я  не  всегда
могла скрыть это. На. столько душа и воля  всегда  оказывались  безвластными
над моею натурой. В первые годы моего замужества это было поводом к  большим
неприятностям и сценам, из которых одна угрожала трагическою развязкой. Муж,
приписывая мою к нему холодность другому чувству, угрожал  застрелить  меня.
Это было зимой, вечером, мы были одни при запертых окнах и дверях,  спастись
мне было невозможно, да я,  впрочем,  и  сама  не  хотела  спасаться.  Жизнь
никогда не казалась мне особенно дорогою и милою, а тогда она  потеряла  для
меня всякую цену, и я встретила бы смерть,  как  высочайшее  благо.  Желание
окончить с моим существованием минутами было во мне так сильно, что  я  даже
рада была бы смерти, и потому, когда муж хотел убить меня, я,не укрощая  его
бешенства, скрестила на груди руки и стала пред пистолетом, который он  взял
в своем азарте. Но  в  это  мгновение  из  двери  вырвалась  моя  глухонемая
падчерица Вера и, заслонив грудь мою своею головой, издала столь страшный  и
непонятный звук, что отец ее выронил из рук пистолет и, упав предо  мною  на
колени, начал просить меня о прощении.  С  тех  пор  я  свободна  от  всяких
упреков и не встречала ничего, за что могла бы жаловаться на судьбу  мою.  Я
любима людьми, которых люблю сама; я пользуюсь не только полным доверием, но
и полным уважением моего мужа и, несмотря на  клеветы  насчет  причин  моего
выхода за Синтянина, теперь я почти счастлива... Я была бы почти  счастлива,
совершая долг свой, если бы... я могла уважать моего мужа. Людские  укоризны
меня порой тяготят, но ненадолго. Поэт говорит: "кто все переведал, тот  все
людям простил". Живя на свете, я убедилась, что  я  была  не  права,  считая
безнатурным одного Висленева; предо мною скрылись с этой  же  стороны  очень
много людей, за которых мне приходилось краснеть.  Все  надо  простить,  все
надо простить, иначе нельзя найти мира со  своей  совестью.  Тайны  моей  не
знает никто, кроме моего мужа, но к разгадке ее несколько приближались  мать
Висленева и друг мой Катерина Форова: они  решили,  что  я  вышла  замуж  за
Синтянина из-за того, чтобы  спасти  Висленева!..  Бедные  друзья  мои!  Они
считают это возможным и  они  думают,  что  я  могла  бы  это  сделать!  Они
полагают, что я не поняла бы, что такою жертвой нельзя спасти человека, если
он действительно любит и любил, а напротив,  можно  только  погубить  его  и
уронить себя! Нет, если бы дело шло о нем одном, я скорее бы понесла за  ним
его арестантскую суму, но не разбила бы его сердца!  Какая  Сибирь  и  какая
каторга может сравниться с  горем  измены?  Какие  муки  тяжелее  и  ужаснее
нестерпимых мучений ревности? Я знаю эту  змею...  Нет!  Я  отдала  себя  за
людей, которых я никогда не  знала  и  которые  никогда  не  узнают  о  моем
существовании. Висленеву не принадлежит более ни одной капли моей  любви:  я
полна к нему только одного сожаления, как к падшему человеку.  Он  не  любил
меня,  ом  уступал  меня  свободе,  и  я  потеряла  любовь  к  нему  за  это
оскорбление! Эта уступка меня моей свободе вычеркнула его  из  моего  сердца
раз и навсегда и без  возврата.  Скажу  более:  ревность  мужа  я  вспоминаю
гораздо спокойнее, чем эту постыдную любовь. Я чувствую и  знаю,  что  могла
снести все оскорбления лично мне, но не  могла  стерпеть  оскорблений  моего
чувства. Это дело выше моих сил. Затем обязательства верности моему  мужу  я
несу и, конечно, донесу до гроба ненарушимыми, хотя  судьбе  было  угодно  и
здесь послать мне тяжкое испытание: я встретила человека,  достойного  самой
нежной привязанности и... против всех моих усилий, я давно  люблю  его.  Это
случилось, повторяю, против моей воли, моих желаний и  усилий  не  питать  к
нему ничего исключительного, но... Бог милосерд: он любит другую,  годы  мои
уже уходят, и я усерднее всех  помогаю  любви  его  к  другой  женщине.  Все
нарушение обета, данного мною моему мужу, заключается в одном, и я этого  не
скрою: во мне... с  той  роковой  поры,  как  я  люблю...  живет  неодолимое
упование, что этот человек будет мой, а я его... Я гоню от себя  эту  мысль,
но она, как тень моя, со мной неразлучна, но я делаю все, чтоб  ей  не  было
возле меня места. О том, что я люблю его,  он  не  знает  ничего  и  никогда
ничего не узнает".
     В эту минуту  Вера  во  сне  рассмеялась  и  за  стеной  как  бы  снова
послышался шорох.
     Александра Ивановна вздрогнула, но тотчас же оправилась, подписала свое
писанье, запечатала его в большой конверт и надписала: "Духовный  отец  мой,
священник Евангел Минервин, возьмет этот конверт к себе и  вскроет  его  при
друзьях моих после моей смерти и после смерти моего мужа".
     Окончив эту надпись, Синтянина заперла конверт в ящик и, облокотись  на
комод, стала у него и задумалась.


        Глава шестнадцатая
        Ходит сон, и дрема говорит

     Луна уже блекла и синела, наступала предрассветная пора, был второй час
за полночь. Лампа на столе выгорела и стухла. Синтянина все стояла на  одном
и том же месте.
     "Все это кончится, - думала она, - он женится на Ларе, и тогда..."
     Она задрожала и, хрустнув хладеющими руками, прошептала: "О Боже, Боже!
И еще я же сама должна этому помогать... но ведь я тоже человек, в моей душе
тоже есть ревность,  есть  эти  страшные  порывы  к  жизни.  Неужто  мало  я
страдала! Неужто... О, нет! Избавь, избавь меня от этого. Создатель! Пускай,
когда я сплю, мне и во сне снится счастье. Все кончено! Зачем эти тревоги?
     Я жизнь свою сожгла и лучше мне забыть о всем, что  думалось  прошедшею
порой. Чего мне ждать? Ко мне не может прилететь уж вестник радости, или  он
будет.... вестник смерти... Его я жду и встречу и уйду за ним...  Туда,  где
ангелы, где мученица Флора".
     И в уме Александры Ивановны потянулась долгая, тупая пауза,  он  словно
уснул, свободный от всех треволнений;  память,  устав  работать,  легла  как
занавес, сокрывший от зрителя опустелую сцену, и возобладавший дух ее унесся
и  витал  в  безмятежных   сферах.   Это   прекрасное,   легкое   состояние,
ниспосылаемое как бы в ослабу душе, длилось долго: свежий ветер предосеннего
утра плыл  ровным  потоком  в  окно  и  ласково  шевелил  распущенной  косой
Синтяниной, целовал ее чистые щеки и убаюкивал  ее  тихим  свистом,  проходя
сквозь пазы растворенной рамы. Природа  дышала.  И  вот  вздох  один  глубже
другого: рама встряхнулась  на  петлях,  задрожало  стекло,  словно  кому-то
тесно, словно кто-то спешит на свиданье, вот даже кто-то ворвался, вот сзади
Синтяниной послышался электрический треск и за спиной у нее что-то  блеснуло
и все осветилось светло-голубым пламенем.
     Александра Ивановна обернулась и увидала, что на полу, возле шлейфа  ее
платья, горела спичка.
     Генеральша сообразила, что она, верно, зажгла спичку, наступив на  нее,
и быстро отбросила ее от себя дальше ногой; но чуть лишь блеснул  на  полете
этот слабый огонь, она с ужасом ясно увидела очень  странную  вещь,  скрытый
портрет Флоры, с выколотыми глазами,  тихо  спускался  из-под  кутавшей  его
занавесы и, качаясь с угла на угол, шел к ней...
     - Нет, Флора, не надо, не надо, уйди! -  вскрикнула  Синтянина,  быстро
кинувшись в испуге в противоположный  угол,  и  тотчас  же  сама  устыдилась
своего страха и крика.
     "Может быть, ничего этого и не было и мне только показалось, а я, между
тем, подняла такой шум?" - подумала она, оправляясь.
     Но между тем, должно быть, что-то было,  потому  что  в  спальне  снова
послышалось черканье спички, и два удара косточкой тонкого пальчика по столу
возвестили, что Вера не спит.
     Александра Ивановна оборотилась и увидела трепещущий свет; Вера  сидела
в постели и зажигала спичкой свечу.
     "Не она ли и минуту тому назад зажгла и бросила спичку?  Я,  забывшись,
могла и не слыхать этого, но... Господи! портрет  действительно  стоит  пред
столом! Он действительно сошел со стены и... он шел, но он остановился!"
     Синтянина остолбенела и не трогалась.
     Вера взяла в руки портрет и позвала мачеху.
     - Зачем ты ее так оскорбила? - спросила она своими знаками  генеральшу.
- Это нехорошо, смотри, она тобой теперь огорчена.
     Александра Ивановна вздрогнула, сделала два шага к  Вере  и,  торопливо
озираясь, сказала рукой:
     - Куда ты заставляешь меня смотреть?
     - Назад.
     - Чего?.. Кто там? скажи мне: я робею...
     - Гляди!.. Она оскорблена... Зачем ее бояться?
     - - Не пугай меня, Вера! Я сегодня больна! Я никого  не  оскорбила.  Но
девочка все острей и острей глядела в одну точку и не обращала  внимания  на
последние мачехины слова.
     - Гляди, гляди! - показывала она, ведя пальцем руки по воздуху.
     - Ах, отстань, Вера!.. Не пугай!..
     - Я не пугаю!.. Я не пугаю... Она здесь... ты тихо, тихо  стой...  вот,
вот... не трогайся... не шевелись... она идет к тебе... она возле тебя...
     - Оставь, прошу тебя, оставь, - шептала генеральша, растерявшись, стыня
от внезапного охватившего ее холодного тока.
     - Какая добрая! - продолжала сообщать Вера и вдруг, задыхаясь, схватила
мачеху за руку и сказала:
     - Бери, бери скорей... она тебе  дает...  Ах,  ты,  неловкая!..  теперь
упало! И в  это  же  мгновение  по  полу  действительно  что-то  стукнуло  и
покатилось.
     Александра Ивановна оглянулась вокруг и не видела ничего, что бы  могло
причинить этот стук, но Вера скользнула под стол,  и  Синтянина  ощутила  на
пальце своей опущенной руки холодное кольцо.
     Она подняла руку: да; ей это не  казалось,  -  это  было  действительно
настоящее кольцо, ровное, простое золотое кольцо.
     Изумлению ее не было меры. Она торопливо взяла это кольцо и  посмотрела
внутрь: видно было, что здесь  когда-то  была  вырезана  надпись,  но  потом
сцарапана ножом и тщательно затерта.
     - Откуда же оно взялось?
     Вера тихо указала пальцем на угол протертого полотна  в  портрете:  тут
теперь была прореха и с испода значок от долго здесь лежавшего кольца.
     Синтянина пожала плечами и, глядя на  Веру,  которая  вешала  на  место
портрет, безотчетно опять надела себе на палец кольцо.
     - Второй раз поздравляю тебя! - сказала, прыгнув  ей  на  шею,  Вера  и
поцеловала мачеху в лоб.
     Александра Ивановна замахала руками и хотела сбросить кольцо;  но  Вера
ее остановила за руку и погрозила пальцем.
     - Это нельзя! - сказала она: - этого никак нельзя! никак  нельзя!  И  с
этим девочка погасила свечу, чему Синтянина была, впрочем, несказанно  рада,
потому что щеки ее алели предательским,  ярким  румянцем,  и  она  была  так
сконфужена и взволнована, что не в силах  была  сделать  ничего  иного,  как
добрести  до  кровати,  и,  упав  головой  на  подушки,  заплакала   слезами
беспричинными, безотчетными, в  которых  и  радость,  и  горе  были  смешаны
вместе, и вместе лились на свободу.
     - Нет; тут вокруг нас гнездятся какие-то чары, - думала она засыпая.  -
В мою жизнь... мешается кто-то такой, про кого не снилось земным мудрецам...
или я мешаюсь в уме! О, ангел мой! О,  страдалица  Флора!  молись  за  меня!
Зачем еще мне жить... жить хочется!
     - И надо.
     Молодая женщина вздрогнула и накрыла голову подушкой, чтобы  ничего  не
слыхать.
     А сон все ходит вокруг, и дрема все ползет под подушку и шепчет:  "жить
надо! непременно надо!"
     Коварный сон, ехидная дрема!


        Глава семнадцатая
        Черный день

     Утро осветило Александру Ивановну во сне,  продлившемся  гораздо  долее
обыкновенного. Она спала сладко, дышала полно,  уста  ее  улыбались  и  щеки
горели ярким румянцем. В таком  положении  застала  ее  Вера,  вставшая,  по
обыкновению своему, очень рано и к этой  поре  уже  возвратившаяся  с  своей
далекой утренней прогулки. Она  подошла  к  мачехе,  посмотрела  на  нее  и,
поставив у изголовья генеральши стакан молока, провела по  ее  горячей  щеке
свежею озерною лилией. Холодный, густой  и  клейкий  сок  выбежал  из  чашки
цветка и крупными, тяжелыми, как ртуть, каплями скатился по гладкой коже.
     Синтянина открыла глаза и,  увидав  улыбающееся  лицо  падчерицы,  сама
отвечала ей ласковою улыбкой.
     - Ты хорошо спала,  -  сказала  ей  своею  ручною  азбукой  девушка.  -
Вставай, пора; довольно спать, пора проснуться.
     Синтянина оперлась на локоть и, заглянув чрез дверь на залитую  солнцем
залу, вдруг беспричинно встревожилась.
     Она еще раз посмотрела на Веру, еще раз взглянула на солнечный свет,  и
они оба показались ей странными: в косых лучах солнца было что-то  зловещее,
в них как будто что-то млело и тряслось.
     Бывает такой странный свет:  он  гонит  прочь  покой  нервозных  душ  и
наполняет тяжкими предчувствиями душу.
     Спокойное  и  даже  приятное  расположение  духа,  которым   Александра
Ивановна наслаждалась во сне, мгновенно ее оставило и  заменилось  тревожною
тоской.
     Она умылась, убрала наскоро  голову  и  села  к  поданному  ей  стакану
молока, но только что поднесла его  ко  рту,  как  глаза  восстановились  на
кольце и сердце вдруг упало и замерло.
     Необыкновенного ничего  не  было:  она  только  вспомнила  про  кольцо,
которое ей так странно досталось, да  в  эту  же  секунду  калитка  стукнула
немножко громче обыкновенного. Более ничего не было, но Александра  Ивановна
встревожилась, толкнула от себя стакан и бросилась бегом к окну.
     По двору шла Форова: но как она шла и в каком представилась  она  виде?
Измятая шляпка ее была на боку, платье  на  груди  застегнуто  наперекос,  в
одной руке длинная, сухая, ветвистая хворостина, другою локтем она прижимала
к себе худой коленкоровый зонтик и тащила  за  собою,  рукавами  вниз,  свое
рыжее драповое пальто.
     Она шла скоро, как летела, и вела по окнам острыми глазами.
     - О, Боже мой! - воскликнула при этом виде  Синтянина  и,  растворив  с
размаху окно, закричала: - Что сделалось... несчастие?
     - Гибель, а не простое  несчастие!  -  проговорила  на  бегу  дрожащими
губами Форова.
     - О, говори скорей и сразу! - крикнула,  рванувшись  навстречу  к  ней,
Синтянина: - Скорей и сразу!
     - Подозеров убит! - отмечала Катерина Астафьевна, бросая в сторону свою
хворостину и пальто и сама падая в кресло
     Генеральша взвизгнула, взялась за  сердце  и,  отыскав  дрожащею  рукой
спинку стула, тихо на него села. Она была бледна как плат и смотрела в глаза
Форовой. Катерина Астафьевна, тяжело дыша, сидела пред нею с лицом, покрытым
пылью и полузавешанным прядями седых волос.
     - Что ж дальше? Говори: я знаю, за что это, и я все  снесу!  -  шептала
генеральша.
     - Дай мне скорей воды, я умираю жаждой.
     Синтянина ей подала воды и приняла назад из рук ее пустой стакан.
     - Твой муж...
     - Ну, да, ну что ж мой муж?.. Скорей, скорей!
     - Удар, и пуля в старой ране  опустилась  книзу.  Стакан  упал  из  рук
Синтяниной и покатился по полу.
     - Оба! - проговорила она и, обхватив голову руками, заплакала.
     - Как был убит Подозеров и... что это такое, - заговорила, кряхтя  и  с
остановками, Форова, - я этого не знаю...  Ни  от  кого  нельзя...  добиться
толку.
     - Дуэль! Я так и думала, - прошептала генеральша, - я это  чувствовала,
но... меня обманули.
     - Нет... Форов... говорит, убийство... Весь город...  мечется...  бежит
туда... А твой Иван Демьяныч... встал нынче утром... был здоров  и...  вдруг
пакет из Петербурга... ему советуют подать в отставку!
     - Ну, ну же, Бога ради!
     - За несмотрение... за слабость... за моего Форова с отцом Евангелом...
будто они гордановских мужиков мутили. Иван Демьяныч как прочитал...  так  и
покатился без языка.
     - Скорей же едем! - и Александра Ивановна,  накинув  на  себя  суконный
платок, схватила за руку Веру и бросилась к двери. Форова едва плелась и  не
поспевала за нею.
     - Ты на чем приехала сюда? - оборотилась к ней Синтянина.
     - Все на твоей же лошади и... в твоей же карафашке.
     - Так едем.
     И Александра Ивановна, выбежав за ворота, вспрыгнула в тележку, втянула
за собой Форову и Веру, и, повернув лошадь, погнала вскачь к городу.
     Дорогой никто из них не говорил друг с другом ни о  чем,  но,  переехав
брод, Катерина Астафьевна вдруг вскрикнула благим матом и потянулась вбок  с
тележки.
     Синтянина едва удержала ее за руку и  тут  увидала,  что  в  нескольких
шагах  пред  ними,  на  тряских  извозчичьих  дрожках  ехал  майор  Форов  в
сопровождении обнимавшего его квартального.
     - Мой Форов! Форов! - неистово закричала Катерина Астафьевна, между тем
как Синтянина опять пустила лошадь  вскачь,  а  Филетер  Иванович  вырвал  у
своего извозчика вожжи и осадил коня, задрав ему голову до самой дуги.


        Глава восемнадцатая
        Форов делается Макаром, на которого сыпятся шишки

     Коренастый майор не только по виду был совершенно спокоен, но его  и  в
самом деле ничто не беспокоило; он был в том же своем партикулярном  сюртуке
без одной пуговицы; в той же черной шелковой, доверху застегнутой жилетке; в
военной фуражке с кокардой и с толстою крученою папироской.
     - Торочка моя! Тора! Чего ты, глупая  баба,  плачешь?  -  заговорил  он
самым задушевным голосом, оборотясь на дрожках к жене.
     - Куда?.. Куда тебя везут?
     - Куда? А черт их знает, по началству, - пошутил  он,  по  обыкновению,
выпуская букву "ь" в слове "начальство".
     - Поди сюда скорей ко мне! Поди, мой Форов!
     - Сейчас, - ответил майор, и с этим повернулся по-медвежьи на  дрожках.
Полицейский его остановил и сказал, что этого нельзя.
     - Чего нельзя? - огрызнулся майор. - Вы  еще  не  знаете,  что  я  хочу
делать, а уж говорите нельзя. Учитесь прежде разуму, а после говорите!  И  с
этим он спрыгнул с извозчика и подбежал к жене.
     - Чего ты, моя дурочка,  перепугалась?  Пустое  дело:  спрос  и  больше
ничего... Я скоро вернусь... и башмаки тебе принесу.
     Катерина Астафьевна ничего не могла проговорить и только манила  его  к
себе ближе и ближе, и когда майор придвинулся к ней и стал на колесо тележки
ногой, она обняла левою рукой  его  голову,  а  правою  схватила  его  руку,
прижала ее к своим запекшимся губам и вдруг погнулась и упала совсем на  его
сторону.
     - Вот еще горе! Ей сделалось дурно! Фу, какая гадость! - сказал майор
     Синтяниной и, оборотясь к квартальному, проговорил  гораздо  громче:  -
Прошу вас дать воды моей жене, ей дурно!
     - Я не обязан.
     - Что? - крикнул азартно Форов, - вы врете! Вы  обязаны  дать  больному
помощь! - и тотчас же, оборотясь к двум проходящим солдатам, сказал:
     - Ребята, скачите в первый двор и вынесите скорей стакан воды: с майор-
шей обморок!
     Солдатики оба бросились бегом и скоро возвратились с ковшом воды.
     Синтянина стала мочить Катерине Астафьевне голову и прыскать ей лицо, а
майор снова обратился к квартальному, который в это время сошел с  дрожек  и
стоял у него за спиной.
     - Вас бы надо по-старому поучить вашим обязанностям.
     - Я вас прошу садиться и ехать со мной, - настаивал квартальный.
     - А я не поеду, пока не провожу жену и не увижу ее дома, мой дом отсюда
в двух шагах.
     Занятая Форовой,  Синтянина  не  замечала,  что  пред  нею  разгоралась
опасная сцена, способная  приумножить  вины  майора.  Она  обратила  на  это
внимание уже тогда, когда увидала Филетера Ивановича впереди  своей  лошади,
которую майор  тянул  под  уздцы  к  воротам  своего  дома,  между  тем  как
квартальный заступал ему дорогу.
     Вокруг уже была толпа зрителей всякого сорта.
     - Прочь! - кричал Форов. - Не выводите меня из терпения. Закон  больных
щадит, и государственным преступникам  теперь  разрешают  быть  при  больной
жене.
     - Вас вице-губурнатор ждет, -  напирал  на  него  квартальный,  начиная
касаться его руки.
     - Пусть черт бы ждал меня, не только ваш вице-губернатор. Я не  оставлю
среди улицы мою жену, когда она больна.