живая натура этой женщины
требовала не сна, а деятельности, и притом, может быть, такой кипучей, какой
Глафира Бодростина до сих пор не оказывала ни разу.


        Глава седьмая
        Monsieur Borne

     Переглядев наскоро все письма, за  которыми  мы  ее  оставили,  Глафира
торопливо свалила весь этот архив назад в античный ларец и, накинув на  себя
темный пеплум на мягкой индийской подкладке, позвонила служанку и велела  ей
позвать monsieur Borne.
     Девушка ответила "oui, madame" {Да, мадам (фр.).} и,  возвратясь  через
минуту назад, объявила, что требуемая особа сейчас явится.
     Особа эта была не кто иной, как наш приятель Иосаф Платонович Висленев.
     Несмотря на то, что  Жозеф,  чуждый  тревог  своей  принципальши,  спал
крепким сном, когда его разбудили, он успел встать и одеться  так  проворно,
что Глафира Васильевна, делавшая в  это  время  свой  туалет,  испугалась  и
воскликнула:
     - Боже мой! ma chere {Моя дорогая (фр.).}, сюда идет мужчина!
     Но служанка, выглянув из-за двери, которую хотела запереть,  тотчас  же
отменила это намерение и отвечала:
     - Mais non, madame. C est monsieur Borne {Да нет, мадам.  Это  господин
Борне (фр.).}. Но Глафиру Васильевну  это  все-таки  не  успокоило,  и  она,
приказав служанке опустить портьеру, сказала Висленеву  по-русски,  чтоб  он
подождал ее в коридоре.
     - Хорошо-с, я пробегу газеты здесь, - отозвался Жозеф.
     - Нет, пробегите их гораздо лучше  там,  -  отвечала  из-за  драпировки
Глафира.
     - То есть где это там?.. Опять идти к себе наверх?
     - Нет, присядьте просто на лестнице или походите по коридору.
     - Да, присядьте на  лестнице,  -  недовольно  пробурчал  себе  под  нос
Висленев и, выйдя за дверь, в самом деле присел на окне и  задумался,  глядя
на бродившую по двору пеструю цецарскую  наседку  привратницы.  Он  думал  и
имел, по-видимому, не сладкую думу, потому  что  опущенные  книзу  веки  его
глаз, несмотря на  недавнее  утреннее  омовение  их  при  утреннем  туалете,
начинали видимо тяжелеть, и, наконец, на  одной  реснице  его  проступила  и
повисла слеза, которую он тщательно заслонил газетным листом от  пробегавшей
мимо его в ту минуту горничной, и так в этом положении и остался.
     "Боже, Боже! - думал он, припоминая цецарку и ее  цыплят.  -  Когда  мы
приехали сюда с Северной железной дороги и я вошел к  привратнице  спросить:
нет ли здесь помещения, меня встретила вот эта самая пестрая курочка  и  она
тогда сама мне казалась небольшим цыпленочком, и вот она уже нанесла  яиц  и
выводит своих детей, а... меня тоже все еще водят и водят,  и  не  ведаю  я,
зачем я хожу..."
     Он припомнил все, что он вынес, - конечно, не во всю свою жизнь, - нет;
     это было бы слишком много, да и напрасно, потому что  все  претерпенное
им в Петербурге, до бегства по оброку в провинцию, он уже давно  позабыл  и,
вероятно, даже считал несуществовавшим, как  позабыл  и  считал  никогда  не
существовавшим происшествие с гордановским портфелем, до сих  пор  ничем  не
оконченное и как будто  позабытое  самим  Гордановым;  и  зеленое  платье...
странное зеленое платье, которое бросило в окно выпавший из рук  его  нож...
Как человек, ведущий постоянную  большую  игру,  он  давно  пустил  все  это
насмарку; но неудач, которые преследовали его с той поры, как он встретил  в
чужих краях Глафиру, он не мог забыть ни на минуту. В  его  страданиях  была
уже та старческая особенность,  что  он  не  чувствовал  крупнейших  ударов,
нанесенных ему несколько времени назад, но  нервно  трепетал  и  замирал  от
всякого булавочного укола в недавнем; а они, эти уколы, были  часты  и  жгли
его как моксы гальванической щетки. Они все у него на счету и все составляют
ряд ступеней, по которым он дошел до нынешнего своего  положения  с  кличкой
monsieur Borne {Borne - ограниченный, недалекий (фр.).}.
     Вот краткий, но грустный  перечень  этих  несчастий:  беды  начались  с
самого начала, или, лучше сказать,  они  и  не  прерывались.  Самая  встреча
Жозефа с Глафирой была совсем не такою, какой он ожидал: Бодростина даже  не
остановилась в том городке, где он ее ждал, и не опочила в  нанятой  Жозефом
садовой беседке, которую Висленев на последние деньги убрал  цветами  и  пр.
Нет, эта холодная женщина едва кое-как наскоро повидалась с  ним  чрез  окно
вагона и, велев ему догонять ее со следующим же поездом в  Прагу,  понеслась
далее. Это, разумеется, было очень неприятно и  само  по  себе,  потому  что
добрый  и  любящий  Жозеф  ожидал  совсем  не  такого  свидания,   но   сюда
примешивалась еще другая гадость: Глафира пригласила его на  лету  ехать  за
нею в Прагу, что Жозеф, конечно, охотно бы и исполнил, если б  у  него  были
деньги, или была, по крайней мере, наглость попросить их тут же  у  Глафиры;
но как у Иосафа Платоновича не было ни  того,  ни  другого,  то  он  не  мог
выехать, и вместо того, чтобы лететь в Прагу с следующим поездом, как желало
его влюбленное сердце, он должен был  еще  завести  с  Глафирой  Васильевной
пепереписку о займе трехсот гульденов. Наконец он получил от нее эти деньги,
но не прямо из ее рук, а чрез контору, и с наказом, для вящего  маскирования
этих  отношений,  расписаться  в  получении   этих   денег,   как   мажордом
Бодростиной, что Висленев в точности и исполнил, хотя  и  улыбался  женскому
капризу Глафиры, наименовавшей его в переводном векселе своим  мажордомом...
Помнит он далее, как он летел в Прагу, как он,  задыхаясь,  вбежал  в  нумер
отеля, где пребывала Глафира, и... и потерял с этой  минуты  свое  положение
равноправного с нею человека. Он помнит Глафиру, окруженную каким-то  чехом,
двумя южными славянами с греческим типом и двумя пожилыми русскими дамами  с
седыми пуклями; он помнит все эти лица и помнит, что  прежде  чем  он  решил
себе, чему приписать их присутствие в помещении Бодростиной, она, не дав ему
вымолвить слова и не допустив его  поставить  на  пол  его  бедный  саквояж,
сказала:
     - А вот, наконец, и мой  мажордом;  теперь,  chere  princesse  {Дорогая
княгиня (фр.).}, мы можем ехать. Вы не развязывайте  ваших  вещей,  monsieur
Joseph: мы сегодня же выезжаем. Вот  вам  деньги,  отправьтесь  на  железную
дорогу и заготовьте семейное купе для меня с  баронессой  и  с  княгиней,  и
возьмите место второго класса себе.
     - Возьмите, любезный, там также место и  моему  стряпчему,  -  добавила
седая баронесса, вынимая из портмоне двумя пальцами австрийскую ассигнацию.
     - Да, возьмите место стряпчему баронессы, -  приказала  ему  Глафира  и
обратила свой слух и все свое внимание к речам чеха, говорившего  об  утрате
славянами надежды на Россию.
     Глафира, казалось, была вся поглощена речами этого единоплеменника,  но
человек, более Висленева наблюдательный, не мог  бы  не  заметить,  что  она
искоса зорко и  даже  несколько  тревожно  следила  за  всеми  действиями  и
движениями Жозефа, и когда он вышел, даже подавила в  себе  вздох  отрадного
успокоения.
     Висленев мог гордиться, что он в точности понял камертон  Глафиры  и  в
совершенстве запел под него, Глафира могла быть покойна,  что  с  этой  поры
Висленев уже не выйдет из своей лакейской роли.
     Так  и  сталось:  в  Праге  Иосаф  Платонович  не  имел  минуты,  чтобы
переговорить  с  Глафирой  наедине;  путешествуя  до  Парижа  в   сообществе
стряпчего  баронессы,  он  совсем  почти  не  видал  Глафиры,   кроме   двух
исключительных случаев, когда она звала  его  и  давала  ему  поручения  при
таможенном досмотре вещей. С баронессиным стряпчим,  словом  компанионом  по
второклассному вагону, новый мажордом говорил мало и неохотно: его унижало в
его собственных глазах это сообщество  с  человеком,  возведенным  в  звание
стряпчего, очевидно, единственно ради  важности,  а  в  самом  деле  бывшего
просто громадным дворецким, которому было поручено ведение дорожных расходов
и счетов и переписки по требованию  денег  от  управителей  домов  и  земель
баронессы. Принужденное сообщество с таким человеком, разумеется, и не могло
приносить Висленеву особого удовольствия, тем более что Иосааф Платонович  с
первых же слов своего попутчика убедился, что тот стоял на  самой  невысокой
степени умственного развития и, по несомненному преобладанию в нем реализма,
добивался только сравнительных выводов  своего  положения  при  баронессе  и
положения Висленева  при  его  госпоже  Бодростиной.  Он  жаловался  ему  на
беспокойство характера и причудливость баронессы и описывал трудность своего
положения, весьма часто низводимого беспокойною принципалкой до  роли  чисто
лакейской. Висленев, не желая продолжать этого разговора, отвечал, что в его
положении ничего подобного нет, да и быть не может, как по характеру госпожи
Бодростиной, так особенно по его личному характеру, о котором он отозвался с
большим  почтением,  как   о   характере,   не   допускающем   ни   малейшей
приниженности. Баронессин  стряпчий  ему  позавидовал,  и  эта  зависть  еще
увеличилась в нем, когда он, сообщив Висленеву цифру своего жалования, узнал
от Иосафа Платоновича, что Бодростина платит ему гораздо  дороже,  -  именно
сто рублей в месяц. Висленев никак не мог оценить себя дешевле этой  круглой
цифры и столь раздражил этим хвастовством баронессиного стряпчего,  что  тот
решил во что бы то  ни  стало  немедленно  же  требовать  себе  прибавки  "в
сравнении со сверстниками", и, перенося в Кельне сак  своей  баронессы,  уже
достаточно сгрубил ей и дал ей почувствовать свое неудовольствие.


        Глава восьмая
        Парижские беды Monsieur Borne

     В Париже с Жозефом сделалось  нечто  еще  более  мудреное.  Снося  свою
унизительную роль дорогой, Висленев надеялся, что он в первый и в  последний
раз разыгрывает роль мажордома, и твердо ступил на землю Парижа. И  в  самом
деле, здесь он у самого амбаркадера был приглашен Глафирой в экипаж,  сел  с
нею  рядом,  надулся  и  промолчал  во  все  время  переезда,  пока   карета
остановилась пред темным подъездом Hotel de Maroc в rue Seine.
     Это притворное, капризное дутье на Глафиру было  новым  неблагоразумием
со стороны Жозефа. Отмалчиваясь и дуясь, он нисколько не затруднял положения
Глафиры, которая равнодушно смотрела на дома улиц и не думала  о  Висленеве.
Это дутье даже дало Глафире повод  поставить  его  в  Париже  на  еще  более
обидную ногу, чем прежде. Глафира заняла в Hotel de Maroc лучшее отделение и
потребовала une petite  chambre  {Маленькую  комнату  (фр.).}  отдельно  для
своего  секретаря.  Висленев,  слыша  эти   распоряжения,   усугублял   свое
молчаливое неудовольствие, не  захотел  окинуть  глазом  открытую  пред  ним
мансарду верхнего этажа и за то был помещен в такой гадостной лачуге, что  и
Бодростина, при всей своей пренебрежительности к нему, не  оставила  бы  его
там ни на одну минуту, если б она видела эту жалкую клетку в одно  низенькое
длинное окошечко под самым склоном косого потолка. Но Глафира никогда  здесь
не  была,  никогда  не  видала  помещения  своего  несчастного  секретаря  и
мажордома, и он так и завалялся тут, в этом никому не потребном чуланишке.
     Помнит он первые свои дни в Париже, те дни, когда он еще устанавливался
и дулся, как бы имея право на что-то претендовать.  Он  упорно  оставался  в
своей конуре и ничего в ней не приводил в порядок, и не шел  к  Глафире.  Он
хотел  показать  ко  всему  полное  презрение  и  заставить  Бодростину  это
заметить, но это положительно не удавалось. Глафира Васильевна не только  не
роптала на него за его отсутствие, но  в  пять  часов  вечера  прислала  ему
пакетик, в котором был стофранковый билет и лаконическая записка карандашом,
извещавшая его, что он здесь  может  располагать  своим  временем,  как  ему
угодно, и кушать, где найдет удобнее, в любую пору, так как  стола  дома  не
будет. О назначении приложенных ста франков не было сказано: это  было  дано
на хлеб насущный. Висленев, впрочем, думал было возвратить эти  деньги,  или
намеревался хоть поговорить,  что  принимает  их  на  благородных  кондициях
взаймы, но дверь Бодростиной была заперта, а затем, когда голод заставил его
почать ассигнацию, он уже не думал о ней  разговаривать.  Теперь  он  только
соображал о положении, в котором  очутился,  и  о  том,  какое  взято  самою
Глафирой, конечно, по собственной своей воле. По его мнению, ей, разумеется,
совсем не так следовало бы жить, и Висленев об этом очень резонно рассуждал.
     - Я бежал, я ушел  от  долгов  и  от  суда  по  этой  скверной  истории
Горданова с Подозеровым, мне уже так и быть... мне простительно скитаться  и
жить как попало в таком мурье, потому что я и беден,  и  боюсь  обвинения  в
убийстве, да и не  хочу  попасть  в  тюрьму  за  долги,  но  ей...  Я  этого
решительно не понимаю; я решительно не понимаю и не могу понять,  зачем  она
так странно ведет себя? Что за выходки такие, и для чего она  нырнула  прямо
сюда, в этот гадостный квартал  и...  и  возится  с  какими-то  старухами  и
стариками... тогда как мы могли жить... могли жить...  совсем  иначе  и  без
всяких стариков... Да что это, наконец, за глупость в самом деле.
     Висленеву стало так грустно, так досадно, даже так страшно, что  он  не
выдержал и в сумерки второго дня своего пребывания в Париже сбежал  с  своей
мансарды и толкнулся в двери Бодростиной. К великому его счастию, двери  эти
на сей раз были не заперты, и Иосаф Платонович, получив  разрешение  взойти,
очутился в приятном полумраке пред самою Глафирой, которая лежала на  мягком
оттомане пред тлеющим камином и грациозно куталась в волнистом пледе.
     Здесь было так хорошо, тепло, уютно;  темно-пунцовый  свет  раскаленных
угольев нерешительно и томно сливался на  средине  комнаты  с  серым  светом
сумерек, и в этом слиянии как бы на самой черте  его  колебалась  тонущая  в
мягких подушках дивана Глафира.
     Она была очень хороша и в эти минуты особенно напоминала  одну  из  фей
Шехеразады: вокруг нее были даже клубы какого-то  курения,  или  это,  может
быть, только казалось.
     Увидав в такой обстановке свою очаровательницу,  Висленев  позабыл  все
неудовольствия и пени и, швырнув куда попало фуражку, бросился  к  оттоману,
стал на колени и, схватив руку Глафиры, прильнул к ней  страстным  и  долгим
поцелуем. Разум его замутился.
     Мягкий шелковый пеплум Глафиры издавал тончайший запах свежего сена,  -
запах, сообщенный ему, в свою очередь, очень причудливыми духами. Все  более
и более сгущающийся сумрак, наступая сзади ее темною стеной, точно придвигал
ее к огню камина, свет которого  ограничивался  все  более  и  более  тесным
кругом. Остальной мир весь был темен, и в маленьком пятне света были  только
он и она.
     Висленев вскинул голову и взглянул в ярко освещенное лицо Глафиры.  Она
глядела на него спокойными, задумчивыми глазами  и,  медленно  подняв  руку,
стала тихо перебирать его волосы.
     Это произвело на Иосафа Платоновича особенное,  как  бы  магнетическое,
действие, под влиянием которого он, припав устами  к  другой  руке  Глафиры,
присел на пол и положил голову на край дивана.  Прошло  несколько  минут,  и
темнота еще гуще скутала  эту  пару,  и  магнетизм  шевелившейся  на  голове
Висленева нежной руки, вместе с усыпляющим теплом  камина,  помутил  ясность
представлений в его уме до того, что он изумился, увидя над своим лицом лицо
Глафиры. Бодростина, облокотись на руку и склонясь, смотрела на  пего  через
лоб.
     - Вы, кажется, спите? - спросила  она  его  бодрым  и  свежим  голосом,
внезапно разогнавшим всю таинственность и все чары полумрака.
     - Да, я было задремал, - отвечал Висленев, рассчитывая  огорчить  этими
словами женское самолюбие Глафиры, но Бодростина повернула эту сонливость  в
укор ему и добавила с усмешкой:
     - Хорошо, очень хорошо! Два дня дулся, а на третий пришел да и  спит...
Нет, если вы такой, то я не хочу идти за вас замуж!
     Висленев, боясь попасть  в  решительный  тон,  отвечал  лишь  с  легким
неудовольствием, что он не понимает даже, к чему тут речь о браке, когда она
замужем и он женат, но положение его таково,  что  и  без  брака  заставляет
желать немалого.
     - Ничего меньше, - отвечала Глафира, - или все, или ничего.
     - Да я имею одно "ничего", - обиженно молвил Висленев. - Я ведь вам  по
правде скажу, я ровно ничего не понимаю, что такое вы из меня  строите.  Это
какое-то вышучиванье: что же я шут,  что  ли,  в  самом  деле,  чтобы  слыть
мажордомом?
     - А вам разве не все равно, чем вы слывете и как называетесь?
     - Извините меня, но мне это совсем не все равно.
     - В таком случае, конечно... я очень сожалею, что  я  прибегла  к  этим
небольшим хитростям... Но я ведь в простоте моей судила по себе, что дело не
в названии вещи, а в ее сути.
     - Да ведь у меня же нет никакой и сути?
     - А-а! если так, если для вас суть заключается не в том,  чтобы  видеть
меня и быть вместе со мною, то, разумеется, это не годится,  и  вы  свободны
меня оставить.
     При этих словах она быстро отняла свою руку  от  его  головы  и  начала
зажигать спичку, держа ее в таком отдалении между собою  и  Висленевым,  что
последний должен был посторониться и сел поодаль, ближе к камину.
     - Быть при вас, - повторил он вздыхая. - Да, суть в том, чтобы быть при
вас, но чем быть? Вот в чем дело! Гм... вы  говорите  о  своей  простоте,  а
между тем вы сделали меня вашим слугой.
     - А вы хотите, чтоб  я  себя  компрометировала,  чтобы  вы  слыли  моим
любовником. Вас унижает быть моим слугой?
     - Да-с, унижает, потому что дело в том, каким слугой быть!  Слугой,  да
не дворецким.
     - Да, ну это, может быть, мой промах, но  что  делать,  надо  поступать
так, как позволяют обстоятельства.
     - Таких обстоятельств  нет,  которые  бы  заставляли  человека  унижать
другого равного до подобной низкой роли, до какой низведен я, потому что ото
остается на всю жизнь.
     Бодростина расхохоталась и возразила:
     - Какой вздор вы говорите! Почему же это останется на всю жизнь?  Разве
все рыцари не бывали, в свою очередь, прежде оруженосцами?
     - То рыцари и тогда был век, а теперь другой, и кто видел меня при  вас
в этом шутовском положении лакея, для того уже я вечно останусь шутом.
     - А я вам говорю, что это неправда.
     - Нет-с, это правда, и мне очень невесело, что я  в  этом  водевиле  из
господ попал в лакеи.
     - А вы были господином? Это для меня новость.
     Глафира тихо засмеялась и снова добродушно коснулась рукой его головы.
     - Если я не был особенным господином,  то...  все-таки  до  сих  пор  я
никогда не был и лакеем, - проговорил смущенный Висленев.
     - Ну, так успокойтесь же, вы и теперь никак не лакей, а  если  уже  вам
непременно хочется приравнивать свое положение к водевильным  ролям,  то  вы
"Стряпчий под столом".
     Глафира опять  рассмеялась  и  затем  серьезнейшим  и  спокойным  тоном
прочитала  своему  собеседнику  нотацию   за   его   недоверие   к   ней   и
недальновидность. Она разъяснила ему все самомалейшие его сомнения  с  такою
ясностию, что Иосаф Платонович  навсегда  и  прочно  убедился  не  только  в
целесообразности, но даже и в необходимости всех ее планов и предначертаний.
Висленев без большого труда уверовал, что Бодростина не  могла  и  не  может
выдавать его иначе,  как  выдает,  то  есть  за  ее  мажордома,  потому  что
баронесса  и  графиня,  доводясь  родственницами  Михаила   Андреевича,   не
преминули бы сделать своих заключений насчет пребывания Иосафа при ее  особе
и не только повредили бы ей в России, но и здесь на месте, в Париже, не дали
бы ступить шага в тот круг, где  она  намерена  встретить  людей,  способных
разъяснить томящие ее отвлеченные вопросы. Одним словом, она прямо объявила,
что главнейшая цель ее прибытия в Париж есть сближение с Алланом Карденом  и
другими влиятельнейшими лицами спиритических кружков.
     - Ваша роль,