тебя наказали за насмехательство над святой верой?
   - Я не насмехался, - запротестовал Сиагрий, но в  его  голосе  неожиданно
пробилось сомнение. Прав он или нет, но Ливаний скорее поверит  дочери,  чем
ему.
   Несправедливо, но так. Фостий внезапно понял, почему  у  него  в  детстве
было так мало друзей.
   Когда он прибегал к отцу  пожаловаться  на  ссору,  то  его-то  отец  был
Автократором. И если Автократор - или же Ливаний, как сейчас,  -  становился
не на твою сторону, то кому оставалось жаловаться на несправедливость?
   Фостий с горечью вспомнил свое далекое детство. Автократор в  те  времена
весьма часто становился не на его сторону. Он никогда не ощущал  со  стороны
отца истинной теплоты и время от времени задумывался  над  тем,  что  же  он
совершил такого, из-за чего Крисп почти  всегда  считает  его  виноватым  во
всем, что происходит вокруг него. Фостий сомневался, что когда-либо  выяснит
это.
   - Я сказала тебе - уходи, - обратилась Оливрия к Сиагрию.  -  Я  беру  на
себя ответственность за то, чтобы Фостий не сбежал из Эчмиадзина. И послушай
еще кое-что: если ты еще раз скажешь мне "нет", то пожалеешь об этом.
   - Ладно, госпожа, - произнес Сиагрий, ухитрившись произнести уважительный
титул с презрением. - Пусть возможная вина ляжет на вас, и я почти  надеюсь,
что вы ощутите ее тяжесть.
   И он, гордо выпрямив спину, зашагал прочь походкой человека,  за  которым
осталось последнее слово.
   Глядя вслед уходящему Сиагрию, Фостий  ощутил,  что  с  его  души  словно
свалился тяжкий груз, а в пасмурный день засияло солнце. Одновременно  он  с
трудом подавил готовый вырваться смех - несмотря на то что  они  только  что
вышли из домика Страбона, его тоже мучил голод.
   В отличие от Страбона, он не собирался умереть от голода,  но  промолчал,
потому что не хотел, чтобы Оливрия набросилась на него так, как на  Сиагрия,
это оказался бы самый надежный способ вернуть соглядатая Ливания обратно.
   Оливрия тем временем несколько растерянно поглядывала на него,  и  Фостий
догадался, что избавление от Сиагрия озадачило ее не меньше, чем его самого.
   - И что мы теперь станем делать? - спросила она,  вероятно  надеясь,  что
Фостий сумеет что-нибудь придумать. К сожалению, она ошиблась.
   - Не знаю, - честно признался Фостий. - Я так плохо знаю  город,  что  не
могу представить, чем здесь можно заняться. "Не очень-то многим до того, как
фанасиоты захватили город, а сейчас и того меньше", - предположил он.
   - Тогда давай просто побродим и посмотрим, куда нас заведут ноги, сказала
Оливрия.
   - Что ж, меня это устраивает.
   Если не считать приглашения в камеру  пыток,  Фостия  устроило  бы  любое
предложение Оливрии. Ей удалось отделаться от Сиагрия,  поэтому  Фостий  уже
готов был увидеть, как посреди зимы на улицах прорастает трава, распускаются
цветы и поют птицы.
   Ноги завели их на улицу красильщиков. То, что эти люди  шли  по  светлому
пути, не помешало их лавкам насквозь пропахнуть протухшей мочой, совсем  как
лавкам красильщиков-ортодоксов в столице. У плотников-фанасиотов  руки  были
покрыты такими же шрамами, а лица фанасиотов-пекарей были столь же постоянно
красны от заглядывания в раскаленную печь, как и у их  столичных  коллег  по
профессии.
   - Тут все выглядит таким... обычным,  -  заметил  через  некоторое  время
Фостий, в голове у которого вертелось совсем другое слово - "скучным". - Мне
кажется, у большинства людей в жизни мало что изменилось после того, как они
стали фанасиотами.
   Эта мысль не давала Фостию покоя.  По  логике  его  размышлений  ересь  и
ортодоксальность - пусть каждый определяет их по-своему, сейчас это  неважно
должны были быть различимы с первого взгляда. Но, поразмыслив, он  усомнился
и в этом. С какой, собственно, стати? Если не считать тех, кто  выбрал  путь
Страбона, фанасиотам нужно же как-то существовать в этом мире,  а  возможных
способов существования не так-то и много. Так что красильни наверняка воняют
мочой и в Машизе, плотники иногда ранят руки долотом, а пекарям нужно  иметь
уверенность, что буханки в печи не подгорели.
   - Разница в светлом пути, - сказала Оливрия. - В том, чтобы держаться  от
мира как можно дальше, не считать,  будто  богатство  есть  главная  цель  в
жизни, и стремиться удовлетворять дух, а не низменные импульсы и потребности
тела.
   - Наверное, так, - согласился Фостий. Некоторое время они шли молча, пока
Фостий обдумывал ее слова, потом сказал:
   - Можно тебя кое о чем спросить?  Пусть  моя  клетка  разукрашена,  но  я
прекрасно понимаю, что я здесь пленник и поэтому не хочу  сердить  тебя,  но
есть  нечто,  что  мне  очень  хочется  узнать,  -  если,  конечно,  ты   не
оскорбишься, отвечая мне.
   Оливрия повернулась к нему. Ее глаза широко распахнулись от  любопытства,
а рот слегка приоткрылся. Она выглядела очень юной и прелестной.
   - Спрашивай, - ответила она без промедления. - В конце концов,  ты  здесь
для того, чтобы узнать как можно  больше  о  светлом  пути.  А  разве  можно
узнать, не спрашивая?
   - Хорошо, спрошу. - Фостий немного подумал; вертевшийся в  голове  вопрос
следовало сформулировать очень осторожно.
   Наконец он заговорил:
   - В комнате под храмом Дигена... то, что ты мне сказала, было...
   - Ага! - Оливрия показала ему язык. - Я так и  думала,  что  ты  про  это
спросишь, - уж больно ты напоминал человека, который ищет золотой, упавший в
заросли крапивы.
   Фостий почувствовал, как его щеки краснеют. Судя  по  хихиканью  Оливрии,
его смущение не укрылось и от ее глаз. Несмотря на это, Фостий упрямо  решил
не отступать; в некоторых отношениях  -  хотя  сам  он  стал  бы  это  пылко
отрицать - он очень напоминал Криспа.
   - Ты меня тогда пыталась обольстить и что-то говорила о радостях любви, и
что это никакой не грех.
   - И что же? - уточнила Оливрия, утратив при виде его серьезности часть но
только часть - своей игривости.
   На самом деле Фостию хотелось ее спросить, откуда она знала... или,  если
точнее, что она стала бы делать, если бы он лег рядом с ней и заключил ее  в
объятия. Но все же Фостий  понимал,  что  в  его  нынешнем  положении  такие
вопросы задавать небезопасно, и вместо этого спросил:
   - Если ты настолько далеко прошла по светлому пути, как говоришь, то  как
могла ты такое заявлять? Разве это  не  противоречит  всем  принципам  твоей
веры?
   - Я могу ответить тебе по-разному. Например, что это не твое дело.
   - Конечно, можешь, и я попрошу у тебя прощения. Я ведь сразу сказал,  что
не хочу тебя оскорбить.
   - Или же я могу сказать, - продолжила Оливрия, словно  не  расслышав  его
слов, - что поступила так, как принудили меня отец и Диген, а о правильности
этого поступка предоставила судить им. - Оливрия  подмигнула.  Фостий  знал,
что она с ним играет, но что он мог поделать? - Или, - заговорила она  далее
со сводящим с ума притворством, - я могу сказать, что  Фанасий  благословлял
притворство, если оно служит распространению правды, и  что  ты  понятия  не
имеешь о моих истинных чувствах.
   - Да, я этого не знаю. И как раз  поэтому  пытаюсь  узнать,  каковы  твои
истинные чувства.  -  Фостию  казалось,  будто  он  превратился  в  дряхлого
старика, пытающегося  поймать  стрекозу  без  сачка.  Он  двигался  напролом
вперед, а Оливрия порхала, ускользала  и  время  от  времени  пролетала  так
близко от кончика его носа, что у него  даже  глаза  скашивались,  когда  он
пытался ее разглядеть.
   - Это лишь примеры моих возможных ответов, - заметила  она,  загибая  для
подсчета пальцы. -  Если  тебе  захочется  услышать  и  другие,  то  я  могу
сказать...
   И тут Фостий не выдержал, словно старая лошадь, которая внезапно фыркнула
и спугнула прекрасное сверкающее насекомое:
   - О благой бог! Но ты можешь сказать правду?
   - Да, могу. Я... - Но тут Оливрия покачала головой и отвернулась. -  Нет,
я ничего тебе не скажу, Фостий. Так будет лучше.
   Ему захотелось вытрясти из нее правду, но она ведь не солонка.
   - Почему? - взвыл Фостий, вложив в одно слово многомесячное отчаяние.
   - Просто... потому что лучше мне этого не делать, - сказала Оливрия,  все
еще не поворачивая к нему головы, и тихо добавила:
   - Думаю, нам уже пора возвращаться в крепость.
   Фостий так не думал, но тем не менее пошел с ней. Во  внутреннем  дворике
крепости стоял Сиагрий, разговаривая почти с таким же зловещим на вид типом,
как и он сам. Заметив Фостия, бандит отошел  от  своего  -  сообщника?  -  и
последовал за  ним,  словно  вернувшаяся  после  коротких  каникул  тень.  В
каком-то смысле Фостий был почти рад увидеть его на привычном месте,  потому
что  его  первая  короткая,  но  самостоятельная  прогулка   по   Эчмиадзину
завершилась совсем не так, как ему хотелось бы.
   Ряса  на  груди  Дигена  была  распахнута,  обнажая  ребра,  похожие   на
перекладины веревочной лестницы. Бедра его стали тоньше  коленей.  Казалось,
даже уши у него похудели. Но глаза сверкали по-прежнему дерзко.
   - В лед тебя, фальшивое величество, - процедил он, когда в  камеру  вошел
Крисп. - Ты мог бы послать меня к солнцу быстрее, но я только выигрываю.
   Выигрываю!
   В глазах Криспа вспыльчивый священник более походил на проигравшего. Он и
прежде был худ, а теперь выглядел как крестьянин из деревни,  где  три  года
подряд погибал урожай.
   Если бы не зловеще притягательные глаза, он запросто сошел бы за  скелет,
отказывающийся снова превратиться в человека.
   - Клянусь благим богом, - пробормотал Крисп, когда его осенила  внезапная
догадка, - теперь я понял тех мимов.
   - Каких, ваше величество? - спросил Заид, который до сих пор не  оставлял
безуспешных попыток вытянуть правду из угасающего Дигена.
   - Тех, что изображали человека-скелета. То  был  фанасиот,  морящий  себя
голодом до смерти - вот что они хотели показать.
   Только неясно, или сами они были еретиками, или высмеивали их веру.  -  К
нему пришла и другая мысль. - И подумать только, эти кривляки знали  о  том,
что происходит с верой, больше самого вселенского патриарха!
   Крисп услышал издевательский смех Дигена:
   - В невежестве Оксития даже усомниться грех.
   - Заткнись, - бросил Крисп, хотя  в  глубине  души  знал,  что  одним  из
качеств Оксития, подаривших ему синие сапоги патриарха,  была  податливость.
"Жаль  только,  что  его  податливости  не  хватило,  чтобы  позволить   мне
обработать эту гадину  как  следовало  бы",  -  подумал  Автократор.  Однако
Окситий, как и любой хороший бюрократ, защищал своих подчиненных.
   Крисп уселся на трехногую табуретку и стал ждать,  надеясь,  что  сегодня
Заиду повезет  больше.  Его  главный  волшебник  поклялся,  что  присутствие
Автократора ему не помешает. По крайней  мере,  у  Заида  хватало  мужества,
чтобы работать при Криспе. Чего  ему,  к  сожалению,  не  хватало,  так  это
успеха.
   Крисп понял, что сегодня Заид пробует нечто новое, а  может  быть,  нечто
настолько старое, что он решил, что для этого вновь настало время. Во всяком
случае  принадлежности,  которые  Заид  доставал  из  мешка,   были   Криспу
незнакомы.
   Но прежде чем император увидел их в  действии,  в  дверях  камеры  Дигена
показался запыхавшийся посыльный из дворца.
   - Что случилось? - подозрительно спросил Крисп; уходя,  он  отдал  приказ
беспокоить его только в исключительном случае - если  понадобится  доставить
очень важную новость... а самые важные  новости,  как  правило,  оказывались
плохими.
   - Да возрадуется ваше величество... -  начал  посыльный  и  смолк,  чтобы
отдышаться. Пока он приходил в себя, Крисп понемногу начал нервничать. Такое
начало фразы обычно давало ему для этого повод.  Но  посыльный  удивил  его,
сказав:
   - Да возрадуется ваше величество, почтенный  посол  Яковизий  вернулся  в
столицу из Макурана и ожидает вас в императорской резиденции.
   - Ну, клянусь благим богом, вот весть, которая меня воистину  обрадовала!
воскликнул Крисп и повернулся к Заиду: Продолжай без меня, и да пошлет  тебе
Фос удачу. Если ты сможешь что-либо  вытрясти  из  этого  мешка  с  костями,
сообщи мне немедленно.
   - Обязательно, ваше величество.
   Диген вновь рассмеялся:
   - Шлюха торопится ублажить своего растлителя.
   - Это ложь, одна из множества тех, что ты  изверг,  -  холодно  отозвался
Крисп и вышел, окруженный  халогаями.  Поднимаясь  по  лестнице,  ведущей  к
выходу из здания чиновной службы, он  неожиданно  расхохотался.  Надо  будет
рассказать про это Яковизию. Его соратник тоже посмеется - хотя  бы  потому,
что он всегда желал, чтобы эта ложь обернулась правдой. Яковизий никогда  не
делал секрета из свой склонности к красивым юношам, и  неоднократно  пытался
соблазнить Криспа, когда тот, недавно приехав в столицу, попал в  число  его
слуг.
   Когда император вернулся в резиденцию, его встретил Барсим:
   - Добрый день, ваше величество.  Я  взял  на  себя  вольность  разместить
почтенного Яковизия в малой обеденной палате в южном коридоре.  Он  попросил
горячего вина со специями, которое ему было подано.
   - Принесите и мне, - попросил Крисп.  -  Нет  лучшего  способа  согреться
после зимней стужи.
   Яковизий поднялся с кресла, когда в палату вошел Крисп, и  тут  же  начал
простираться  перед  императором.  Взмахнув  рукой,  Крисп  велел   ему   не
утруждаться церемониями.  Кивнув,  Яковизий  вновь  уселся.  То  был  хорошо
сохранившийся полноватый мужчина семидесяти лет; бороду и волосы он красил в
темный цвет, чтобы выглядеть моложе, лицо его покрывал красноватый загар,  а
глаза недвусмысленно предупреждали, что их владелец - человек с характером.
   - Как я рад  тебя  видеть,  клянусь  Фосом!  -  воскликнул  Крисп.  -  За
последние несколько месяцев я множество  раз  желал,  чтобы  ты  не  покидал
столицы.
   На столе  перед  Яковизием  лежал  блокнот  из  трех  вощеных  деревянных
дощечек, какими пользовались писцы. Он раскрыл его, быстро нацарапал  что-то
стилем и передал дощечку Криспу.
   "А еще чаще мне самому хотелось вернуться. Меня уже тошнило от баранины".
   - Тогда поужинай сегодня со мной. Как там  говорится  в  пословице?  "Раз
приехал в столицу, ешь рыбу". Я тебя так накормлю рыбой, что у тебя плавники
вырастут.
   Яковизий издал странный курлыкающий звук, заменявший ему смех.
   "Тогда прошу приготовить щупальца  осьминога,  -  написал  он.  -  И  еще
омара... у омара, правда, нет щупалец, но омар есть омар,  и  хорош  сам  по
себе.
   Боже, как мне хочется облизнуться!"
   - Я тоже этого хотел бы, друг мой, и еще чтобы ты мог ощутить весь  вкус,
сказал Крисп. У Яковизия во рту был лишь обрубок языка; двадцать  лет  назад
Арваш Черный Плащ вырвал ему язык,  когда  Яковизий  был  послом  при  дворе
злобного мага.
   Эта рана - и наложенное на нее заклинание, не позволяющее ей зажить, едва
не погубила Яковизия. Но тот сумел воспрянуть духом. Крисп знал, что утратил
бы немалую  часть  своей  личности,  доведись  ему  пройти  через  такое  же
унижение. Он хорошо умел писать, но никогда  не  мог  гладко  излагать  свои
мысли  с  пером  в  руке.  Яковизий  же  владел  пером  или   стилем   столь
непринужденно, что иногда Крисп, читая его слова,  даже  слышал  его  голос,
умолкший два десятилетия назад.
   Яковизий взял табличку, написал на ней и вернул Криспу. "Все  не  так  уж
плохо, ваше величество. Представь,  что  ты  сидишь  за  столом,  а  у  тебя
насморк. Я обнаружил, что примерно половину вкуса  можно  понять  и  ощутить
через запах пищи.
   Кстати, пребывание в Машизе оказалось страшной  скукой.  По-видесски  там
читают только сморщенные  развалины  вроде  меня.  Ты  даже  представить  не
можешь, как трудно обольстить красивого мальчика, если он тебя не понимает".
   - Золото разговаривает на многих языках, - заметил Крисп.
   "Иногда ты слишком прагматичен, - написал Яковизий, закатив глаза  и  тем
самым выражая отношение к непонятливости своего суверена.  -  Просто  купить
неинтересно, в покупке нет вызова, а  преследование  есть  часть  игры.  Как
по-твоему, почему я преследовал тебя столь долго и  упорно,  уже  зная,  что
твой аппетит распространяется только на женщин?"
   - Так вот в чем было дело? - удивился Крисп. - А мне в то время казалось,
что тебя попросту одолевала похоть.
   Яковизий прижал ладонь к сердцу и столь убедительно  изобразил  пантомиму
умирающего, что его без  колебаний  приняли  бы  в  труппу  профессиональных
мимов.
   Затем, чудесным образом воскреснув, он склонился над табличкой  и  быстро
написал:
   "Думаю, мне  все-таки  придется  вернуться  в  Машиз.  Там,  поскольку  я
посланник врага, мне оказывают то уважение, какое  я  заслуживаю.  Здесь  же
даже друзья предпочитают на меня клеветать". И он вновь закатил глаза.
   Крисп  расхохотался.  Он  никогда  не  переставал  восхищаться   присущей
Яковизию удивительной комбинацией уязвимости и острого, жалящего ума - кроме
тех случаев, когда она его бесила и  приводила  в  ярость.  Иногда  Яковизию
удавалось вызвать в нем обе эмоции  одновременно.  Автократор  быстро  обрел
серьезность и спросил:
   - У  тебя  не  было  проблем  с  фанасиотами,  когда  ты  возвращался  из
Макурана?
   Яковизий покачал головой и написал:  "Я  возвращался  южным  путем  и  не
заметил никаких следов  фанасиотов.  Кажется,  эта  ересь  сосредоточена  на
северо-западе, хотя, насколько я понял, у тебя были с ними стычки и здесь, в
столице".
   - Действительно, стычки, - мрачно ответил Крисп. - Разразись в  тот  день
гроза, они спалили бы половину города. Мало того, их бесполезно  допрашивать
при помощи магии, а вера настолько их опьяняет, что пытки  они  воспринимают
скорее как честь, чем муку.
   "И они похитили твоего сына", - написал Яковизий и развел  руки,  выражая
сочувствие Криспу.
   - Да, похитили, - признал  Крисп.  -  Его  тело,  а,  возможно,  и  душу.
Яковизий вопросительно приподнял брови; его жесты за те годы, что он лишился
языка, стали настолько выразительными, что почти приобрели качество речи.  -
Он много беседовал со священником, который оказался  фанасиотом,  -  пояснил
Крисп. И, насколько мне известно, пропитался их проклятыми доктринами.
   "Скверно," - написал Яковизий.
   - Воистину. А теперь Диген - тот самый священник - морит себя  голодом  в
тюрьме. Он думает, что  воссоединится  с  Фосом,  покинув  этот  мир.  Я  же
полагаю, что его ждут вечные  муки  Скотоса.  -  Император  плюнул,  помянув
темного бога.
   Яковизий написал:
   "Если ты спросишь мое мнение, то аскетизм сам по себе есть наказание,  но
я до сих пор не слышал, чтобы его использовали  как  оскорбление".  Прочитав
эти слова, Крисп кивнул. Все три  таблички  в  блокноте  Яковизия  оказались
заполнены, и тот, перевернув  стиль  тупым  концом,  разгладил  воск,  затем
написал:
   "Ныне я очень легко могу определить, когда начинаю слишком много  болтать
как только мне приходится стирать написанное.
   Жаль, что те, кто еще шлепают губами, не могут  насладиться  столь  явной
приметой многословия".
   - Ах, если бы это было так, им пришлось бы больше молчать,  а  это  время
они использовали бы на обдумывание новых заговоров, - заметил Крисп.
   "Ты, вероятно, прав, - ответил Яковизий. Он несколько секунд  вглядывался
в Криспа, потом взял табличку. - Ты стал циничнее, чем прежде. Но хорошо  ли
это?
   Я признаю, что это вполне естественно, потому  что,  сидя  на  троне,  ты
выслушал за последние двадцать лет больше всякой чуши,  чем  любой  из  ныне
живущих, но что тут хорошего?"
   Крисп, прежде чем ответить, некоторое время думал. Пусть в другой  форме,
но этот вопрос уже возникал перед ним несколько раз за последнее время, как,
например, когда он велел пытать пленного фанасиота  после  того,  как  магия
Заида оказалась бессильна. Когда он был моложе, ему  было  труднее  отдавать
подобные приказы. Не  стал  ли  он  просто  очередным  императором,  который
держится за власть любыми доступными средствами?
   - Мы уже не те, каким