ять или десять минут я застал их  с  Истоминым,  рассуждавших  о
чем-то необыкновенно весело. Рядом с муфтою Мани  на  диване  лежала  другая
муфта, несколько поношенная, но несравненно более дорогая и роскошная.
     - Эта, ваше степенство,  не  по  нашим  капиталам,  -  говорил  Фридрих
Фридрихович, выводя пальцем эсы по чужой муфте,  которая,  видимо,  сбила  с
него изрядную долю самообожания. - Какие ручки, однако,  должны  носить  эту
муфту?
     - Ручки весьма изрядные, - отвечал, тщательно повязывая перед  зеркалом
галстук, Истомин. - Насчет этих ручек есть даже некоторый анекдот, - добавил
он, повернувшись к Шульцу. - У этой барыни муж дорогого стоит. У  него  руки
совсем мацерированные: по двадцати раз в день их моет; сам ни за  что  почти
не берется, руки никому не подает без перчатки и уверяет всех,  что  и  жена
его не может дотронуться ни до чьей руки.
     Фридрих Фридрихович вдруг так и залился счастливейшим смехом.
     - Ну что ж, он ведь и прав!  Муж-то,  я  говорю,  он  ведь  и  прав!  -
взвизгивал  Фридрих  Фридрихович.  -  Она  ведь  за  руки  только  не  может
трогаться.
     Я видел в зеркало, как Истомин, снова взявшийся за свой  галстук,  тоже
самодовольно улыбнулся.
     - Понюхайте-ка,  -  сказал,  завидя  меня  и  поднимая  муфту,  Фридрих
Фридрихович, - чем, сударь, это пахнет?
     Не понимая в чем дело, я поднес муфту к лицу. Она  пахла  теми  тонкими
английскими духами, которые, по словам одной моей  знакомой  дамы,  сообщают
всему запах счастья.
     - Счастьем пахнет, - отвечал я, кладя на стол муфту.
     - Да-с, вот какие у Романа Прокофьича бывают гостьи,  что  все  от  них
счастьем пахнет. Шульц опять расхохотался.
     - А позвольте-ка, господа,  лучше  прибрать  это  счастье  к  месту,  -
проговорил Истомин, - сравнили, и будет ею любоваться, а то чего  доброго...
ее тоже, пожалуй, кое-кто знает. -  Ну-с!  так  во  поход  пошли  гусары?  -
спросил Шульц, видя, что Истомин совсем готов.
     Я взял мою шляпу и мои книги, обернутые яркою цветною бумагою.
     - Тоже подарок? - спросил Шульц.
     Я отвечал утвердительно.
     Истомин остановился посреди комнаты.
     - Что ж это, господа? - заговорил он. - Ведь это уж нехорошо: все вы  с
подарками, а я с пустыми руками.
     - Ну, ничего! что там еще за подарки! Вы нечаянный гость; я скажу,  что
утащил вас насильно, - убеждал его Фридрих Фридрихович.
     - Да! да позвольте-ка-с еще! У меня и у самого сейчас найдется для  нее
подарок, - воскликнул Роман Про-кофьич и, торопливо вытащив из-за  мольберта
один из стоявших там  запыленных  картонов,  вырезал  из  него  прихотливый,
неправильный овал, обернул этот кусок бумагою, и мы вышли. Не  знаю  почему,
но мне было ужасно неприятно, что Истомин, после этого цинического разговора
о дамской муфте, идет в дом Норков, да еще вместе с нами, и  в  этот  святой
для  целого  семейства  день  совершеннолетия  Мани.  Тем,  кто   знаком   с
предчувствиями, я могу сказать, что у меня были самые гадкие предчувствия, и
они усилились еще более, когда перед нами  отворилась  дверь  в  залу  и  от
стены, у которой  стояло  бабушкино  кресло  и  сидело  несколько  родных  и
сторонних особ, отделилась навстречу нам фигура Мани, беленькая и легонькая,
как морская пена.
     Я никогда не  забуду  всех  мельчайших  подробностей  здешней  картины,
навсегда запечатлевшейся в моей памяти.
     Вся зала была обновлена в это самое утро. Обновление ее состояло в том,
что на окнах были повешены новые занавесы; с фортепиано была снята  клеенка,
бронзовые канделябры были освобождены из окутывавшей их целый год  кисеи,  и
обитые голубым рипсом  стулья  и  кресла  нескромно  сбросили  с  себя  свой
коленкоровые сорочки. Кроме того, почти во всю залу (она же и гостиная)  был
разостлан огромный английский ковер, принесенный  с  собою  в  приданое  еще
бабушкой. Вдоль одной стены, прямо против двери, на своем  подвижном  кресле
сидела  сама  бабушка.  Старушка  была  одета  в  белом  пикейном  капоте  с
множеством  кружевных  обшивок  и  кругленькими,  похожими   на   горошинки,
беленькими  же  пуговками.  На  старческой  голове   бабушки   был   высокий
полуфламандский чепчик с туго накрахмаленными оборками и полосатыми лентами,
желтой и ранжевой. Рядом с креслом  старушки,  в  другом  кресле,  помещался
пастор Абель в длинном черном сюртуке и белом галстуке. Возле пастора сидела
мадам Норк, тоже в белом платье и с натуральными  седыми  буклями;  у  плеча
мадам Норк стоял Герман Верман, умытый, вычищенный и  долго  чесавшийся,  но
непричесанный, потому что его "дикие" волосы ни за что не хотели ложиться  и
топорщились  по  обыкновению  во  все  стороны.  На  Германе   Вермане   был
светло-коричневый фрак,  белый  жилет,  очень  кургузые  синие  панталоны  и
красный галстук, едва схватывавший огромнейшие тугие  полисоны  немилосердно
накрахмаленной манишки. Далее сидела Ида Ивановна,  Берта  Шульц,  булочница
Шперлинг и ее дочь, наша старая  знакомая,  подруга  Мани,  Клара  Шперлинг.
Кроме пастора  и  Вермана,  все  решительно  была  одеты  во  все  белое,  а
черненькая Клара Шперлинг смотрела настоящей мухой в сметане.
     Маня стояла между бабушкой и пастором, который говорил ей что-то такое,
что девушку, видимо, приводило в состояние некоторой ажитации, а у ее старой
бабушки выдавливало слезы.
     При нашем появлении в дверях пастор и бабушка  разом  освободили  ручки
Мани, и девушка, заколыхавшись как кусок белой пены, вышла навстречу нам  на
середину комнаты.
     Далее Шульц не пустил ее. Он поднял торжественно перед собою  ладонь  и
дал почувствовать, что сейчас начнется что-то такое, требующее благоговейшей
тишины и внимания.
     С этим он кашлянул, поднял на Маню самый официальный взгляд и произнес:
     - Сестра!
     - Тсс! - пронеслось по зале; впрочем, и без того никто  не  нарушал  ни
малейшей тишины.
     - Приветствую тебя в этот торжественный день твоей жизни! - начал Шульц
тоном и дикциею проповедника. - Приветствую  тебя  не  как  ребенка,  а  как
женщину - как человека, который отныне получает  в  обществе  свои  права  и
принимает свои обязанности  перед  семьей  и  перед  обществом.  Дай  бог...
(пастор, а за ним и все присутствующие при слове "бог" поднялись  с  мест  и
стали.  Шульц  продолжал  еще  торжественней...)  Дай   бог,   повторяю   я,
преданнейший слуга и брат твой, усердно моля  за  тебя  умершего  на  кресте
спасителя, чтобы все великие и святые обязанности  женщины  стали  для  тебя
ясны, как ясно это солнце, освещающее  дорогой  для  всех  нас  день  твоего
совершеннолетия (солнце ярко  и  весело  смотрело  в  окна  через  невысокие
деревья палисадника). Дай бог, чтобы зло и неправда человеческая  бежали  от
тебя,  как  тьма  бежит  от  лучей  этого  солнца!  Honestus  rumor  alterum
patrimonium est,  говорит  мудрая  латинская  пословица,  то  есть:  хорошая
репутация заменяет наследство; а потому более  всего  желаю  тебе,  чтобы  в
твоем лице и мы  и  все,  кто  тебя  встретит  в  жизни,  видели  повторение
добродетелей твоей  высокопочтенной  бабушки,  твоего  честного  отца,  душа
которого теперь присутствует здесь с нами (Софья Карловна заморгала  глазами
и заплакала), твоей матери,  взлелеявшей  и  воспитавшей  своими  неусыпными
трудами и тебя и сестер твоих, из которых одной я обязан всем моим счастьем!
(Берта Ивановна заплакала; Шульц подошел, поцеловал  руку  жены,  тоже  отер
слезу и закончил.) Девица Мария Норк!  дорогая  новорожденная  сестра  наша,
прими наше братское приветствие и осчастливь себя и нас воспитанием  в  себе
тех высоких качеств, которых мы вправе ждать от твоего прекрасного сердца.
     Произнеся эту, всеконечно заранее обдуманную речь, Фридрих Шульц  вдруг
стал на колени, взял Маню за обе  руки  и  сильно  растроганным  голосом,  в
котором в самом деле дрожали искренние слезы, проговорил:
     - Матушка!  Машуточка!  утешь-оправдай  на  себе  нашу  родную  русскую
пословицу, что "от яблоньки яблочко недалеко катится!"
     Шульц взял и поклонился Мане в ноги, веско ударив лбом в пол.
     Маня быстро опустилась, схватила зятя за плечи и оба  вместе  поднялись
на ноги.
     Фридрих Фридрихович поцеловал ее в губы и потом еще раз поцеловал  одну
за другою обе ее руки.
     Я подошел и в  замешательстве  тоже  поцеловал  Манину  руку.  Маня,  у
которой глаза давно  были  полны  слез,  смешалась  еще  более,  и  рука  ее
дрогнула. За мною в ту же  минуту  подошел  Истомин,  сказал  что-то  весьма
почтительное и смело взял  и  также  поцеловал  руку  Мани.  Девушка  совсем
переконфузилась и пошатнулась на месте. На ее счастье, Шульц, который в  это
время успел уже обмахнуть голубым фуляром свои панталоны  и  лацканы  фрака,
сказал:
     - Позволь,  матушка,  отдать  тебе  на  память  об  этом  дне  вот  эти
безделушки.
     Он вынул муфту и воротник и, подавая их Мане, добавил:
     - Пусть это будет дополнением к подарку сестры твоей Берты.
     - На что так много? - заговорила Маня, потерянно глядя во все стороны и
прикладывая к пылающим щекам свои ручки.
     - Марья Ивановна! - позвольте мне просить вас  принять  и  от  меня  на
память вот это, - сказал я, подавая ей пять томов Пушкина.
     Маня прищурила глазки, взглянула на переплет, протянула мне обе ручки и
отвечала:
     - Благодарю вас: я возьму.
     - А я, Марья Ивановна, "не знал, что сегодня день вашего рождения и что
я вас увижу нынче, - начал Истомин. - Я принес вам то, что у меня было дома,
и вы тоже будете так снисходительны - возьмете это от меня на память о  моем
знакомстве с вами и о вашем совершеннолетии.
     Истомин сбросил с картона бумагу и  подал  его  Мане;  та  взглянула  и
зарделась.
     Все мы подошли к картону и все остановились в изумлении и восторге. Это
был кусок прелестнейшего этюда, приготовленного Истоминым  для  своей  новой
картины, о которой уже многие знали и говорили, но которой до сих пор  никто
не видал, потому что  при  каждом  появлении  посетителей,  допускавшихся  в
мастерскую  художника,  его  мольберт   с   подмалеванным   холстом   упорно
поворачивался к стене.
     На поднесенном Мане куске картона,  величиною  более  полуаршина,  была
молодая русалка, в первый раз всплывшая над водою.  Этюд  был  писан  в  три
тона. Русалка, впервые вынырнувшая со дна речки, прыгнула на  сонный  берег,
где дикий тмин растет и где цветут, качаяся, фиалки возле  буквиц.  Вся  она
была целомудренно закрыта тмином,  сквозь  стебли  которого  только  кое-где
чуть-чуть очерчивались  свежие  контуры  ее  тела.  Одна  голова  с  плечами
любопытно выставлялась вперед и внимательно смотрела  удивленными  очами  на
неведомый дли нее надводный мир. Никакое другое искусство,  кроме  живописи,
не могло так  выразить  всего,  что  выражала  эта  восхитительная  головка.
Любопытство, ужас, восторг и болезненная тревога - все это  разом  выступало
на этих  сломанных  бровках,  полуоткрытом  ротике,  прищуренных  глазках  и
побледневших щеках. Но всего более поразило всех  в  этой  головке  какое-то
странное, наводящее ужас  сходство  русалки  с  Манею.  Это  не  был  верный
голбейновский портрет и не эффектная головка Греза: это было что-то такое...
как будто случайное сходство, как бы портрет с двойника, или как  будто  это
она, Маня, но в лунатизме,  что  ли,  или  в  каком-то  непонятном  для  нас
восторженном состоянии.
     -  Она  впервые  видит  свет.   По   мифологии,   у   них   тоже   есть
совершеннолетие, до которого молодая русалка не может всплыть над  водою,  -
начал  мягко  и  приятно  рассказывать  Истомин.  -  Это  очень  поэтический
славянский миф. Вообразите себе, что она до известных там  лет  своей  жизни
жила в кристальных палатах на дне реки; слыхала там о кораблях, о  бурях,  о
людях, о их любви, ненависти, о горе. Она плавала в глубине, видала,  как  в
воду опускается столб лунного света, слышала на берегах  шум  другой  жизни;
над головою ее пробегали корабли, отрезавшие лунный свет от дна речного;  но
она ничего, решительно ничего не видала, кроме того, что там есть у них  под
водою. Она знает, что ее мать когда-то  утонула  оттого,  что  был  когда-то
человек, который любил ее, потом разлюбил, "покинул и на  женщине  женился";
но как все это там? что там такое? какие это живые люди? как там, над водою,
дышат? как любят и покидают? - все это ей совершенно  непонятно.  И  вот  ее
совершеннолетие исполнилось; здесь вы видите, как она  только  что  всплыла;
надводный воздух остро режет ее непривычное тело, и в  груди  ей  больно  от
этого воздуха, а между тем все, что перед нею открылось, поражает ее;  вдруг
все это, что понималось смутно, уясняется; все начинает  ей  говорить  своим
языком, и она... Видите... Здесь, на этом куске, впрочем, нет этого, а там -
на целой картине тут влево резвятся другие русалки, хохотуши, щекотуши - все
молодые, красивые... Одна из них слышит, что

     Птичка под кустами
     Встрепенулася во мгле...

     Другая шепчет:

     Между месяцем и нами
     Кто-то ходит по земле...

     А эта вся... одна, закрывшись диким тмином, в сто  глаз  и  столько  же
ушей все слушает, все видит; и не птичка, не тот, кто ходит где-то по земле,
а все, все разом оковало ее, и вот она, вы видите, какая! Не знаю,  впрочем,
сумел ли я хоть плохо передать холсту, что думал и что хотелось  бы  сказать
этой картиной чувству, - докончил тихо Истомин, осторожно поставив картон на
свободное кресло.
     Истомин был очень хорош в эту минуту.  Если  бы  здесь  было  несколько
женщин, впечатлительных и способных увлекаться, мне кажется, они  все  вдруг
полюбили бы его. Это был художник-творец, в самом обаятельном значении этого
слова.  Фридрих  Фридрихович,  глядя  на   него,   пришел   в   неподдельный
художественный восторг. Он схватил обе руки Истомина, сжал их и, глядя ему в
глаза, проговорил с жаром:
     - Вы будете  велики!  Вы  будете  нашею  гордостью;  вы  будете  славою
русского искусства!
     Истомин покраснел, обнял Шульца и торопливо отошел к окошку, и  -  чудо
чудное! на глазах его вдруг мелькнули первые слезы.
     Черт его знает, до чего он становился прекрасен в этом расстройстве!
     Я подошел к окну и стал рядом с Истоминым.
     - Дьявол бы совсем взял эту глупость! - начал он мне на ухо, стараясь в
то же время сморгнуть и утереть свою слезу. - Выдумать еще  надо  что-нибудь
глупее, как прийти на семейный праздник для того, чтобы поздравить  Девушку,
и вдруг самому напроситься на общее внимание!
     Истомин нетерпеливо дернул зубами уголок  своего  платка  и  сунул  его
сердито в карман фрака. Он был совершенно прав.  О  Мане  и  ее  празднестве
совершенно забыли. Все столпились около этюда, который теперь держал в руках
пастор Абель. Даже старушка-бабушка взялась руками за колеса своего кресла и
поехала, чтобы соединиться с прочими у картины. Пастор Абель держал  картину
в одной левой руке и, сильно откинувшись головою назад,  рассматривал  ее  с
чинной улыбкой аугсбургского исповедания; все другие жались около пасторовых
плеч, а выехавшая бабушка зазирала сбоку. Однако старушке было очень  хорошо
видно картину, потому что она первая заговорила:
     - Aber warum? (Но почему? (нем.).)... как она совсем выглядит похожа на
Маньхен!
     Все в одну минуту оглянулись на Маню, которая стояла на  своем  прежнем
месте и смотрела на Истомина, вытягивая вперед голову, точно  хотела  сейчас
тронуться и подбежать к нему.
     - Есть сходство, - произнес с достоинством пастор.
     - Совсем Маня! - подтвердила с восклицанием Ида Ивановна.
     - Роман Прокофьич! Зачем  это  такое  сходство?  Ведь  это  не  нарочно
писано; я сам видел, как  вы  вырезали  этот  кусок  из  целого  картона,  -
заговорил Фридрих Фридрихович.
     Истомин обернулся, закинув назад рассыпавшиеся черные кудри,  и,  делая
шаг к сгруппировавшейся семье, сказал:
     - Это?.. это художественная вольность, которую вы должны простить мне и
которую никто не вправе поставить нам ни в суд,  ни  в  осуждение.  Фантазия
сама по себе все-таки,фантазия человеческая;  она  слаба  и  ничтожна  перед
осуществленною фантазиею природы, перед натурою. Я очень долго бился с  этой
головкой, и она мне все не удавалась. Для таких лиц нет много натурщиц. Наши
натурщицы все слишком  обыкновенные  лица,  а  остановить  первую  встречную
женщину, которая подходит под ваш образ, слишком романтично, и  ни  одна  не
пойдет. Настолько нет ни в ком сочувствия к искусству. В  тот  именно  день,
когда, помните, Марья Ивановна в бурю долго не приходила домой и когда мы ее
искали, я в первый раз увидел ее головку и... это была  именно  та  головка,
которой мне недоставало для картины.
     - Зачем же вы ее, мой голубчик, вырезали-то? -  говорил  с  добродушным
упреком Фридрих Фридрихович.
     - А что-с?
     - Да ведь она ж нужна вам.
     - Я теперь сто раз кряду нарисую вам ее на память, -  отвечал  небрежно
Истомин.
     - Только она что-то, знаете, как будто... изменена в чем-то.
     - Да, выражение, конечно... Это делает масса новых впечатлений, которые
охватывают ее... Это так и нужно.
     - И есть что-то страшное, - заметила бабушка.
     - Да-да, именно страшное  есть,  -  утверждал  пастор,  вертя  мизинцем
свободной руки над  бликами,  падавшими  на  нос  и  освещенную  луной  щеку
русалки.
     - Гм! наша Маньхен попадает  на  историческую  картину,  которою  будут
восхищаться десятки тысяч людей...  Бог  знает,  может  быть  даже  и  целые
поколения! - воскликнул весело Фридрих  Фридрихович,  оглядываясь  на  Маню,
которая только повернулась на ногах и опять стояла на том  месте,  не  сводя
глаз с Истомина.
     - Извольте, фрейлейн Мария, вашу картину, - произнес пастор, подавая ей
картину.
     Маня взяла этюд и, зардевшись, сделала Истомину полудетский книксен.
     - Нет, господа,  уж  потрудитесь  ваши  подарки  сами  положить  на  ее
совершеннолетний столик, - попросила нас Софья Карловна.
     - Пожалуйте! - позвала она, подходя к двери своей крошечной гостиной.
     Мы  все  довольно  торжественно  прошли  с  своими  приношениями  через
маленькую гостиную и коридорчик и вступили в комнату новорожденной.  Комната
эта была вся освежена и глядела олицетворением девственного праздника  Мани.
На окнах были новые белые кисейные занавески с пышными оборками наверху и  с
такими же буфами у подвязей; посередине  окна,  ближе  к  ясеневой  кроватке
Мани, на длинной медной проволоке висела  металлическая  клетка,  в  которой
порхала подаренная бабушкой  желтенькая  канарейка;  весь  угол  комнаты,  в
котором стояла кровать, был драпирован новым голубым французским  ситцем,  и
над этою драпировкою, в самом угле, склоняясь на  Манино  изголовье,  висело
большое черное распятие с вырезанною из слоновой кости белою фигурою Христа.
Вся девственная постелька Мани, ничем, впрочем, не отличавшаяся  от  постели
Иды Ивановны, была бела как кипень, и в головах  ее  стоял  небольшой  стол,
весь сверху донизу обделанный белою кисеею с  буфами,  оборками  и  широкими
розовыми лентами по углам. На этом  столе  посредине  помещался  на  большом
подносе очень  хороший  торт  с  латинскими  буквами  М  и  N.  Около  торта
размещались  принесенные  сегодня  пастором:  немецкая  библия   в   зеленом
переплете с золотым обрезом; большой красный дорогой стакан с  гравированным
видом  Мюнхена  и  на  нем,  на  белой  ниточке,  чья-то  карточка;  рабочая
корзиночка с  бумажкою,  на  которой  было  написано  "Клара  Шперлинг",  и,
наконец, необыкновенно  искусно  сделанный  швейцарский  домик  с  слюдовыми
окнами, балкончиками, дверьми, загородями и  камнями  на  крыше.  На  чистом
липовом ящике, из которого домик этот был вынут и в  который  он  снова  мог
вдвигаться, на дощечке было тщательно выписано имя Германа Вермана,  а  ниже
год, месяц и число настоящего празднества. Рядом с этим белым  столом  стоял
ро