арактерные  глаза
матери, но прочие особенности лица достались ему  от  Криспа.  Фостий  также
подозревал, что Эврипу досталось и больше отцовских амбиций... но, возможно,
Эврип попросту оказался в  положении,  когда  амбиции  более  заметны.  Если
события  будут  продолжаться  ожидаемым  чередом,  Фостий  станет  настоящим
Автократором видессиан. Эврипу тоже хотелось им стать, но он вряд ли  сумеет
осуществить свою мечту законным способом.
   - Младший брат, - сказал Фостий, - ты и Катаколон  можете  стать  опорами
моего трона. Ведь лучше, когда человеку помогает  семья,  а  не  посторонние
люди... и безопаснее тоже.
   "Если я смогу вам доверять", - мысленно добавил он.
   - Это ты сейчас так говоришь, - вспыхнул Эврип. - Но  мне,  как  и  тебе,
тоже пришлось читать хроники. Когда один из братьев становится  императором,
что остается другим? Ничего, а то и меньше. И вообще их упоминают лишь в тех
случаях, если они поднимают мятеж или приобретают репутацию дебоширов.
   - Кто тут приобрел репутацию дебошира? -  спросил  Катаколон,  подходя  к
стоящим в коридоре  императорской  резиденции  угрюмым  братьям  и  радостно
ухмыляясь. - Надеюсь, это я.
   - Уж в этом ты точно преуспел, - молвил Фостий. Он  собирался  произнести
это укоризненно, но в его голосе  отчетливо  прозвучала  зависть.  Катаколон
улыбнулся еще шире.
   Фостию захотелось дать тычка и ему, но Катаколон по комплекции не уступал
Эврипу, а то и превосходил его. Лицом он тоже  напоминал  Криспа.  Из  троих
братьев  лишь  Катаколон  выделялся  жизнерадостностью.  На  Фостия  тяжелую
ответственность налагало положение наследника. Эврип же видел  лишь  Фостия,
преграждающего ему путь к мечте. Оба старших  брата  имели  больше  прав  на
трон, чем Катаколон, который, впрочем, не очень-то и желал на него усесться.
Ему хотелось лишь наслаждаться радостями жизни, чем он успешно и занимался.
   - Его императорское величество, стоящее рядом с тобой,  -  сказал  Эврип,
намерено возложить  на  нас  второстепенные  обязанности,  едва  оно  станет
старшим Автократором.
   - Что ж, почему бы и нет? - отозвался Катаколон. - Так оно и будет,  если
только отец не сунет его в мешок с камнем внутри и не швырнет в Бычий  Брод.
А он вполне может это сделать, если вы не прекратите лаяться.
   Если бы это сказал Эврип, Фостий наверняка бы его ударил. Для  Катаколона
слова оставались лишь словами. Самый младший из братьев не только  с  трудом
воспринимал оскорбления, но и столь же редко ухитрялся оскорблять других.
   - Есть одна второстепенная обязанность, которую я хотел  бы  оставить  за
собой, - продолжил Катаколон. - Я хочу заведовать  подотделом  казначейства,
собирающим налоги в пределах городских стен.
   - Но почему, о благой бог? - изумился Эврип, опередив Фостия.  -  На  мой
взгляд, такая работа вовсе не в твоем вкусе.
   - Этот подотдел собирает налоги со всех городских борделей  и  устраивает
им проверки. - Катаколон облизнулся. - И я  уверен,  что  Автократор  оценит
тщательность проверок, которые я намерен там устроить.
   На лицах Фостия и  Эврипа  -  пожалуй,  впервые  -  появилось  одинаковое
отвращение. Эврип вовсе не чуждался плотских утех и бросался в бой со  своим
копьем столь же отважно, как и Катаколон, однако после этого  не  бахвалился
своими   подвигами   направо    и    налево.    Фостий    подозревал,    что
продемонстрированная Катаколоном потенциальная уязвимость вызвала  у  Эврипа
куда большее отвращение, чем выбранная им должность.
   - Если мы не будем держаться вместе, братья, -  сказал  Фостий,  -  то  в
городе найдется немало людей,  которые  натравят  нас  друг  на  друга  ради
собственной выгоды.
   - Я слишком занят со своим инструментом, чтобы становиться инструментом в
чужих руках, - заявил Катаколон. Услышав  это,  Фостий  всплеснул  руками  и
зашагал прочь.
   У него возникла мысль пойти в Собор и попросить Фоса наделить его братьев
хотя бы крупицей здравого смысла, но он передумал.
   После лицемерной проповеди Оксития Собор,  которым  он  гордился  подобно
любому  жителю  столицы  и  всей  империи,  теперь  представлялся  ему  лишь
хранилищем груды золота, для  которого  нашлось  бы  бесчисленное  множество
других, лучших применений.
   Фостий мог возненавидеть вселенского патриарха уже за то, что он разрушил
в его сознании прекрасный и величественный образ Собора.
   Когда разгневанный Фостий вышел  из  императорской  резиденции,  двое  из
дежуривших у входа халогаев пристроились за ним следом.
   Он в них не нуждался, но знал,  что  приказывать  им  вернуться  на  пост
бесполезно - они лишь ответят, медленно и серьезно,  как  говорят  северяне,
что он и есть их пост.
   Вместо этого он попытался отделаться от телохранителей другим способом.
   Ведь на них, в  конце  концов,  кольчуги  и  шлемы,  а  в  руках  тяжелые
двуручные топоры. Фостий шагал очень быстро, и некоторое время ему казалось,
что идея увенчается успехом и халогаи отстанут - по их лицам струился пот, а
бледная кожа порозовела от напряжения. Но они все же были крепкими воинами и
упорно держались рядом, несмотря на жару - неслыханную по представлениям  их
северной родины.
   Дойдя до границы дворцового комплекса, Фостий замедлил шаги и пошел через
запруженную народом площадь Паламы. Он намеревался затеряться в толпе, но не
успел воплотить мысль в действие - халогаи, прежде  шагавшие  сзади,  теперь
переместились и двигались по бокам, делая побег невозможным.
   Пересекая площадь,  Фостий  даже  радовался  их  присутствию  -  широкие,
обтянутые кольчугой плечи халогаев и их суровые лица  помогали  прокладывать
путь   сквозь   толпу   торговцев,   солдат,   домохозяек,   писцов,   шлюх,
ремесленников, священников и прочего разномастного  люда,  собиравшегося  на
площади, чтобы покупать, продавать, сплетничать,  жульничать,  проповедовать
или просто глазеть по сторонам.
   Добравшись до  противоположного  края  площади,  Фостий,  не  раздумывая,
направился на восток по Срединной улице, и лишь  миновав  красное  гранитное
здание чиновной  службы,  понял,  куда  неосознанно  направлялся:  еще  пара
кварталов, поворот налево, и ноги сами привели бы  его  к  Собору,  куда  он
входить не собирался.
   Он яростно взглянул на свои красные сапоги, словно гадая, уж  не  удалось
ли братьям склонить его к преступлению, и на следующем же углу медленно,  но
решительно свернул направо, а затем еще  несколько  раз  сворачивал  наугад,
оставив за спиной знакомые главные улицы Видесса.
   Халогаи за спиной о чем-то негромко переговаривались на своем языке.
   Фостий догадывался, о чем  они  тревожатся  -  что  в  этом  районе  двух
охранников может оказаться недостаточно, чтобы обеспечить ему  безопасность.
Несмотря на это, Фостий зашагал дальше, рассудив, что  неприятности  хотя  и
возможны, но необязательны.
   Вдали от Срединной улицы и немногих прочих  открытых  пространств,  улицы
Видесса - их скорее можно  было  назвать  улочками,  а  то  и  переулками  -
наводили на мысль о том, что  прямых  линий  в  мире  не  существует.  Узкие
проходы между домами казались еще уже, потому что верхние этажи нависали над
мостовыми,  протягиваясь  друг  к  другу.  Городские   законы   предписывали
соблюдать определенное минимальное расстояние между домами, но если  в  этой
части города некогда и побывал инспектор, его наверняка подкупили,  лишь  бы
он, взглянув вверх, не  заметил  жалкой  полоски  голубизны,  проглядывающей
между балконами.
   Прохожие на улицах бросали на Фостия любопытные взгляды: район был не  из
тех, где запросто появляются вельможи в  роскошных  одеяниях.  Впрочем,  его
никто не потревожил; очевидно, двух  великанов-халогаев  для  охраны  вполне
хватало.
   Правда,  симпатичная  девушка  примерно   одного   с   Фостием   возраста
остановилась и улыбнулась ему, потом подняла руки и поправила прическу,  как
бы ненароком демонстрируя свои  груди.  Когда  Фостий  прошел  мимо,  девица
наградила его уличным жестом из двух сложенных пальцев,  намекающим  на  то,
что он гомик.
   Хозяева лавок в этой части города держали двери закрытыми.
   Когда одну из таких дверей  открыл  покупатель,  Фостий  увидел  что  она
сделана из таких толстых досок, что не посрамила  бы  и  крепостные  ворота.
Если не считать дверей, дома предъявляли улице  лишь  глухие  оштукатуренные
или кирпичные стены.  И  хотя  для  столицы  это  было  нормой,  потому  что
большинство  строений  возводилось   вокруг   внутренних   двориков,   здесь
создавалось впечатление, что глухие стены домов скрывают тайны своих хозяев.
   Фостий уже собрался было попробовать отыскать путь обратно - на Срединную
улицу, в знакомую часть города, - как вдруг  заметил  мужчин  в  потрепанных
плащах и рабочих туниках и женщин в дешевых выцветших одеяниях, заходящих  в
здание, которое на первый взгляд ничем не выделялось среди соседних.  Однако
на его крыше виднелась деревянная башенка с позолоченным шаром  на  вершине;
правда, позолота эта видывала и лучшие дни. Это  тоже  оказался  храм  Фоса,
только совершенно непохожий на величественный Собор.
   Улыбнувшись, Фостий направился ко  входу.  Выходя  из  дворца,  он  хотел
помолиться, но у него не хватило духу вновь выслушивать литургию Оксития.
   Наверное, сам благой бог направил Фостия сюда.
   Однако пришедшим на молитву простым горожанам и в  голову  не  приходило,
что Фос имеет какое-то отношение  к  появлению  здесь  наследника  престола.
Бросаемые на Фостия взгляды были не удивленными, а  откровенно  враждебными.
Мужчина в заляпанном кровью кожаном фартуке мясника спросил:
   - Эй, друг, тебе не кажется, что в другом месте  тебе  было  бы  молиться
удобнее?
   - В каком-нибудь модном храме - таком, как ты сам, - добавила женщина.  В
ее голосе не было восхищения, а сама фраза прозвучала как упрек.
   Кое у кого из прихожан-бедняков за поясом торчали ножи,  а  выдернуть  из
мостовой камень и швырнуть его в этом запущенном районе можно было  за  пару
секунд. Халогаи поняли это раньше Фостия и шагнули вперед,  оттеснив  Фостия
от кучки людей, которая в любой момент  могли  превратиться  в  разгневанную
толпу.
   - Стойте, - велел им Фостий.
   Северяне даже не покосились на него. Не отрывая  глаз  от  стоящих  перед
маленьким храмом людей, они молча покачали головами. Не очень высокий Фостий
почти ничего не видел за их широкими плечами, и  тогда  он,  повысив  голос,
обратился в горожанам:
   - Мне надоело молиться Фосу в пышных храмах. Разве  можем  мы  надеяться,
что благой бог услышит нас, если мы  говорим  о  помощи  беднякам  в  храме,
который богатством превосходит дворец самого Автократора?
   Никто пока не заметил его красных сапог - за спинами халогаев Фостий  был
практически невидим. Прихожане, подобно прохожим  на  улицах,  должно  быть,
приняли его за обычного вельможу, сдуру забредшего в трущобы.
   Услышав его слова, они стали  негромко  переговариваться.  Вскоре  мясник
спросил:
   - Ты и в самом деле так думаешь, друг?
   - Да, - громко ответил  Фостий.  -  Клянусь  в  этом  владыкой  благим  и
премудрым.
   То ли слова, то ли тон Фостия  показались  им  убедительными;  во  всяком
случае, на прежде хмурых лицах появились улыбки.
   Мясник, говоривший от имени всех, обратился к нему:
   - Если ты так думаешь, друг, то можешь послушать,  что  вскоре  скажет  в
храме наш священник. Мы даже не станем просить тебя умалчивать о его словах,
потому что они умны и правильны. Я прав, друзья мои?
   Все вокруг него закивали. Фостий задумался: то  ли  эта  группа  прихожан
использовала слово "друг" как обобщающий термин, то ли  оно  было  привычным
для мясника обращением. Уж  лучше  первое.  Для  верящих  в  Фоса  обращение
звучало непривычно, но Фостию понравился его дух.
   Все еще ворча, халогаи позволили ему войти в храм - но один  из  них  шел
перед Фостием,  а  второй  сзади.  На  грубо  оштукатуренных  стенах  висело
несколько икон с изображениями Фоса; никаких прочих  украшений  в  храме  не
имелось. За алтарем из резных сосновых досок стоял священник. Его синяя ряса
из самой дешевой шерсти была лишена даже пришитого  напротив  сердца  кружка
золотой парчи, символизирующего солнце Фоса.
   Несмотря на непривычную обстановку, литургия здесь ничем не отличалась от
соборной, и Фостий следовал за этим священником с той же легкостью, как и за
вселенским патриархом. Единственной разницей оказался акцент священника, еще
более сильный, чем у Криспа, который  упорно  избавлялся  в  своей  речи  от
крестьянских интонаций. Фостий пришел к  выводу,  что  священник  приехал  с
запада, а не с севера, как его отец.
   Когда отзвучали положенные молитвы, священник обвел взглядом паству.
   - Я радуюсь, что владыка благой и премудрый  вновь  привел  вас  ко  мне,
друзья, - сказал он. Произнося последнее слово, он не сводил глаз с Фостия и
халогаев, словно гадая, подходят ли они под это определение.
   Позволив себе проявить сомнение, он продолжил:
   - Друзья, мы не знали проклятия материального изобилия. - Он вновь бросил
на Фостия оценивающий взгляд.  -  За  это  я  благодарю  владыку  благого  и
премудрого, потому что нам лишь немногое придется отбросить перед тем, когда
мы предстанем на суд перед его святым троном.
   Фостий моргнул: подобные теологические рассуждения оказались для  него  в
новинку. Этот священник сделал шаг вперед  с  того  места,  где  остановился
Окситий. Но в нем, в отличие от патриарха, не было лицемерия - он был  столь
же откровенно беден, как его храм и его паства. Уже одно это побудило Фостия
прислушаться к нему всерьез.
   - Как можем мы надеяться вознестись  на  небеса,  отягощенные  золотом  в
наших кошельках? Я не утверждаю, что подобное невозможно,  друзья,  но  лишь
очень немногие из богачей прожили жизнь достаточно святую, чтобы  вознестись
над богатством, которое они ценят выше своей души.
   - Правильно, святой отец! - воскликнула женщина.
   Какой-то мужчина добавил:
   - Скажите правду!
   Священник услышал  его  слова  и  вставил  их  в  проповедь  с  ловкостью
каменщика, берущего очередной кирпич из штабеля:
   - Я скажу вам правду, друзья. Правда в том, что  все,  к  чему  стремятся
глупые богачи, есть лишь ловушка Скотоса, приманка, которой он завлекает  их
в вечный лед. Если Фос есть хозяин наших душ - а мы знаем, что это так, - то
как могут его заботить материальные вещи? Ответ прост, друзья: не могут.
   Материальный  мир  есть  порождение  Скотоса.  Возрадуйтесь,   если   вам
принадлежит лишь малая его толика - как это  справедливо  для  всех  нас.  И
величайшая услуга, которую мы  можем  оказать  человеку,  не  знающему  этой
правды, состоит в том, чтобы избавить его от всего,  что  связывает  его  со
Скотосом, и тем самым освободить его душу для общения с высшим благом.
   - Да, - воскликнула женщина; ее голос был высок,  а  дыхание  прерывисто,
словно они испытывала экстаз. - О да!
   Мясник, говоривший на улице с Фостием, спокойно  и  рассудительно  сказал
священнику:
   - Я молю, чтобы вы наставили нас  на  путь  отречения  от  материального,
святой отец.
   - Пусть твое собственное знание о том, как приближаться к  святому  свету
Фоса, станет твоим поводырем, друг,  -  ответил  священник.  -  То,  что  ты
объявляешь своим, принадлежит тебе в лучшем случае лишь в этом мире. Неужели
ты рискнешь ради него навечно оказаться во льду  Скотоса?  На  это  способен
лишь дурак.
   - Мы не дураки, - возразил мясник. - Мы  знаем...  -  Он  смолк  и  вновь
оценивающе посмотрел на Фостия, которому подобные взгляды  в  этому  моменту
уже осточертели. Передумав, он не стал произносить того, что хотел, и  после
едва заметной паузы сказал:
   - Мы знаем то, что мы знаем, клянусь благим богом.
   Собравшиеся в этом жалком храме прихожане поняли, что имел в виду мясник.
   Послышались возгласы согласия - громкие или тихие,  но  во  всех  голосах
ощущалась такая вера и набожность, какую Фостий никогда не замечал в богатых
горожанах, приходивших молиться в Собор. Вспыхнувший было гнев  на  то,  что
его исключили из круга посвященных, вскоре угас, сменившись желанием обрести
нечто, во что можно верить столь же страстно и сильно, как верили окружающие
его люди.
   Священник воздел руки к небесам и сплюнул под  ноги,  ритуально  отвергая
Скотоса. Когда прихожане в последний раз вознесли  хвалу  Фосу,  он  объявил
литургию законченной. Фостий вышел из  храма,  вновь  охраняемый  спереди  и
сзади халогаями, и ощутил  чувство  потери  и  сожаления  от  возвращения  в
мирскую суету, какого никогда  не  испытывал,  выходя  из  несравнимо  более
пышного Собора. Ему даже пришло на ум  кощунственное  сравнение:  словно  он
приходит в себя после пронзительного удовольствия любовных утех.
   Он покачал головой. Как сказал священник, к чему эти объятия и  стоны,  к
чему все земные наслаждения, если они подвергают опасности его душу?
   - Извините, - произнес кто-то сзади.  Мясник.  Фостий  обернулся,  то  же
сделали и халогаи. Их топоры  шевельнулись,  словно  желая  напиться  крови.
Мясник  не  обратил  на  них  внимания  и   обратился   к   Фостию,   словно
телохранителей у него и вовсе не было:
   - Друг, мне показалось, что тебе пришлось по душе услышанное в храме.
   Но лишь показалось... если я ошибся, скажи мне, и я уйду.
   - Нет, добрый господин, ты не ошибся, - ответил Фостий и  сразу  пожалел,
что не произнес слова "друг". Что ж, теперь  уже  поздно.  -  Ваш  священник
хорошо проповедует, и сердце у него  отважное  и  пылкое  -  я  редко  таких
встречал. Какой смысл в богатстве,  если  оно  заперто  в  сокровищнице  или
бездумно тратится, когда столь многие страдают от нужды?
   - Какой смысл в богатстве? - повторил мясник, но развивать мысль не стал.
   Если он и скользнул глазами по  богатой  одежде  Фостия,  то  сделал  это
настолько быстро, что юноша не заметил.
   Помолчав, мясник сказал:
   - Может быть, ты еще раз захочешь послушать святого отца  -  кстати,  его
зовут Диген - и сделать это наедине с ним?
   Фостий задумался.
   - Может  быть,  -  ответил  он  наконец,  потому  что  ему  действительно
захотелось еще раз послушать священника.
   Если бы мясник улыбнулся или  как-то  иначе  выразил  свое  торжество,  у
Фостия сразу сработала бы обостренная от придворной жизни  подозрительность,
но тот лишь здравомысленно кивнул. Это убедило Фостия в его  искренности,  и
он решил, что и в самом деле попробует встретиться с Дигеном наедине. Он уже
убедился утром, что избавиться от  телохранителей  -  задача  непростая.  Но
можно же что-то придумать...
   Катаколон стоял в дверях кабинета, дожидаясь, пока Крисп поднимет  голову
от налогового отчета. Через некоторое время его ожидания оправдались.  Крисп
положил перо.
   - Чего ты хочешь, сын? Заходи, раз решил сказать.
   Заметив, как нервничает Катаколон, подходя к его столу, Крисп решил,  что
догадывается, о  чем  пойдет  речь.  Слова  младшего  сына  подтвердили  его
догадку:
   - Отец, я хочу попросить еще об одном авансе  в  счет  моего  содержания.
Обычно сияющая улыбка  Катаколона  сменилась  виноватой,  какой  становилась
всякий раз, когда он выпрашивал у отца деньги.
   Крисп закатил глаза:
   - Еще один аванс? И на что же ты ухлопал деньги на сей раз?
   - На янтарный браслет с изумрудами для Нитрии, - робко ответил Катаколон.
   - Какой еще Нитрии? Я думал, ты сейчас спишь с Вариной.
   - Конечно, сплю, отец, - заверил Катаколон. - А Нитрия у меня  новенькая,
поэтому я и подыскал для нее нечто особенное.
   - Понятно, - отозвался Крисп. Пусть это звучало несколько странно, но  он
действительно понимал сына. Парню нравилось, когда его любили.  К  тому  же,
обладая энергией  и  энтузиазмом  молодости,  он  усложнил  и  запутал  свою
любовную жизнь похлеще любого бюрократического документа. Крисп даже  ощутил
некоторое облегчение, ухитрившись вспомнить имя его нынешней - вернее,  судя
по всему, вскоре у