипулой. Его  отряд  находился  у  самого
рострума, с которого Император собирался обратиться к народу.
   Слева и справа от римлян стояли отряды рослых  халога,  неподвижных,  как
окружающие их статуи. Казалось, однако, что вся воинская дисциплина мира  не
в силах согнать с их  лиц  неприязнь.  Почетное  место,  занятое  римлянами,
всегда было их местом, и они не слишком  обрадовались,  когда  их  оттеснили
вновь  прибывшие  наемники  -  люди,  которые  даже   не   умеют   правильно
приветствовать Императора.
   Однако сегодня центральное место принадлежало римлянам по праву.
   Новость  о  чародейских  кознях  и  нападении  Авшара  на   Скауруса,   о
смертельной западне, которую Авшар устроил для него и акритай, пронеслась по
городу, как огонь по сухому лесу. Погоня за чужеземцем, которую видел  вчера
Марк, была только началом волнений. Многие видессиане решили, что, если Казд
нанес удар в их собственной столице, то Фос дал им  право  отомстить  любому
казду или даже любому чужеземцу, если уж на то пошло.  Почти  все  подданные
Казда, которые находились в Видессосе, были купцами или торговцами, они жили
здесь еще с тех времен, когда западный сосед  Империи  назывался  Макураном.
Они ненавидели захватнические  набеги  своих  правителей  больше,  чем  сами
видессиане. Но их чувства не имели никакого значения  для  толпы,  кричавшей
"Смерть Казду!" и не задававшей никаких вопросов своим жертвам.
   Чтобы утихомирить вспышки бунта, потребовались  солдаты  -  видессианские
солдаты. Хорошо  зная  свой  народ,  Император  был  уверен,  что  один  вид
чужеземных наемников, пытающихся успокоить видессиан, только добавит масла в
огонь Поэтому  римляне,  халога,  каморы  и  намдалени  оставались  в  своих
казармах, пока Комнос и его акритай наводили в городе порядок.
   Марк  одобрил  четкие  профессиональные  действия  своего  видессианского
друга.
   - А почему бы и нет? - сказал на это Гай Филипп. - У него, вероятно, было
достаточно времени, чтобы отточить свое мастерство на практике.
   Но эти три дня не были совершенно спокойными. Имперский  писец  прибыл  в
римскую казарму, чтобы получить от римлян информацию о том, как был  схвачен
наемный убийца, посланный  Авшаром.  Другой  писец,  более  высокого  ранга,
попросил Марка описать по минутам, что произошло с ним и тем  кочевником,  а
также рассказать  об  Авшаре  и  заклинаниях,  которые  казд  использовал  в
оружейной кладовой. Когда трибун-поинтересовался, к чему  все  эти  допросы,
писец пожал плечами и коротко ответил:
   - Знания никогда не бывают излишними.
   После чего возвратился к допросу.
   ...Шум и крики в Амфитеатре стали громче, когда  двое  слуг  с  зонтиками
вошли через Императорские Ворота. За ними последовала еще одна пара  слуг  и
еще одна - пока двенадцать белых зонтиков не проплыли  по  узкому  коридору,
охраняемому отрядом акритай. Раденос Ворцез гордился тем, что по званию  ему
полагалось двое слуг с зонтиками. Императора  обслуживали  двенадцать  таких
слуг.
   Приветственные крики толпы превратились  в  неистовый  рев  восторга:  из
ворот вышел Император. Марк почувствовал, что арена дрожит под его ногами.
   Шум стоял оглушительный. Его можно было только ощущать  всей  кожей,  уши
уже отказывались воспринимать его.
   Почетный  эскорт  возглавлял  Варданес  Сфранцез.   Возможно,   у   Марка
разыгралось  воображение,  но  ему   показалось,   что   толпа   отнюдь   не
приветствовала его появление.
   Патриарх Бальзамон пользовался куда большей любовью и уважением. По рангу
он был даже выше премьер-министра, и таким  образом  его  место  было  между
Сфранцезом и императорской семьей.  Слушая  приветственные  возгласы  толпы,
толстый старый жрец так и расцвел, словно сирень  на  летнем  солнышке.  Его
острые  глаза  лучились  в  довольной   улыбке,   обе   руки   поднялись   в
благословляющем жесте. Пока он шел мимо гудящего роя людей, многие  пытались
прикоснуться  к  краю   его   одежды,   и   ему   пришлось   несколько   раз
останавливаться, чтобы оторвать от себя чьи-то руки.
   Туризина Гавраса в городе тоже любили. Каждому  видессианину  он  казался
чем-то вроде младшего  брата.  Он  был  близок  к  простому  люду.  Если  бы
Севастократор устроил драку в таверне или начал бы приставать  к  служанкам,
ему пришлось бы оплачивать  счет,  как  всякому  другому,  несмотря  на  его
положение. Но Туризин, не несущий на себе бремени ответственности и  власти,
умел наслаждаться свободой в полной мере. Он медленно ехал на лошади с видом
человека, облеченного высокой, но порядком надоевшей ему властью и желающего
закончить церемонию как можно скорее.
   Его племянница, дочь Маврикиоса Алипия, появилась  непосредственно  перед
отцом. Она шла, гордо подняв голову,  и,  глядя  на  Принцессу,  можно  было
подумать, что в Амфитеатре никого нет, что она здесь совершенно одна.
   В ту минуту, как и на банкете, от нее исходила спокойная  гордость.  Марк
не мог понять, было ли это ее  природным  достоинством,  застенчивостью  или
простым равнодушием. Лицом к лицу с собеседником она выглядела гораздо более
раскованной.
   Трибуну казалось, что громче  орать  уже  невозможно,  но  при  появлении
Императора он понял, что ошибся. Шум причинял уже настоящую боль, как  будто
кто-то сверлил его голову тупым сверлом.
   Маврикиос Гаврас, возможно, не  был  идеальным  императором  для  страны,
сотрясаемой социальными бурями. Долгие  поколения  правителей  не  закрепили
права  его  семьи  на  трон  -  он  был  всего   лишь   захватившим   власть
военачальником,  более  удачливым,  чем  его  предшественник.  Правительство
Маврикиоса раздирали распри, многие из знати были настроены  против  него  и
делали все, чтобы остановить любые  преобразования,  способные  ослабить  их
собственные позиции.
   Но так или иначе, Маврикиос был Автократором Видессиан, и в тяжелое время
народ пришел к нему. С каждым его шагом  шум  в  Амфитеатре  поднимался  все
выше, словно волны, вздымаемые ветром. Все вскочили с мест и громко кричали.
Несколько трубачей сопровождали Императора, но в таком грохоте они не  могли
услышать даже друг друга. Следом за Севастосом, Патриархом и  членами  своей
семьи,  император  вошел  в  самый  центр  Амфитеатра.  Каждый  из   отрядов
приветствовал его появление. Каморы и  видессиане  подняли  луки,  халога  -
боевые топоры и, наконец, римляне и намдалени взметнули в воздух копья.
   Проходя мимо трибуна, Туризин Гаврас метнул на Марка взгляд, который  тот
легко понял. Хищные мысли Туризина были просты - он хотел воевать с  Каздом,
а Скаурус проложил ему путь, и потому Марк высоко поднялся в его глазах.
   Маврикиос был куда сложнее. Он сказал что-то Скаурусу, но вой толпы  унес
его слова, и Марк не расслышал их. Сообразив это, Император с досадой  пожал
плечами и продолжил свой путь к роструму.  Гаврас  задержался  на  несколько
секунд, пока его свита, носители зонтов и прочие не подошли ближе.
   Когда  нога  императора  коснулась  деревянных  ступеней  рострума,  Марк
лихорадочно начал соображать: то ли  Нейпос  и  его  коллеги-чародеи  что-то
сотворили с толпой, то ли уши его, наконец, не выдержали и сдались.
   Тишина, звенящая до боли, воцарилась в Амфитеатре. Она нарушалась  только
звоном крови в ушах  и  далеким  протяжным  криком  продавца  рыбы:  "Свежие
кальмары!"
   Император  внимательно  оглядел  толпу,  наблюдая  за   людьми,   которые
постепенно усаживались на длинные скамьи. Римлянин  подумал,  что  нечего  и
надеяться, будто речь Императора услышат все присутствующие, но он ничего не
знал  о  чудесах  акустики,  созданных  видессианскими  мастерами   в   этом
Амфитеатре. Из центра арены можно было говорить так, что все, как бы  далеко
они ни находились, могли слышать голос.
   - Я не мастер красиво говорить, -  начал  Император,  и  Марк  улыбнулся,
вспомнив, что примерно теми же словами и он  начинал  свою  речь  на  лесной
поляне в Галлии. - Я вырос среди солдат, - продолжал Маврикиос, -  и  провел
всю  свою  жизнь  в  армии.  Я  научился  ценить  солдатскую   честность   и
откровенность. За красивыми речами далеко ходить не надо, - он махнул  рукой
в сторону своих чиновников. Толпа удовлетворенно хмыкнула.
   Повернув  голову,  Скаурус  увидел,  как  Варданес  Сфранцез   недовольно
поежился. Но Император не стал  развивать  сваю  мысль.  Он  знал,  что  ему
необходимо добиться полного единства в  этой  разобщенной  стране  и  потому
заговорил о том, что было всем ясно и понятно.
   - В столице, - сказал он, - мы счастливы. Здесь мы в безопасности, хорошо
питаемся, защищены флотом и могучими стенами. Большинство  из  нас  живет  в
этом городе давно. Вы пустили здесь корни, вы не можете пожаловаться на свою
жизнь.
   Марк подумал о Фостисе Апокавкосе, который медленно умирал  от  голода  в
трущобах Видессоса. "Ни один Император, - подумал трибун, - даже такой,  как