навязала
приведенная в азарт графиня: _он никогда не говорил погубивших его слов, что
"владыка ему ни шьет, ни порет"_.

        "ГЛАВА ПЯТАЯ"

     Однако, если бы предшествовавший случай был поставлен в  вину  владыке,
который так незаметно попал в женские сети, то не надо  забывать,  что  этих
опасных сетей иногда не избегали даже и такие святые, которые творили чудеса
еще заживо. Но зато у нас известны и другие епископы, которых  никакие  жены
не могли уловить, в свои сети. Один из таковых,  например,  достойный  Иоанн
Смоленский, о котором ходит следующий анекдот.
     Вскоре по прибытии его  в  Смоленск,  даже  едва  ли  не  после  первой
совершенной им там службы,  две  местные  "аристократки"  пожаловали  в  его
приемную и приказали о себе доложить.
     Архиерей между тем уже успел снять рясу и сел с стаканом чая  к  своему
рабочему столу, на котором, вероятно, написаны многие из его вдохновенных  и
глубоких сочинений.
     Услыхав доклад о посетивших его дамах, Иоанн удивился  их  желанию  его
видеть и, не оставляя своего места, приказал докладчику спросить их, что  им
нужно.
     Тот вышел и через минуту возвратился с ответом,  что  дамы  пришли  "за
благословением".
     - Скажи им, что я сейчас всех благословил в церкви.  Келейник  пошел  с
этим  ответом,  но  опять  идет  и  докладывает,  что  "дамы  желают   особо
благословиться".
     - Скажи им, что моего одного благословения на всех достаточно.
     Келейник пошел разъяснять беспредельность  расширяемости  архиерейского
благословения, но снова идет назад с неудачею.
     - Требуют, - говорит, - чтобы их особенно благословили.
     - Ну, скажи им, что я их и особо благословляю  и  посылаю  им  это  мое
особое благословение чрез твое посредство.
     Но келейник пошел и опять возвращается.
     - Они, - докладывает, - и теперь не уходят.
     - Чего же им еще нужно?
     - Говорят, что желают поучения.
     - Попроси извинить, я устал, а поучение им в церкви скажу.
     Но келейник опять возвращается.
     - Еще что? - спрашивает епископ.
     - Недовольны, говорят: "мы для домашней беседы пришли".
     Преосвященный, продолжая оставаться за рабочим столом, протянул руку  к
полке, на которой у него складывались получаемые  им  газеты,  и,  взяв  два
нумера "Домашней беседы" г. Аскоченского, сказал келейнику:
     - Дай им поскорее "Домашнюю беседу" и скажи, что я тебе не позволяю мне
о них более докладывать.
     Дамы удалились и никогда более не возвращались для  домашней  беседы  с
епископом, который зато с этой поры стал слыть у некоторых смолян  нелюдимым
и даже грубым, хотя он на самом деле таковым не был. По крайней  мере  люди,
знавшие его ближе, полны наилучших воспоминаний  о  приятности  его  прямого
характера,  простоты  обхождения,  смелого  и  глубокого  ума  и   настоящей
христианской свободы мнений.
     Повторяемый же в  рассказах  о  нем  вышеприведенный  анекдот  с  двумя
смоленскими дамами, кажется, нет нужды относить  к  _нелюдимству_  покойного
епископа. Его, может быть, скорее надо отнести к тому чувству, какое  должны
были возбуждать  в  этом  умном  человеке  праздные  докуки  так  называемых
"архиерейских барынь", которые, к сожалению и к унижению своего пола, еще  и
до сих пор в изобилии водятся повсюду, где есть владыки,  склонные  напрасно
баловать таких особ своим  вниманием  и  тем  поощрять  и  развивать  в  них
суетность, не распознающую благочестия от святошества.
     Этот анекдот также должен относиться не к укоризне нашим епископам,  а,
напротив, к похвале их проницательности, и он, по  моему  мнению,  прекрасно
поясняет собою анекдот  о  приеме,  которого  достигла  графиня  В,
Смоленские дамы, докучавшие епископу, так сказать,  по  ханжеской  _рутине_,
встретили твердый отпор и  были  отосланы  к  "Беседе"  г.  Аскоченского,  а
графиня В, настойчиво действовавшая _по вдохновению_, была  принята
и удовлетворена, как требовало дело.
     Кто бы что ни говорил, но такая  способность  отстранить  с  твердостию
мертвящую рутину и отдать должное живому  вдохновению,  конечно,  говорит  в
пользу, а не во вред того высокого представления, какое нам приятно иметь  о
наших иерархах, положение коих часто бывает очень трудно и очень  неприятно.
В обществе этого и не воображают, потому что в обществе не  знают  множества
тягостных мелочей архиерейского обихода.

        "ГЛАВА ШЕСТАЯ"

     Дамы, даже очень благочестивые, не исключая принявших сан "ангельский",
имеют удивительную способность доводить  наших  святителей  до  прегрешений,
которых те, по своей известной солидности, конечно, ни за что бы без женской
докуки не сделали. Так, например, о покойном "русском Златоусте"  Иннокентии
Таврическом (Борисове) известно, что  он  был  человек  не  только  умный  и
даровитый, но и до того  свободомысленный,  что,  бывши  киевским  ректором,
прощал и покрывал грубые кощунственные  выходки  В.  И.  Аскоченского,  а  в
письмах своих к Максимовичу, даже прежде Флуранса, вступался за "душу бедных
животных". Анекдотов о его либерализме было много, и  они  достоверны,  хотя
добрая их половина  свидетельствует,  что  этот  замечательный  человек  был
несвободен  от  некоторого,  в  своем  роде  хлыщеватого  фатовства.   {Так,
например,   едва   ли   многие   знают,   что    изумлявшая    современников
_разносторонность_ сведений знаменитого Иннокентия часто почерпалась  им  на
краткосрочное подержание из  карманной  французской  "Энциклопедии  мыслей".
"Русский Златоуст", отправляясь  куда-либо,  где  ему  предстояло  блеснуть,
подготовлялся  по  этой  книжке,  которая,  говорят,  и  найдена   в   столе
преосвященного после его смерти. "Воспитаньем, слава богу, у  нас  немудрено
блеснуть". (Прим. автора.)} Однако все это можно  совместить  и  помирить  с
многосторонностию увлекавшейся художественной натуры Иннокентия. Но вот чему
совершенно трудно поверить, - это что высокопросвященный либерал  Иннокентий
мог хоть раз в  жизни  драться,  и  притом  драться  весьма  демократически,
сердитее и азартнее прославившегося  в  этом  деле  Смарагда  или  блаженной
памяти уфимского Августина, который, говорят,  бивал  архимандрита  Филарета
Амфитеатрова, бывшего впоследствии киевским  митрополитом.  И  что  же:  кто
довел до такого поступка нашего даровитейшего витию Иннокентия?  Женщина,  и
вдобавок инокиня, и даже игуменья.

     Один сотрудник преподобного Иннокентия по переводу  богослужебных  книг
на зырянский язык рассказывал мне и  многим  другим  следующую  энергическую
расправу  "русского  Златоуста".  Владыка   Иннокентий   служил   как-то   в
вологодском или в устюжском женском  монастыре,  сестры  которого  вместе  с
своею игуменьею поднесли ему за это довольно  ценный  образ.  Зная  скудость
средств бедной обители, Иннокентий не захотел принять этого ценного и притом
ему совершенно ненужного подарка. Он усердно поблагодарил  мать  игуменью  и
сестер, но икону просил их оставить у себя. Верно, он думал, что они  найдут
как-нибудь средство реализировать произведенные на  нее  затраты:  поступок,
конечно, благоразумный и  вполне  достойный  памяти  Иннокентия.  Послушайся
благочестивые сестры обители своего доброго и рассудительного архипастыря  -
все бы прекрасно и обошлось. Но им это пришлось не по  обычаю,  и  они  таки
доставили образ  в  архиерейский  дом,  где  одна  из  именуемых  петровским
регламентом "несытых архиерейских скотин" за известную мзду взялась передать
тот образ владыке и якобы это и  исполнила.  Благочестивые  сестры  добились
своего и успокоились.
     Прошло немало времени; владыка  занимается  своими  учеными  трудами  и
сверяет с сотрудником зырянские книги, как вдруг однажды ему понадобился его
келейник, который, как на  грех,  на  ту  пору  отлучился  и  не  явился  по
владычному зову. Сотрудник хотел пойти и позвать его, но  скорый  Иннокентий
предупредил и сам прошел в келейницкую,  где  думал  застать  своего  служку
спящим. Но келейника он тут не нашел, а зато нашел  на  его  стене  знакомый
образ, сооружения сестер вологодской обители.  Владыка  вскипел  и,  призвав
келейника,  сию  же  минуту  избил  его  не  только  руками,  но  и  ногами.
Раздраженный епископ бил взяточника до изнеможения сил и,  престав  от  сего
делания, сейчас же послал  сию  самую  "несытую  скотину"  отнести  игуменье
образ, которым эта назойливая женщина, по своему непослушанию  и  упрямству,
довела своего владыку до такого гнева, что он, по словам очевидца, "несмотря
на свой досадительно малый рост, являл энергию и силу Великого Петра".
     Поступок, конечно, горячий и не архипастырский, но не нужно и не должно
забывать, что все это происходило в оные,  относительно  недавние,  времена,
когда считалось неблаговидным, чтобы духовный правитель имел у себя даже для
чистки сапог и других домашних услуг  простого  наемного  человека,  который
удобнее тем, что он привычнее к лакейскому делу и  не  пользуется  в  глазах
невежд авторитетом лакея монашествующего. Тогда архиерей  непременно  должен
был терпеть при себе если не ту, так другую "несытую скотину", облеченную  в
долгую одежду и препоясанную по  чреслам  поясом  усменным.  Этого  требовал
закорузлый этикет владычных домов, об упраздненении которого, впрочем, еще и
поныне скорбят иные ханжи и пустосвяты.
     Теперь все это уже отошло в область минувшего: нынче  уже  не  слыхать,
чтобы архиереи дрались; вероятно, они не дерутся, да  и  не  будут  драться.
{Слова  эти,  к  крайнему  моему  удивлению,   вызвали   самое   неожиданное
опровержение из Москвы, где, как нарочно, на  этот  грех  один  из  тамошних
святителей в октябре месяце 1878 г. "избил в кровь  какого-то  монаха,  отца
Меркурия". - Такая опрометчивость с моей стороны поставлена газетами мне  на
вид ("Новости", 4 ноября 1878 г., Э 282), и я должен повиниться, что никаких
оправданий принести не могу. Я думал, что архиереи не будут  более  драться,
но вышло, что я ошибся. (Прим. автора.)} И в этом опять нельзя не видеть  их
важного преимущества перед всеми обыкновенными смертными: обыкновенные  люди
на  Руси,  по  общим  приметам,  посмирнели  со  времени  введения   мировых
учреждений, - говоря простым языком, они "испугались мирового", но  архиерею
мировой не страшен. Если бы  случилось,  что  нынче  кого-нибудь  прибил  бы
архиерей, то побитый напрасно пошел  бы  жаловаться  к  мировому  -  мировой
архиерею не судья. Архиерей превыше суда мирского и потому  страхов  его  не
страшится  и  не  боится.  {Происшествие  с  московским  о.  Меркурием   это
подтвердило. О. Меркурий, как писано о  нем,  не  нашел  никакой  справы  на
избившего его святителя. Известие это в органе св. синода, сколько  я  знаю,
не опровергнуто. (Прим. автора.)} Всеобщий русский укротитель, наш  мировой,
несомненно не укрощал ни одного архиерея  -  архиерей  сам  себя  укротил  и
засмирел. Отчего же это! Что так благодетельно подействовало на архиерейские
нравы? Некоторые указывают как на  причинное  в  этом  событие  на  соборную
историю калужского епископа Григория, которого кинулся бить  недовольный  им
дьячок. Но это. очевидно, такое же  случайное  происшествие,  как  и  другая
соборная  история  киевская,  когда  была  провозглашена  анафема   епископу
Филарету Филаретову (впоследствии епископу рижскому),  и  третья  история  в
петербургском соборе с викарием Добронравиным, в которого был брошен камень.
Все это происшествия чисто случайного характера, каковые бывали и прежде, но
на архиереев не производили нынешнего отрадного влияния. {Охотники видеть во
всякой  такой  случайности  что-то  "систематическое"  забывают  харьковский
случай, когда анафему архиерею хватил посреди собора в день православия  его
же соборный протодиакон. Но тут систематического было только то, что  прежде
чем хватить анафему своему архиерею, отец  протодиакон  хватил  дома  что-то
другое, без чего будто бы этим особам "нельзя выкричать  большое  служение".
Епископ Филарет  Гумилевский  (историк  церкви),  которого  это  всех  ближе
касалось, однако, очевидно, не считал это ни за что систематическое: он хотя
и наказал виновного, но не строго и не мстительно. (Прим. автора.)} А потому
в заметном нынешнем самоукрощении особ этого сана, я думаю,  нельзя  считать
виновниками раздражительных маньяков,  возглашающих  архиереям  анафемы  или
мечущих в них камни. Мне кажется, что, может  быть,  гораздо  основательнее,
видеть здесь влияние общего _духа  времени_,  который,  как  бы  он  кем  ни
понимался и ни истолковывался, но, по прекрасному выражению И. С. Тургенева,
оказывает на всех неодолимое давление, побуждая всякое величие _опрощаться_.
Правда, что некоторые из особ гражданских и военных до сих пор  еще  как  бы
этого не чувствуют и, опять по выражению того  же  Тургенева,  продолжают  в
военном генеральстве "хрипеть", а в статском  "гундосить":  но  архиереев  и
нельзя ставить с этими на одну доску; так как между архиереями, несмотря  на
их владычное своенравие, всегда были и есть люди по  преимуществу  умные,  и
потому нимало не удивительно,  что  направление  времени  ими  почувствовано
сильнее, чем другими. Тот бы глубоко заблуждался, кто хотел  бы  настаивать,
будто архиереи изменились поневоле и с напуга. У них не может быть  никакого
напуга. Живой  русский  такт,  присущий  этим  людям,  выросшим  на  русских
поповках и погостях, дает  им  верную  оценку  всяких  событий,  в  которых,
несмотря на их порою заносчивый характер,  нет  ничего  способного  напугать
настоящего русского человека, знающего Русь, как  она  есть.  Нет,  архиереи
_опростились_ просто потому, что все живое и все желающее  еще  жить  теперь
опрощается, по неодолимому закону событий, которых никакие тайные гундосы не
могут ни остановить, ни  направить  по  иному  направлению.  Так  называемый
_престиж_ потерялся в заботах тяглой жизни, и его  не  только  не  для  чего
искать, но даже и не у кого более искать. Даже те, которые были окутаны этим
_престижем_ с ног до головы, и тем "сие оружие  оскудеша  вконец".  Остается
еще какое-то русско-татарское кочевряженье, но и оно уже никому  не  внушает
ни почтения, ни страха. "Жизнь - по  выражению  поэта  (И.  С.  Никитина)  -
изнывает в заботе о хлебе".
     Русь хочет _устраиваться, а не великатиться_, и изменить ее  настроение
в противоположном духе _невозможно_. Кто этого  не  понимает,  о  том  можно
_только жалеть_...
     Понимать свое время и уметь действовать  в  нем  сообразно  лучшим  его
запросам - это не значит раболепствовать воле масс; нет, это  значит  только
чувствовать потребность "одной с ними жизнью  дышать  и  внимать  их  сердец
трепетанью". И наши лучшие архиереи этого хотят. Откидывая  насильственно  к
ним привитой и никогда им не шедший  византийский  этикет,  они  сами  хотят
_опроститься_ по-русски и стать людьми народными, с которыми по крайней мере
отраднее будет ждать каких-либо  _настоящих_  мер,  способных  утолить  нашу
религиозную  истому  и  возвратить  изнемогшей  вере   русских   людей   дух
животворящий.
     Затем снова продолжаем передвигать нашу  портретную  галерею,  открывая
новое ее отделение лицами иного "благоуветливого" характера.

        "ГЛАВА СЕДЬМАЯ"

     Самая неукротимая, желчная  раздражительность  оных  "бывых"  епископов
никак не может  быть  строго  осуждаема  без  внимания  к  некоторым  тяжким
условиям их, по-видимому, счастливого и даже будто бы  завидного  положения.
Теперь,  когда,  благодаря  новому  порядку  вещей,  в   судах   резонно   и
основательно ищут снисхождения, а иногда  и  полного  оправдания  преступных
деяний,  совершенных  в  состоянии  болезненного   раздражения,   вызванного
ненормальностию функций  организма,  несправедливо  и  жестоко  было  бы  не
применить этого, хотя в некоторой степени, к людям, осужденным  вести  жизнь
самую вредную для своего здоровья, от которого, по уверениям ученых  врачей,
весьма много зависит и расположение духа и сила самообладания.
     Я смею думать, что такое внимание было бы со  стороны  общества  только
справедливостью, в которой оно не должно отказывать никому, в каком бы он ни
находился звании. И причину думать таким образом я имею  на  основании  слов
одного очень умного и прямодушного  архиерея,  о  котором  мы  сейчас  будем
беседовать.
     Но прежде скажу два  слова  о  нелепом  представлении,  существующем  у
многих людей, о так называемом "архиерейском  счастии"  и  о  "привольностях
владычной жизни", которая на самом деле гораздо тягостнее, чем думают.
     Надо признаться, что русские миряне, часто ропща  и  негодуя  на  своих
духовных владык,  совсем  не  умеют  себе  представить  многих  тягостей  их
житейской обстановки и понять значение тех условий, от которых  владыки  _не
могут освободиться_, какова бы ни была личная энергия, их одушевляющая.  Так
называемые "светские люди" видят только одну сторону  епископского  житья  -
так сказать, "казовый его конец", а никогда не  промеряли  всей  материи.  В
некоторых мирских кружках, где суждения  особенно  неразборчивы,  но  смелы,
считают "архиерейское житье"  верхом  счастия  и  блаженства.  Простолюдины,
например, говорят обыкновенно о том, "какие важные  рыбы  архиереи  едят,  и
как, поевши, зобов не просиживают". А между тем какая мука и досада хоть  бы
с этим "счастием" "есть" и съеденного "не просиживать".  {Впрочем,  в  самом
сказании  об  архиерейских  рыбах  тоже  немало   преувеличенного   и   даже
баснословного. Так, например, рассказывают в  народе,  будто  на  "коренную"
ярмарку (под Курском)) съезжаются архиерейские повара, и отбирают для  своих
владык "всю головку", то есть весь первый сорт проковой копченой  и  вяленой
рыбы, преимущественно белужьего и осетрова балыка; но, разумеется,  все  это
вздор. Встарь, говорят, что-то такое бывало, но уже  давно  минуло.  Встарь,
как видно и из  записок  Гавр.  Добрынина,  между  архиереями  действительно
бывали не только любители, но и знатоки тонкого рыбного  стола;  но  в  наше
время и этот след иноческого аристократизма исчез. Нынешние епископы  плохие
гурмандисты: настоящий архиерейский вкус к тонким рыбам у  них  утрачен,  и,
живя по простоте, они и кушать стали простую, но более здоровую пищу,  какую
вкушают все люди здравого ума и скромного достатка. Дорогие рыбные  столы  у
архиереев теперь бывают редко, и то только для дорогих  гостей,  -  сами  же
они, в своем уединении, рыбы себе не заготовляют, а  кушают  большею  частию
одно... грибное. Некоторые епископы теперь даже берут для себя стол попросту
из кухмистерских, где питается всякий "разночинец". (Прим. автора.)}
     Один из наших молодых епископов,  известный  уже  своими  литературными
трудами, усердно возделывал сад при своем архиерейском доме.  Гостя  лето  в
том городе и часто посещая его преосвященство, я почти всегда  заставал  его
или за граблями, или за лопатой и раз спросил: с каких пор он сделался таким
страстным садоводом?
     - Ничуть не бывало, - отвечал он, - я вовсе не люблю садоводства.
     - А зачем же вы всегда трудитесь в саду?
     - Это по необходимости.
     Я полюбопытствовал узнать: по какой необходимости?
     - А по такой, - отвечал он, - что с тех пор, как, учинившись архиереем,
я лишен _права двигаться_, то начал страдать невыносимыми головными  болями;
жирею, как каплун, и того и гляжу, что меня кондрашка стукнет.
     Взаправду: кто из всех смертных, не  исключая  даже  колодников,  может
считать себя лишенным такого  важного  и  необходимого  права,  как  "_право
двигаться_"? Кажется, никто... кроме  русского  архиерея.  Это  его  ужасная
привилегия: _ему нельзя выйти_ за ворота своего двора, а позволяется  только
_выехать_, и то не на одном и даже не  на  двух,  а  непременно  на  четырех
животных, да еще, пожалуй, под трезвон колоколов.
     Надо пожить в таком положении, чтобы понять, до чего оно тягостно и как
вредно оно от