лоских серых камней.  Он  научился  этому,
наблюдая, как сосед укладывает камни по краю своего  поля. Такая  стена была
самой настоящей роскошью -- ведь почти в ни в одном хозяйстве  каменных стен
не имелось...
     Мать по-прежнему  пронзительным  голосом  звала  его,  и  он  попытался
вспомнить, что такое мог натворить. Мысленно просмотрел  список каждодневных
домашних забот, которые  она возложила  на  него,  и не смог  припомнить  ни
одного не сделанного дела. По природе он  не был забывчив, а кроме того, все
его обязанности повторялись  изо дня  в день. Все, что надо сделать в сарае,
давно сделано, и у матери нет причин спускать на него всех собак.
     Впрочем, разве можно  оградить себя  от ее  сокрушительного гнева. Ведь
она  вполне  могла придумать ему такую  работу, в которой раньше попросту не
возникало необходимости.
     -- Оба! Оба! Ну сколько раз я должна тебя звать!
     Он мысленно представил себе ее маленький злобный рот, кривящийся, когда
она  произносит его имя. Ведь мать  считает,  что он обязан появляться в тот
самый  миг, как только  она  позовет.  У  этой  женщины голос,  от  которого
порвется даже крепкая веревка.
     Оба прошел боком, чтобы не задеть плечом боковую  дверь. Повсюду пищали
крысы,  шмыгали  у  него  из-под  ног.  Наверху  сарая был  сеновал, а внизу
размещались дойная корова, две свиньи и два быка. Корова все  еще находилась
в  сарае.  Свиней  выпустили к дубу, где они  могли  выискивать  под  снегом
желуди. Быков Оба видел через большую дверь -- они паслись во дворе.
     Мать стояла на холмике из замерзшего навоза, уперев руки в бока. Из  ее
ноздрей  вырывались  клубы  пара.  Словно  дым у  разъяренного  огнедышащего
дракона...
     Мать была  женщиной крупной, широкой и  в плечах,  и  в бедрах. Короче,
широкой во всех местах. Даже лоб у нее был широким.
     Оба  слышал  от людей, знававших ее в молодости, что  раньше  она  была
привлекательной женщиной. И в самом  деле, когда он был еще мальчиком, у нее
было  несколько  поклонников.  Однако  шли  годы,  и  постоянная  борьба  за
существование привела  к  тому, что красота  ее увяла,  лицо превратилось  в
мешанину глубоко прочерченных временем морщин и обвисших складок кожи. Давно
уже перестали захаживать ухажеры.
     По  черной с  наледью  земле Оба  прошел внутрь хлева и,  держа  руки в
карманах, встал перед матерью. Она огрела его по плечу увесистой палкой:
     -- Оба!
     Он  вздрогнул,  и  она саданула  его  еще  три раза,  с  каждым  ударом
произнося:
     -- Оба!.. Оба!.. Оба!..
     Несколько  лет назад  такая  трепка  оставила  бы на его теле синяки  и
шишки. Но теперь он был слишком крупным и сильным, чтобы испытывать  боль от
ударов  палки. Это  злило мать  еще больше. А  у него начинали гореть уши от
злости,  с которой  она  произносила  его имя.  Со  своим  маленьким злобным
ротиком она напоминала Обе паука. Черную вдову...
     Он ссутулился, стараясь казаться поменьше.
     -- Что случилось, мама?
     -- Где  ты  болтаешься,  когда  тебя мать  зовет? Ее  лицо  скривилось.
Когда-то пухлое, как слива, теперь оно превратилось в мятый сухой чернослив.
     -- Оба -- ты бык. Оба -- ты осел. Оба -- ты придурок. Где ты был?
     Оба поднял руку, защищаясь от очередного удара палкой.
     -- Я собирал яйца, мама. Собирал яйца.
     -- Посмотри на этот бедлам! Тебе никогда не приходило в голову прибрать
здесь, прежде чем тот, у кого хватает мозгов, скажет тебе об этом?
     Оба огляделся, но не увидел ничего, что могло бы так завести ее. Работы
всегда находилось  предостаточно. Из-под  бревен в стойлах  высовывали  свои
носы крысы, их  усики шевелились, когда  они  принюхивались, глядя  на людей
черными бусинками глаз и слушая своими маленькими ушками.
     . Он обернулся на мать, но спрашивать не было смысла.  Она всегда будет
недовольна, в любом случае.
     Мать ткнула пальцем на землю у себя под ногами:
     -- Посмотри сюда. У тебя никогда не появлялось мысли убрать этот навоз?
Как  только  придет оттепель, он потечет под стену  и  в дом, где я сплю. Ты
думаешь, я кормлю тебя за то, что ты бездельничаешь? Тебе не кажется, что за
свое проживание здесь  надо отрабатывать, ты,  ленивый придурок? Да-да, Оба,
ты просто придурок!
     Этим словом она уже обзывала его не раз. Оба удивлялся иногда, что мать
остановилась на одном  уровне  и  не  учится  ничему  новому.  Когда  он был
маленьким,  ему казалось, что у нее непревзойденный дар читать мысли и такой
острый  язык, что она может ранить его словами. Сейчас,  когда он вырос, ему
стало  иногда  казаться,  что  дар  читать мысли и язык ее тоже стали  менее
внушительными.  И  вообще,  не является  ли  ее  власть  над  ним  чем-то...
искусственным, иллюзией? Подумаешь, пугало со злобным маленьким ртом!..
     И  все же у нее еще имелись какие-то особые приемы, при  помощи которых
она превращала его в полное ничтожество. И  кроме того, она была его мать. А
человеку следует почитать свою мать. Это -- самое важное из того, что обязан
знать человек. Она хорошо преподала ему этот урок.
     Оба не представлял себе, что можно сделать еще какую-то работу,  помимо
той, что  делал. Он работал  от восхода до  заката. Он  был горд тем, что не
ленив. Он  был  человеком  действия. Он силен  и работает  за двоих. Он  все
делает лучше, чем кто-либо из известных ему  людей.  С  мужчинами у  него не
было никаких проблем. Однако женщины обескураживали его. Он никогда не знал,
что делать, когда поблизости оказывалась женщина. Он  был  таким большим, но
при женщинах ощущал себя ничтожным...
     Оба  шаркнул ногой  по  темной скользкой куче под ногами, оценивая  эту
твердую, как камень, массу. Желудки животных знали свое дело; навоз замерзал
прежде, чем он успевал его убрать; за  долгую холодную зиму слой нарастал за
слоем... Время от времени Оба разбрасывал поверху солому, чтобы ступать было
безопаснее.  Ему вовсе  не хотелось, чтобы мать поскользнулась  и упала.  Но
проходило  совсем немного времени, и снова  солома покрывалась  заледеневшей
жижей, и приходила пора настилать новую...
     -- Мама, все кругом замерзло.
     Он  всегда вычерпывал грязь  с  пола, как только она  размораживалась и
появлялась  возможность  ее подцепить.  Весной,  с потеплением,  когда  хлев
заполняли жужжащие  мухи,  он  запросто  снимал грязь целыми  слоями. Но  не
сейчас. Сейчас она представляла собой спаянную воедино, твердую массу.
     -- Вечно  эти  оправдания!  Разве  не так,  Оба?  Для своей  матери  ты
находишь только оправдания. Ты, никому не нужный выродок...
     Она сложила руки на груди,  сердито глядя на него. Оба  не мог говорить
неправду, не мог притворяться, и она хорошо знала об этом.
     Оба   пристально  оглядел  темный   хлев  и  увидел  тяжелую   стальную
лопату-черпак, прислоненную к стене.
     -- Я  все уберу, мама. Возвращайся домой прясть,  а я хорошенько вычищу
весь хлев.
     Он не очень представлял себе, как отскрести твердую замерзшую грязь, но
знал: придется сделать это.
     -- Начинай прямо  сейчас, --  рявкнула мать.  -- Используй остаток дня.
Когда стемнеет, я хочу, чтобы ты сходил в город, к Латее, за  лекарством для
меня.
     Теперь он знал, почему она искала его в хлеву.
     --  Колени снова болят, -- пожаловалась она, как бы желая оборвать  все
возможные возражения с его стороны.
     Он никогда не возражал. Хотя и желал бы. А  она всегда знала,  о чем он
думает.
     -- Сегодня ты начнешь в  хлеву, а завтра  можешь убирать грязь повсюду,
пока все не вычистишь. А до конца дня ты должен сходить мне за лекарством.
     Оба потянул  себя за ухо и уставился в пол. Он совсем  не хотел  видеть
Латею,  женщину с этими снадобьями.  Он ее  не любил. Она всегда смотрела на
него,  как на  ничтожного червяка. Она была  злобной, как  фурия. А  что еще
хуже, она была колдуньей. Тот, кого Латея  не любила, непременно подвергался
страданиям.  Все  боялись  Латеи,  поэтому Оба  не  чувствовал себя  в своей
нелюбви к ней одиноким.
     --  Я схожу,  мама. Я  принесу лекарство. И  ты  не беспокойся, я начну
отдирать эту грязь, сделаю все, как ты сказала.
     -- Мне приходится растолковывать тебе  каждую мелочь, да,  Оба? -- Мать
прожгла его взглядом. -- Не понимаю, какой смысл растить такого бесполезного
выродка, --  добавила  она чуть  слышно.  -- Мне бы следовало в самом начале
прислушаться к совету Латеи.
     Обе часто доводилось слышать, что ей жаль себя, что  ухажеры  больше не
приходят, что никто так и  не захотел жениться на ней... Оба был проклятием,
которое она несла,  сожалея  о содеянном.  Незаконнорожденный  сын с  самого
начала доставлял  ей одни хлопоты. Не будь  Обы, она,  может быть, смогла бы
заполучить себе мужа, который обеспечил бы ее...
     -- И чтобы никаких глупостей в городе... Не задерживайся там.
     -- Не буду, мама. Мне очень жаль, что у тебя сегодня так болят колени.
     Она снова огрела его палкой:
     --  Они бы  так не болели, если  бы не надо было пасти большого  тупого
быка, приглядывая, чтобы он делал, что следует.
     -- Да, мама.
     -- Ты яйца собрал?
     -- Да, мама.
     Она  с подозрением оглядела его, затем сунула  руку в кармашек льняного
передника и вытащила монетку.
     -- Скажи Латее, чтобы она  тебе тоже сделала средство.  Может быть,  мы
сможем  избавить тебя от зла  Владетеля. Если удастся изгнать  из  тебя зло,
может быть, ты не будешь таким никчемным.
     Время от  времени мать искала средство от того,  что  она  называла его
"греховной натурой".  Она пробовала разные снадобья. Когда  он был  мал, она
часто заставляла его пить жгучий порошок, который смешивала с мыльной водой.
Затем она запирала Обу в загон  в  хлеву,  надеясь, что зло не  захочет  там
сгореть, что вылетит из запертого в неволе земного тела.
     В том  загоне не было  перегородок, как в стойлах у животных. Загон был
сделан из плотно пригнанных друг к другу досок. Летом  там было жарко, как в
духовке.  Когда она  заставляла Обу принимать жгучий порошок, а затем тащила
его  за руку в  загон и  запирала там, мальчик чуть не  умирал от  страха: а
вдруг она не выпустит его или никогда не даст попить воды?.. И он радовался,
когда  она  приходила  бить его  --  ведь  для  этого  приходилось выпускать
пленника, -- и он визжал от радости, а она своими побоями пыталась заставить
его замолчать...
     -- Ты купишь у Латеи мое лекарство и средство для себя. -- Мать держала
в руках  маленькую серебряную монету,  злобно прищурив глаза. -- И не  трать
ничего на женщин.
     Он знал, что, говоря о женщинах, она насмехалась над ним.
     У  Обы не доставало смелости заговаривать  о  чем-либо  с женщинами. Он
всегда  покупал только то, что говорила ему  мать. И никогда  еще  не тратил
деньги на что-нибудь постороннее -- он боялся гнева матери.
     Он очень не любил, когда она  велела ему не тратить деньги зря. Ведь он
никогда  их  зря  и не тратил.  При этом у него возникало ощущение,  что она
пытается  заставить  его  думать так,  как он никогда  не  собирался. У него
возникало чувство вины, хотя он и не делал ничего плохого. И это  превращало
любые его мысли в преступление, даже если преступных мыслей у него не было.
     Он потянул себя за ухо, которое уже пылало.
     -- Я их не потрачу, мама.
     -- И оденься  поприличнее. Не как безмозглый бык. Мне уже и так за тебя
стыдно перед людьми.
     -- Хорошо, оденусь, мама. Посмотришь.
     Оба сбегал в дом, принес фетровое кепи и коричневую шерстяную куртку. В
такой одежде  было не стыдно пойти  в  Греттон,  находящийся в паре миль  на
северо-запад.  Мать  наблюдала,  как  он  повесил  вещи   там,  где  они  не
запачкаются, пока он не соберется в город.
     Совковой  лопатой Оба  начал счищать  твердую,  словно  камень,  грязь.
Стальная  лопата  звенела, будто  колокол,  каждый  раз,  когда он  с  рыком
вгрызался   в  замерзшую  землю.  Осколки  черного  льда,  как  от   взрыва,
разлетались во все  стороны,  забрызгивали  штаны.  Каждый  из них был всего
мельчайшей песчинкой, вырванной из темной горы грязи.
     Обе предстояла долгая работа. Но он ее не боялся. Времени у него было в
избытке.
     Мать  несколько  минут  наблюдала  за  ним  из  дверного  проема, чтобы
удостовериться,  что он работает в поте лица. Оставшись довольной  тем,  как
идет дело, она исчезла,  оставив придурка размышлять о предстоящем посещении
Латеи.
     "Оба".
     Оба замер.
     Крысы,  снова  вернувшиеся  в  норки, тоже  затихли.  Их  черные глазки
наблюдали за тем, как он наблюдает за ними.
     Оба  услышал,  как  за  матерью  закрылась  дверь.  Мать,  прядильщица,
отправилась  прясть шерсть. Господин Тачман  приносил ей шерсть,  из которой
она  пряла  нити  для  его  ткацкого  станка.  Жалкая  плата  за  такой труд
поддерживала существование матери и ее незаконнорожденного сына.
     "Оба".
     Оба хорошо  знал этот голос. Он его  слышал с тех пор, как помнил себя.
Матери он  никогда о нем не говорил. Она бы  разозлилась и решила,  что  его
зовет Владетель зла.
     Она бы заставила его глотать  еще  больше настоев  и снадобий. Он  стал
слишком  большим,  чтобы его можно было запереть  в загоне.  Но  он  еще  не
настолько вырос, чтобы его нельзя было заставить  пить снадобья Латеи. Когда
одна из крыс прошмыгнула мимо, Оба наступил ей на хвост.
     "Оба".
     Крыса  издала  короткий писк.  Маленькие  лапки  засеменили  в  попытке
удрать. Маленькие когти заскреблись по черному льду.
     Оба наклонился и схватил толстое, покрытое мехом  тельце. Он  неотрывно
смотрел на  усатую мордочку.  Голова крысы крутилась из  стороны  в сторону.
Черные глазки-бусины наблюдали за человеком.
     Эти глаза были наполнены страхом.
     "Сдавайся".
     Оба подумал о том, что жизненно необходимо изучать новые вещи.
     И с быстротою лисицы откусил крысе голову.

Глава 8
     Дженнсен  неотрывно  смотрела  на  буйную  толпу, устроившись  в  углу,
который показался ей наиболее безопасным.  Себастьян разговаривал с хозяйкой
таверны,  опершись  на  деревянную стойку. Хозяйка  была  крупной  женщиной,
устрашающе хмурой, и выглядела так, словно давно привыкла  к неприятностям и
готова преодолеть любую новую беду.
     Комната была  полна людей,  в  основном  мужчин,  и  это  были  веселые
мужчины. Некоторые бросали кости или играли  в другие игры. Кто-то занимался
перетягиванием  рук. Почти все  пили, обменивались шутками, и раскаты хохота
сотрясали столы.
     Смех  для Дженнсен  звучал  как  оскорбление. В ее мире не  было  места
радости. И не могло быть!..
     Минувшая неделя осталась в памяти  неким смутным пятном. Или прошло уже
больше, чем неделя? Дженнсен  не могла точно вспомнить, как долго длилось их
путешествие. Да и какое это имело значение?
     Дженнсен была непривычна  к  обществу. Люди для нее всегда представляли
опасность. Группы людей  вызывали тревогу  --  тем более посетители таверны,
шумящие, пьющие, играющие в азартные игры. Заметив ее, стоявшую у стены, они
тут  же забыли шутки и перестали кидать кости. Встретив устремленные  на нее
пристальные  взгляды,  Дженнсен  снова надела  капюшон плаща, спрятав густые
кудри.  Этого  движения  хватило,  чтобы  посетители таверны снова  занялись
каждый своим делом.
     Рыжие волосы Дженнсен притягивали взгляды людей как магнитом,  особенно
тех, кто  был суеверным. Рыжие волосы  встречались достаточно редко, так что
сразу  вызывали  подозрение.  Люди  начинали  тревожиться,  не  обладает  ли
рыжеволосая девушка даром. А может быть, она и вовсе колдунья?..
     Дженнсен, встречаясь с  людьми глазами,  использовала их страхи. Раньше
такое поведение было ей защитой и зачастую лучшей, чем нож.
     После того как посетители таверны отвернулись от  нее, возвратившись  к
напиткам  и  игре  в  кости,  девушка снова  посмотрела  в  сторону  стойки.
Коренастая хозяйка таверны разглядывала ее, Дженнсен.
     Впрочем, женщина тут же перевела глаза на Себастьяна. Тот  задал ей еще
один вопрос. Хозяйка склонилась ближе.  За несмолкаемым рокотом  разговоров,
шуток,  заключаемых пари,  веселых  здравиц, проклятий  и  смеха Дженнсен не
слышала их беседу. Себастьян кивнул в  ответ  на слова  женщины,  которые та
сказала  ему едва  ли не  в ухо.  Потом она  показала  пальцем  поверх своих
гостей, явно указывая направление.
     Себастьян выпрямился, вытащил из кармана монету и положил ее на стойку.
Взяв  монету,  хозяйка  выдала  ему ключ.  Себастьян  взял ключ  со  стойки,
протертой  бессчетным количеством кружек и рук, поднес ко  рту свою кружку и
явно пожелал женщине удачи.
     Подойдя к краю стойки, он склонился к Дженнсен так, чтобы она могла его
услышать, и жестом показал на кружку:
     -- Уверены, что вам не хочется выпить?
     Дженнсен отрицательно помотала головой.  Себастьян  перевел  взгляд  на
посетителей таверны. Те опять занимались своими делами.
     -- Хорошо,  что вы  опять  надели капюшон. Увидев ваши  волосы, хозяйка
словно онемела. А потом язык у нее развязался.
     -- Хозяйка ее знает? Она все еще  живет здесь, в Греттоне, как говорила
мама?
     Себастьян  сделал большой  глоток, наблюдая, как катящийся кубик принес
победителю кучу громких поздравлений.
     -- Хозяйка рассказала мне, где ее найти.
     -- А комнаты удалось снять?
     -- Только одну. -- Себастьян сделал еще один большой глоток и увидел ее
реакцию. -- Да оно и  лучше на всякий случай быть вместе. Я думаю, вдвоем мы
будем в большей безопасности.
     --  Я бы предпочла спать с Бетти. -- Поняв как это прозвучало, Дженнсен
смущенно отвела взгляд и добавила: -- Чем в таверне, я имею в виду. В месте,
где так много людей, мне бы лучше быть одной. Я бы чувствовала себя в лесу в
большей безопасности, чем здесь, в помещении. Я не имела в виду...
     -- Я понимаю,  что  вы имели в виду.  --  В голубых  глазах  Себастьяна
пряталась  улыбка. -- Вам пойдет на  пользу  поспать в помещении. Ночь будет
тяжелой. А Бетти совсем неплохо в конюшне.
     Человек, содержавший конюшню, был немного удивлен, когда его  попросили
принять на ночь козу, но лошадям соседство коз нравилось, и он согласился.
     В ту, самую первую ночь Бетти, наверное,  спасла им жизнь. Себастьян бы
со своей лихорадкой, по крайней мере, точно не выжил...
     Но Дженнсен  нашла сухое  место под  выступом скалы. В  нише  оказалось
достаточно  места  для  всех.  Потом Дженнсен  нарезала  и  набросала еловых
ветвей,  чтобы холод  камня  не лишил их  остатков тепла.  Спутника Дженнсен
уложила  на  ветки, легла рядом сама  и уложила  Бетти.  В  результате  коза
закрывала доступ холоду и давала им  тепло, и у  них получилась сухая теплая
постель...
     Дженнсен  постаралась  в ту  ночь не  думать  о  несчастьях.  Она  даже
почувствовала  облегчение,  когда  Себастьян  сумел  заснуть. К утру  в  его
болезни наступил кризис.
     Но наступившее утро стало первым в новой безрадостной жизни без матери.
     Не один день Дженнсен преследовала мысль  о том, что она  оставила тело
матери,   что   мать  оказалась  брошенной.   Ужасающая   кровавая   схватка
возвращалась к Дженнсен в кошмарах. Днем она то и дело принималась рыдать, и
сердце ее разрывалось от муки. Жизнь казалось пустой и бессмысленной.
     Однако они сумели спастись. Инстинктивное  стремление к жизни -- как  и
понимание,  что мать пожертвовала собой ради дочери, --  заставляли Дженнсен
держаться. Временами  она жалела, что  так  труслива,  что  не может принять
смерть  и  единым махом покончить со  всем  этим.  Но ужас  от того,  что ее
преследуют,  заставлял девушку передвигать  ноги. И  тем не  менее приходили
иногда  мгновения, когда она  чувствовала совершенно  яростную жажду жить  и
желание не допустить, чтобы все жертвы матери оказались напрасными...
     -- Нам надо поужинать,  --  сказал  Себастьян.  -- У них  есть  телячье
жаркое.  А потом, может  быть,  вам лучше выспаться  в  теплой постели, а