другие
соображения.
 - Толкнитесь, - говорит, - к  смотрителю  уездного  училища:  он  здесь
девкам с лица веснушки сводит и зубы  заговаривает,  также  и  от  лихорадки
какие-то  записки  дает  и  к  протопопу  можете  зайти,  он  по  лечебнику
Каменецкого лечит. У него в самом деле врачебной практики даже больше, чем у
меня: я только мертвых режу, да и то не поспеваю вот и теперь  сейчас  надо
ехать.
 - Извините, - говорю, - еще  один  вопрос:  а  акушерка  здешняя  знает
деревенский быт?
 - Нет, к ней не ходите: ее в деревни не  берут  она  только  офицерам,
которые стоят с полком, деньги под залог дает да скворцов  учит  говорить  и
продает их купцам. Вот становой у нас был Васильев, тот, может быть,  и  мог
бы вам что-нибудь сказать, он в душевных  болезных  подавал  утешение,  умел
уговаривать терпеть, - но и его, на ваше несчастие, вчерашний день  взяли  и
увезли в губернский город.
 - Как, - говорю, - Васильева-то увезли! За что же это?  Я  его  знаю  -
казалось, такой прекрасный человек...
 - Ну, прекрасный не прекрасный, а был человек очень пригодный  досужным
людям для развлечения, а взяли его по доносу благочинного, что он  будто  бы
хотел бежать в Турцию и переменить там веру. Я ему предлагал принять  его  в
самую толерантную веру - в безверие, но он не соглашался, боялся, что  будет
чувствовать  себя  несвободным  от  необходимости  объяснять  свои  движения
причинами, зависящими от молекул и нервных центров,  -  ну,  вот  и  зависит
теперь от смотрителя тюремного замка. Впрочем, время идет, и труп, ожидающий
моего визита, каждую минуту все больше и больше воняет надо пожалеть  людей
и скорей его порезать.
 Говорить было более некогда, и мы расстались но когда  я  был  уже  на
улице, лекарь высунулся в фуражке из окна и крикнул мне:
 - Послушайте! повидайтесь-ка вы с посредником Готовцевым.
 - А что такое?
 - Да он ведь у нас администратор от самых  младых  ногтей  и  первый  в
своем участке школы завел, - его всем в пример ставят. Не откроет ли он  вам
при своих дарованиях секрета,  как  устроить,  чтобы  народ  не  умирал  без
медицинской помощи?
 Я поблагодарил, раскланялся и скрылся.

ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ТРЕТЬЯ

 Ни к акушерке, ни к смотрителю  училища,  разумеется,  я  не  пошел,  а
отправился повидаться с посредником Готовцевым.
 Прихожу, велел о себе доложить и ожидаю в зале. Выходит хозяин, молодой
человек, высокий,румяный, пухлый, с кадычком и очень тяжелым взглядом сверху
вниз. Отрекомендовались друг другу, присели, и я изложил озабочивающее  меня
дело и попросил услуги советом.
 - По-моему, дело это очень нетрудно уладить но здесь, как и во  всяком
деле, нужна решительность, а ее у нас, знаете... ее-то у нас  и  нет  нигде,
где она нужна. У нас теперь не дело делается, а разыгрывается в лицах  басня
о лебеде, раке и щуке, которые взялись везти воз. Суды тянут в одну сторону,
администрация - в другую, земство потянет в третью. Планы  и  предначертания
сыплются как из рога изобилия,  а  осуществлять  их  неведомо  как:  "всякий
бестия на своем месте", и всяк стоит за свою шкуру. Без одной руководящей  и
притом смело руководящей воли в нашем хаосе нельзя, и воля эта  должна  быть
ауторизована, ответ ее должен быть ответ Пилата жидам: "еже писах -  писах"
тогда и возможно все: и всяческое благоустройство, и единодействие... и все.
А у нас... Вы не приглядывались к ходу дел в губернии?
 Отвечаю, что еще не приглядывался.
 - Напрасно вы очень много потеряли.
 Я отвечал, что не лишаю себя надежды возвратить эту потерю, потому  что
скоро поеду в губернский город на заседания земства, а может быть и  раньше,
чтобы там поискать у кого-нибудь совета и содействия в моих затруднениях.
 - И прекрасно сделаете: там есть у нас старик Фортунатов,  наш  русский
человек и очень силен при губернаторе.
 Я заметил, что я этого Фортунатова знаю по гимназии и по университету.
 - Ну вот, - отвечает, - лучше этого вам и не надо: он всемогущ,  потому
что губернатор беспрестанно все  путает,  и  так  путает,  что  только  один
Василий Иванович  Фортунатов  может  что-нибудь  разобрать  в  том,  что  он
напутал. Фортунатов - это такой шпенек в здешнем механизме, что выньте его -
и вся машина станет или черт знает что заворочает. Вы с ним можете  говорить
прямо и откровенно: он  человек  русский  и  прямой,  немножко,  конечно,  с
лукавинкой, но  уж  это  наша  национальная  черта,  а  зато  он  один  всех
решительнее. Вы не были здесь, когда поднялась история из-за школ? Это  было
ужасное дело: вынь да положь, чтобы в селах были школы  открыты,  а  мужики,
что им ни говори, только затылки  чешут.  Фортунатов  видит  раз  всех  нас,
посредников,  за  обедом:  "братцы,  говорит,  ради  самого   господа   бога
выручайте: страсть как из Петербурга за эти проклятые школы, нас  нажигают!"
Поговорили, а мужики школ все-таки не строят тогда Фортунатов встречает раз
меня одного: "Ильюша, братец, говорит (он большой простяк и  всем  почти  ты
говорит), - да развернись хоть ты один! будь  хоть  ты  один  порешительней
заставь ты этих шельм, наших мужичонков, школы  поскорее  построить".  Дело,
как видите, трудное, потому что, с одной стороны, мужик не  понимает  пользы
учения, а с другой - нельзя его  приневоливать  строить-  школы,  не  ведено
приневоливать. Но тем не менее есть же свои администраторские приемы, где  я
могу, не выходя из... из... из круга приличий, заставить... или...  как  это
сказать... склонить... "Извольте, говорю, Василий Иванович, если дело идет о
решительности, я берусь за это  дело,  и  школы  вам  будут,  но  только  уж
смотрите, Василий Иванович!" - "Что, спрашивает, такое?" - "А чтобы мои руки
были развязаны, чтоб я  был  свободен,  чтобы  мне  никто  не  препятствовал
действовать самостоятельно!"  Им  было  круто,  он  и  согласился,  говорит:
"Господи! да бог тебе в помощь, Ильюша, что  хочешь  с  ними  делай,  только
действуй!" Я человек аккуратный, вперед обо всем  условился:  "смотрите  же,
говорю, чур-чура: я ведь разойдусь, могу и против земства ударить, так вы  и
там меня не предайте". - "Ну что ты, бог с тобой,  сами  себя,  что  ли,  мы
станем предавать?" Ну когда так - я и поставил дело так, что все только  рты
разинули. В один год весь участок школами обзавел. Приезжайте в какую хотите
деревушку в моем участке и спросите: "есть школа?" - уж, конечно, не скажут,
что нет.
 - Как же, - говорю, - вы всего этого достигли? Каким волшебством?
 - Вот вам и волшебство! - самодовольно воскликнул посредник и, выступив
на середину комнаты, продолжал: - Никакого волшебства  не  было  и  тени,  а
просто-напросто административная решительность. Вы знаете, я что сделал?  Я,
я честный и неподкупный человек, который горло вырвет  тому,  кто  заикнется
про мою честь: я школами взятки брал!

ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ЧЕТВЕРТАЯ

 - Как же это так школами взятки брать? - воскликнул  я,  глядя  во  все
глаза.
 - Да-с я очень просто это делал: жалуется  общество  на  помещика  или
соседей.  "Хорошо,  говорю,  прежде  школу  постройте!"  В  ногах  валяются,
плачут... Ничего: сказал: "школу постройте и тогда приходите!" Так на  своем
стою.  Повертятся,  повертятся  мужичонки  и  выстроят,  и  вот  вам  лучшее
доказательство: у меня уже весь, буквально весь  участок  обстроен  школами.
Конечно, в этих школах нет почти еще книг и учителей, но я уж начинаю второй
круг, и уж дело пошло и на учителей. Это, спросите, как?
 Я молчу.
 - А опять, - продолжает, - все тем же самым порядком: имеешь надобность
ко мне, найми в школу учителя. Отговорок никаких:  найми  учителя,  и  тогда
твое дело сделается. Мне самому ничего не нужно, но для службы я  черт...  и
таким только образом и можно что-нибудь благоустроять. А  без  решительности
ни к чему не придете. Захотелось теперь устройства  врачебной  части  пусть
начальство выскажется, что ему этого хочется: это  ему  принадлежит  но  не
мешай оно энергическим исполнителям, как это делать. Фемиде ли  вы  служите,
или земству, или администрации - это должно быть все равно: камертон  дан  -
пой, сигнал пущен - пали. Если бы начальство  стояло  стойко  и  решительно,
я... я вам головой отвечаю, что я не только врачебную часть, а я черт  знает
что заведу вам в России с нашим народом! Наш народ еще, слава богу, глуп,  с
ним еще, слава богу, жить можно... "Строй, собачий сын, больницу! - закричал
посредник на меня неистово, подняв руки над моею головой. - Нанимай  лекаря,
или... я тебя... черт тебя!..", и Готовцев начал так штырять  меня  кулаками
под ребра, что я, в качестве модели народа, все подавался назад и  назад  и,
наконец, стукнулся затылком об стену и остановился.  Дальше  отступать  было
некуда.
 "А-а! - закричал в эту секунду Готовцев, - так вот я  тебя,  канальский
народ, наконец припер к стене... теперь тебе уж некуда назад податься, и  ты
строишь что мне нужно... и за это я тебя целую...  да-с,  целую  сам  своими
собственными устам"".
 С этим он взял меня обеими руками за лацканы, поцеловал  меня  холодным
поцелуем в лоб и проговорил:
 "Вот как я тебя благодарю за твое послушание! А если ты  огрызаешься  и
возбуждаешь ведомство против ведомства (он начал меня раскачивать за  те  же
самые лацканы), если ты сеешь интриги и, не понимая начальственных  забот  о
тебе, начинаешь собираться мне возражать... то... я на тебя плюю!, то я  иду
напролом... я сам делаюсь администратором, и (тут он  закачал  меня  во  всю
мочь, так что даже затрещали лацканы) если ты придешь ко мне за  чем-нибудь,
так я... схвачу тебя за шиворот... и выброшу вон... да еще в сенях приподдам
коленом".
 И представьте себе: он действительно только не плюнул  на  меня,  а  то
проделал со мною все, что говорил: то есть схватил меня за шиворот, выбросил
вон и приподдал в сенях коленом.
 Я понял из этого затруднительность сельских  общин  в  совершенстве  и,
удирая скорей домой в деревню, всю дорогу не мог прийти в себя.
 "Нет, - решил я себе, - нет, господа уездная интеллигенция: простите вы
меня, а я к вам больше не ездок. С вами, чего доброго, совсем расшибешься".
 Но как дело-то, однако, не терпит и, взявшись представить  записку,  ее
все-таки надо представить, то думаю: действительно, махну-ка я в  губернский
город - там и архивы, и все-таки там больше людей с образованием  там  я  и
посоветуюсь и  допишу  записку,  а  между  тем  подойдет  время  к  открытию
собраний.
 Сборы невелики: еду в губернский город  и,  признаюсь  вам,  еду  не  с
спокойным духом.
 Что-то, мол, опять мне идет здесь на  Руси  все  хуже  и  хуже  чем-то
теперь здесь одарит господь!

ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ПЯТАЯ

 Прежде всего не узнаю того самого города, который был мне столь памятен
по моим в нем страданиям. Архитектурное обозрение и  костоколотная  мостовая
те же, что и были, но смущает меня  нестерпимо  какой-то  необъяснимый  цвет
всего сущего. То, бывало, все дома были белые да желтые, а у купцов водились
с этакими  голубыми  и  желтыми  отворотцами,  словно  лацканы  на  уланском
мундире, - была настоящая житейская пестрота а теперь, гляжу,  только  один
неопределенный цвет, которому нет и названия.
 Первое, о чем я полюбопытствовал,  умываясь,  как  Чичиков,  у  себя  в
номере, был именно неопределенный цвет нашего города.
 - Объясните мне, пожалуйста,  почтенный  гражданин,  -  спрашиваю  я  у
коридорного лакея, - что Это у вас за странною краской красят дома и заборы?
 - А это-с, сударь, - отвечает, -  у  нас  нынче  называется  "цвет  под
утиное яйцо".
 - Этакого цвета у вас, помнится, никогда не было?
 - И звания его, сударь, прежде никогда не слыхали.
 - Откуда же он у вас взялся?
 -  А  это  нынешний  губернатор  нас,  -  говорит,  -  в  прошлом  году
перекрасил.
 - Вот, мол, оно что.
 - Точно так-с, - утверждает "гражданин". - Прежде  цвета  были  разные,
кто какие хотел,  а  потом  был  старичок  губернатор  -  тот  велел  все  в
одинаковое, в розовое окрасить, а потом его сменил молодой  губернатор,  тот
приказал сделать все в одинаковое,  в  мрачно-серое,  а  этот  нынешний  как
приехали: "что это, - изволит говорить, - за гадость такая! перекрасить  все
в одинаковое, в голубое", но только оно по розовому с  серым  в  голубой  не
вышло, а выяснилось, как изволите видеть, вот этак под утиное  яйцо.  С  тех
пор так уж больше не перекрашивают, а в чистоте у нас  по-прежнему  остались
только одни церкви: с архиереем все губернаторы за это ссорились, но он  так
и не разрешил церквей под утиное яйцо подводить.
 Я поблагодарил слугу за  обстоятельный  рассказ,  а  сам  принарядился,
кликнул извозчика и спрашиваю:
 - Знаешь, любезный, где Фортунатов живет? Извозчик посмотрел на меня  с
удивлением и потом как бы чего внезапно оробел или обидясь отвечал:
 - Помилуйте, как же не знать! Поехали и приезжаем.
 Извозчик осаживает у подъезда лошадь и шепчет: "первый человек!" -  Что
ты говоришь?
 - Василий-то Иваныч, говорю-с, у нас первый человек.
 - Ладно, мол.
 Вхожу в переднюю, - грязненько спрашиваю грязненького казачка: дома ли
барин? Отвечает, что дома.
 - Занят или нет?
 - Никак нет-с, - отвечает, - они  после  послеобеденного  вставанья  на
диване в кабинете лежат, дыню кушают.
 Велел доложить, а сам вступаю в залу.

ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ШЕСТАЯ

 Уж я ходил-ходил, ходил-ходил по этой зале, нет ни ответа, ни  привета,
и казачок совсем как сквозь землю провалился.
 Наконец растворяется дверь, и  казачок  тихо  подходит  на  цыпочках  и
шепчет:
 - Барин, - говорит, - изволят спрашивать: вы по делу или без дела?
 Черт знает, думаю, что на это отвечать! Скажу, однако, если он бьет  на
такую официальность, что приехал по делу.
 Малец пошел и опять выходит и говорит:
 - По делу пожалуйте в присутствие.
 - Ну, мол, - так поди  скажи,  что  я  без  дела.  Пошел,  но  и  опять
является.
 - Как, - говорит, - ваша фамилия?
 - Ватажков, - говорю, - Ватажков, я же тебе сказал, что Ватажков.
 Юркнул малец и возвращается с ответом, что  барин-де  сказал,  что  они
никакого Сапожкова не знают.
 То есть просто из терпения вывели!..
 Рассвирепел я, завязал мальчишке дурака  и  ухожу,  как  вдруг,  слышу,
добродушным голосом кричат:
 - Ах ты, заморская птица! Орест Маркович! воротись, брат,  воротись!  Я
ведь думал, что черт знает кто,  что  с  докладом  входишь!  Гляжу,  в  окне
красуется Василий Иванович Фортунатов - толст, сед, сопит и весь лоснится.
 Возвращаюсь я, и облобызались.
 Обыкновенные вопросы: что ты, как ты, откуда,  давно  ли,  надолго  ли?
Ответив на этот допрос впопад и невпопад, начинаю сам любопытствовать.
 - Как ты? - говорю. - Я ведь тебя оставил социалистом, республиканцем и
спичкой, а теперь ты целая бочка.
 - Ожирел, брат, - отвечает, - ожирел и одышка замучила.
 - А убеждения, мол, каковы?
 - Какие же убеждения: вон  старшему  сыну  шестнадцатый  год  -  уж  за
сестриными горничными волочится, а второму четырнадцать все  своим  хребтом
воздоил и, видишь, домишко себе сколотил, - теперь проприетер.
 - Отчего же это ты по новым учреждениям-то не служишь, ни  по  судебной
части и не ищешь места по земству?
 - Зачем? пусть молодые послужат, а я вот еще годок  -  да  в  монастырь
хочу.
 - Ты в монастырь? Разве ты овдовел?
 - Нет, жена, слава богу, здорова: да так, брат... грехи юности-то  пора
как-нибудь насмарку пускать.
 - Да ведь ты еще и не стар.
 - Стар не стар, а около пяти десятков вертится, а главное, все надоело.
Модные эти учреждения, модные люди... ну их совсем к богу!
 - А что такое? Обижают тебя, что ли?
 - Нет, не то что обижают... Обижать-то где им обижать. Уж  тоже  хватил
"обижать"! Кто-о? Сами к ставцу лицом сесть не умеют, да  им  меня  обижать?
Тьфу... мы их и сами  еще  забидим.  Нет,  брат,  не  обижают,  а  так...  -
Фортунатов вздохнул и добавил: - Довольно грешить.
 Показалось мне, что старый приятель мой не  только  со  мною  хитрит  и
лицемерит, но даже и не задает себе труда врать поскладнее, и потому,  чтобы
положить этому конец, я прямо перешел  к  моей  записке,  которую  я  должен
составить, и говорю, что прошу у него совета. - Нет, душа  моя,  -  отвечает
он, - это по части новых людей, - к ним обращайся, а  я  к  таким  делам  не
касаюсь.
 - Да я к новым-то уж обращался.
 - Ну и  что  же:  много  умного  наслушался?  Я  рассказал.  Фортунатов
расхохотался.
 - Ах вы, прохвосты этакие, а еще как свиньи небо скопать хотят! Мы  вон
вчера одного из них в сумасшедший дом посадили, и всех бы их туда впору.
 - А кого это, - спрашиваю, - вы посадили в сумасшедший дом?
 - Становишку одного, Васильева.
 - Боже мой! Ведь я его знаю! Философ.
 - Ну вот, он и  есть.  Философию  знает  и  богословию,  всего  Макария
выштудировал и на службе состоит, а не знал,  что  мы  на  богословов-то  не
надеемся,  а  сами  отцовское  восточное  православие  оберегаем  и  у   нас
господствующей веры нельзя переменять. Под суд  ведь  угодил  бы,  поросенок
цуцкой, и если бы "новым людям", не верующим в бога, его отдать  -  засудили
бы по законам а ведь все же он человечишко! Я по старине направил  все  это
на пункт помешательства.
 - Ну?
 - Ну, освидетельствовали его вчера и, убедивши его, что он не богослов,
а бог ослов, посадили на время в сумасшедший дом.

ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ СЕДЬМАЯ

 У меня невольно вырвалось восклицание  о  странной  судьбе  несчастного
Васильева, но Фортунатов остановил  меня  тем,  что  Васильеву  только  надо
благодарить бога, что для него все разрешилось сумасшедшим домом.
 - И то, - говорит, - ведь тут, брат, надо было это  поворотить,  потому
на него, ведь  поди-ка  ты,  истцы-то  три  власти:  суд,  администрация,  и
духовное начальство, - а их небось сам Соломон не помирит.
 - Не ладят?
 -  И  не  говори  лучше:  просто  которого  ни  возьми   -   что   твой
Навуходоносор!, коренье из земли норовит все выворотить. - Губернатор  каков
у вас? Фортунатов махнул рукой.
 - Сделай, - говорит, - ему визит, посмотри на него, а главное, послушай
- поет курского соловья прекраснее.
 - Да я, - отвечаю, - и то непременно поеду.
 - Посоветоваться... вот это молодец! Сделай милость, голубчик, поезжай!
То есть разуважишь ты его в конец, и будешь первый его друг и приятель, и не
оглянешься, как он первое место тебе предложит. Страсть любит свежих  людей,
а через полгода выгонит. Злою  страстью  обуян  к  переменам.  Архиерей  наш
анамедни ему махнул: "Полагаю, говорит, ваше превосходительство, что если бы
вы сами у себя под начальством находились, то вы и самого себя сменили  бы?"
Вот, батюшка, кому бы нашим Пальмерстоном-то быть, а он в рясе. Ты  когда  у
губернатора будешь, боже тебя сохрани:  ни  одного  слова  про  архиерея  не
обмолвись, - потому что после того,  как  тот  ему  не  допустил  перемазать
храмов, он теперь яростный враг церкви, через что мне бог помог и  станового
Васильева от тюрьмы спасти и в сумасшедший дом пристроить.
 - Позволь же, - говорю, - пожалуйста, как  же  ты  уживаешься  с  таким
губернатором?
 - А что такое?
 - Да отчего же он тебя не сменит, если он всех сменяет?
 - А меня ему зачем же сменять? Он только одних способных людей сменяет,
которые за дело берутся с рвением с особенным, с талантом и со тщанием.  Эти
на него угодить не могут. Они ему  сделают  хорошо,  а  он  ждет,  чтоб  они
что-нибудь  еще  лучше  отличились  -  чудо  сверхъестественное,  чтобы  ему
показать а так как чуда из юда не сделаешь, то после, сколь хорошо  они  ни
исполняй, уж ему все это  нипочем  -  свежего  ищет  ну,  а  как  всех  их,
способных-то, поразгонит, тогда опять за всех за них я один, неспособный,  и
действую. Способностей своих я не неволю и старанья тоже  валю  как  попало
через пень колоду - он и доволен "при вас, говорит, я всегда покоен". Так и
тебе мое  опытное  благословение:  если  хочешь  быть  нынешнему  начальству
прелюбезен и делу полезен, не прилагай, сделай милость, ни к  чему  великого
рачения, потому хоша этим у нас и  хвастаются,  что  будто  способных  людей
ищут