о  Долинскому снимать этого мальчика, и
просто вывели меня из терпения.
     - Решили, что не следовало?
     - Да! Решили, что дворника надо было послать; потом стали уверять меня,
что здесь  никакого страха нет и никакого риска нет; потом уж опять,  как-то
опять стало выходить,  что риск был, и  что  потому-то  именно не  следовало
рисковать собой.
     - Да ведь они ничем и не рисковали, у окошка стоя. Жаль, что я ушла, не
послушала речей умных.
     -  Уж именно! И что  только  такое тут  говорилось!.. И о развитии, и о
том, что от погибели одного  мальчика  человечеству не  стало бы ни хуже, ни
лучше; что истинное развитие обязывает  человека беречь себя для жертв более
важных,  чем одна какая-нибудь жизнь, и все  такое, что просто... расстроили
меня.
     - Что ты даже взялась за гофманские капли?
     - Ну, да.
     -  Успокойся, моя  Софья  Павловна,  твой  Молчалин  жив;  ни  лбом  не
треснулся о землю, ни затылком,- проговорила Дора, развязывая перед зеркалом
ленты своей шляпы.
     - И ты тоже! - нетерпеливо сказала Анна Михайловна.
     - Господи, да что такое за "не тронь-меня" этот Долинский.
     - Не Молчалин он, а я не Софья Павловна.
     - Пожалуйста, прости, если неловко пошутила. Я не знала, что с тобой на
его счет уж и пошутить нельзя,- сухо проговорила, выходя из комнаты, Дора.
     Через  минуту  Анна Михайловна  вошла к  Дорушке и  молча поцеловала ее
руку; Дора взяла обе руки сестры и обе их поцеловала также молча.
     В  очень  короткое   время  Анна  Михайловна  удивила  Дору  еще  более
поступком, который  прямо не свойственен был ее характеру. Анна Михайловна и
Дора как-то случайно знали, что Шпандорчук и Вырвич частенько заимствовались
у  Долинского  небольшими  деньжонками  и  что  должки  эти  частью  кое-как
отдавались  пополам с грехом, а частью не отдавались  вовсе и  возрастали до
цифр, хотя и небольших,  но все-таки для рабочего человека кое-что значащих.
Было известно также и то, что Долинский иногда сам очень сбивается с копейки
и что в одну из таких минут  он  самым мягким  и деликатным образом попросил
их, не могут ли они ему отдать что-нибудь;  но ответа на это письмо не было,
а Долинский  перестал даже напоминать приятелям  о  долге. Эта  деликатность
злила  необыкновенно   самолюбивого  Шпандорчука;  ему  непременно  хотелось
отомстить  за  нее   Долинскому,   хотелось   хоть   какой-нибудь   гадостью
расквитаться с ним в долге и, поссорившись, уничтожить всякую мысль о  какой
бы  то ни  было  расплате.  Но  поссориться с  Нестором Игнатьевичем  бывало
гораздо труднее, чем помириться с глупой женщиной. Шпандорчук пробовал ему и
кивать головою, и подавать ему  два пальца, и полунасмешливо отвечать на его
вопросы,  но  Долинский хорошо знал, сколько все это стоит,  и не удостоивал
этих  проделок  никакого  внимания.  Шпандорчуку  даже  вид Долинского  стал
ненавистен.
     - Какое это у вас лицо, гляжу  я? - говорил один раз,  прощаясь  с ним,
Вырвич.
     - Какое лицо? - спросил, не понимая вопроса, Долинский.
     -  Да  я  не  знаю, что  такое,  а Шпандорчук  что-то  уверяет,  что  у
Долинского, говорит, совсем неблагопристойное лицо какое-то делается.
     Вырвич откровенно захохотал.
     -  А это  верно господин Шпандорчук не чувствует ли себя перед Нестором
Игнатьевичем в чем-нибудь... неисправным? - тихо вмешалась Анна Михайловна.-
Все  пустые  люди,- продолжала она,- у которых очень много самолюбия  и есть
какие-то следы совести, а нет ни искренности, ни желания поправиться, всегда
кончают этим,  что их  раздражают  лица, напоминающие им  об  их собственной
гадости.
     Все  это Анна Михайловна проговорила с таким холодным спокойствием и  с
таким  достоинством,  что Вырвич  не нашелся  сказать в  ответ  ни  слова, и
красненький-раскрасненький молча вышел за двери.
     - Вот, брат,  отделала тебя! - начал он, являясь домой, и рассказал всю
эту историю Шпандорчуку.
     -  Кто вас просит сообщать мне  такие мерзости,- взвизгнул  Шпандорчук,
неистово  вскакивая  с  постели.- Я ей, негодяйке, просто... уши  оболтаю на
Невском!  -  Зарешил  он,  перекрутив  и  бросив  на  пол  коробочку  из-под
зажигательных спичек.
     С  этих  пор  ни  Вырвич,  ни Шпандорчук  не  показывались  в доме Анны
Михайловны,  и последний,  встречаясь с  нею, всегда  поднимал нос как можно
выше, по недостатку смелости задорно смотрел в сторону.

Глава десятая
ИНТЕРЕСНОЕ ДОМИНО

     Была зима. Святки  наступили. Долинскому кто-то подарил  семейный билет
на маскарады дворянского собрания. Дорушка во что бы то ни стало хотела быть
в этом маскараде, а Анне  Михайловне, наоборот,  смерть этого не  хотелось и
она всячески старалась отговорить Дашу. Для Долинского было все равно: ехать
ли в маскарад или просидеть дома.
     -  Охота  тебе,  право,  Дора!  -  отговаривалась Анна  Михайловна.-  В
благородном собрании  бывает гораздо веселее - да не ездишь, а тут что? Кого
мы знаем?
     - Я? Я  знаю целый десяток франтих и все их грязные романы, и нынче все
их перепутаю. Ты знаешь  эту барыню,  которая как взойдет в магазин - сейчас
вот  так  начинает  водить  носом по  потолку?  Сегодня  она потерпит  самое
страшное поражение.
     - Полно вздоры затевать, Дора!
     - Нет, пожалуйста, поедем. И поехали.
     О том,  как зал сиял, гремели хоры и волновалась маскарадная толпа,  не
стоит рассказывать:  всему этому  есть  уж очень давно до  подробности верно
составленные описания.
     Дорушка как только вошла  в первую залу, тотчас  же впилась в какого-то
конногвардейца и исчезла с ним в густой толпе. Анна Михайловна прошлась раза
два с Долинским по залам и стала искать укромного уголка, где бы можно  было
усесться поспокойнее.
     -  Душно  мне  -  уже  устала;  терпеть  я  не  могу этих  маскарадов,-
жаловалась она Долинскому,  который отыскал два свободных кресла в  одном из
менее освещенных углов.
     - Я тоже не большой их почитатель,- отвечал Нестор Игнатьевич.
     - Духота, давка и всякого вздора наслушаешься - только и хорошего.
     - Ну, ведь для этого же вздора, Анна Михайловна, собственно и ездят.
     - Не понимаю этого удовольствия. Я, знаете, просто... боюсь масок.
     - Боитесь!
     - Да, дерзкие они... им все нипочем... Не люблю.
     - Зато можно многое сказать, чего не скажешь без маски.
     - Тоже не люблю и говорить с незнакомыми.
     - Да, и со знакомыми так как-то совсем иначе говорится.
     - Да это в самом деле. Отчего бы это?
     Рассуждая, почему и отчего под маскою говорится совсем не  так, как без
маски, они сами незаметно заговорили иначе, чем говаривали вне маскарада.
     Прошел час-другой, голубое домино Доры мелькало  в толпе;  изредка оно,
проносясь  мимо сестры  и  Долинского,  ласково  кивало  им головою и  опять
исчезало в густой толпе, где ее неотступно преследовали разные фешенебельные
господа  и  грандиозные  черные домино.  Дора была в  ударе и бросала на все
стороны  самые едкие  шпильки,  постоянно  увеличивавшие гонявшийся  за  нею
хвост. Анна Михайловна тоже развеселилась и не замечала времени. Несмотря на
то,  что  они  виделись  с  Долинским  каждый  день  и,  кажется,  могли  бы
затрудняться в выборе темы для разговора, особенно занимательного, у них шла
самая  оживленная  беседа.   По  поводу  некоторых  припомненных  ими  здесь
известных маскарадных интриг, они незаметно  перешли к разговору  об интриге
вообще.  Анна  Михайловна  возмущалась  против  всякой  любовной  интриги  и
относилась к ней презрительно, Долинский еще презрительнее.
     -  Уж  если  случится  такое  несчастье,  то лучше  нести  его  прямо,-
рассуждала Анна Михайловна. Долинский был с  нею согласен во всех положениях
и на эту тему.
     - Или бороться,- говорила Анна Михайловна;  Долинский и здесь был снова
согласен  и  не ставил борьбу  с долгом,  с привычным уважением  к известным
правилам, ни  в  вину,  ни  в  порицание.  Борьба всегда  говорит за хорошую
натуру, неспособную перешвыривать всем, как попало, между тем, как обман...
     - Гадость ужасная! - с омерзением  произнесла Анна Михайловна.- Странно
это,-  говорила она  через несколько минут,- как  люди мало  ценят то, что в
любви есть самого лучшего, и спешат падать как можно грязнее.
     - Таков  уж человек,  да, может быть, его в этом даже нельзя  слишком и
винить.
     - Нет, все это очень странно... ни борьбы, ни уверенности, что мы любим
друг в  друге... что-то все-таки высшее... человеческое... Неужто ж уж это в
самом деле только шутовство! Неужто уж так нельзя любить?
     Анна Михайловна  выговорила  это с  затруднением,  и  она бы  вовсе  не
выговорила этого Долинскому без маски.
     - Как же нельзя,  если мы и  в литературе и в жизни встречаем множество
примеров такой любви?
     - Ну, не правда  ли, всегда  можно любить  чисто?  Ну, что эти волненья
крови... интриги...
     - Да, мне кажется, что вы совершенно правы.
     -  Как,  Нестор  Игнатьич,  "кажется"!  Я  верю  в это,-  отвечала Анна
Михайловна.
     - Да, конечно... Борьба... а  не выйдешь из этой борьбы победителем, то
все-таки  знаешь,  что я  - человек, я спорил,  боролся,  но не совладал, не
устоял.
     -  Нет,  зачем?  Чистая,  чистая  любовь   и  борьба  -  вот  настоящее
наслаждение: "бледнеть и гаснуть... вот блаженство".
     - Долинский, здравствуй! -  произнесло, остановясь перед ними, какое-то
черное, кружевное домино.
     Нестор Игнатьевич посмотрел на маску и никак не мог догадаться,  кто бы
мог его знать на этом аристократическом маскараде.
     - Давай свою руку, несчастный страдалец! - звало его  пискливым голосом
домино.
     Долинский  отказался, говоря, что  у него  есть своя  очень  интересная
маска.
     - Лжешь,  совсем не интересная,- пищало домино,- я  ее знаю - совсем не
интересная. Пора уж вам наскучить друг другу.
     - Иди, иди себе с богом, маска,- отвечал Долинский.
     - Нет, я хочу идти с тобой,- настаивало домино. Долинский едва-едва мог
отделаться от привязчивой маски.
     - Вы не знаете, кто это такая? - спросила Анна Михайловна.
     - Решительно не знаю.
     - Долинский! - опять запищала та же маска, появляясь  с  другой стороны
под руку с другой маской, покрытою звездным покрывалом.
     Нестор Игнатьевич оглянулся.
     - Оставь  же,  наконец,  на минутку  свое  сокровище,- начала,  смеясь,
маска.
     - Оставь меня, пожалуйста, в покое.
     - Нет, я тебя не оставлю;  я не могу тебя оставить, мой милый рыцарь! -
решительно  отвечала  маска.- Ты  мне очень дорог, пойми,  ты -  дорог  мне,
Долинский.
     Маски слегка хихикали.
     - Ах, уж оставь  его! Он рад бы, видишь  ли, и сам идти  с тобой, да не
может,- картавило звездное покрывало.
     - Ты думаешь, что она его причаровала?
     - О,  нет!  Она не чаровница.  Она  его  просто  пришила, пришила его,-
отвечало, громко рассмеявшись, звездное покрывало, и обе маски побежали.
     -  Пойдемте,  пожалуйста,  ходить...  Где  Дора?  - говорила  несколько
смущенная Анна Михайловна еще более смущенному Долинскому.
     Они  встали и пошли;  но не успели  сделать  двадцати шагов,  как снова
увидели те  же два  домино, шедшие  навстречу  им  под  руки с очень молодым
конногвардейцем.
     -  Пойдемте  от них,-  сказала  оробевшая  Анна  Михайловна  и,  дернув
Долинского за руку, повернула назад.
     - Чего она нас так  боится?  -  спрашивало,  нагоняя  их сзади,  черное
домино у звездного покрывала.
     - Она не сшила мне  к сроку панталон,- издевалось звездное покрывало, и
обе маски вместе с конногвардейцем залились.
     -  Возьмем  его  приступом!  -  продолжало  шутить  за  спиною  у  Анны
Михайловны и Долинского звездное покрывало.
     - Возьмем,- соглашалось домино.
     Долинский терялся, не зная, что  ему делать,  и тревожно искал  глазами
голубого домино Доры.- Вот... Черт знает, что  я могу, что я должен сделать?
Если б Дора!  Ах, если б она! - Он посмотрел в глаза Анне Михайловне - глаза
эти были полны слез.
     - Ну, бери,- произнесло сквозь смех заднее домино и схватило Долинского
за локоть свободной руки.
     В то же время  звездное  покрывало  ловко  отодвинуло Анну Михайловну и
взялось за другую руку Долинского.
     Нестор  Игнатьевич  слегка  рванулся:  маски висели  крепко, как хорошо
принявшиеся пиявки, и только захохотали.
     - Ты не думаешь ли драться? - спросило его покрывало.
     Долинский,   ничего   не  отвечая,  только   оглянулся;  конногвардеец,
сопровождавший    полонивших    Долинского    масок,   рассказывал    что-то
лейб-казачьему офицеру и старичку  самой благонамеренной наружности. Все они
трое помирали со смеха и смотрели в  ту сторону, куда маски увлекали Нестора
Игнатьевича. Пунцовый бант  на капюшоне Анны Михайловны робко  жался к стене
за колоннадою.
     - Пустите меня бога ради! - просил Долинский и ворохнул руками тихо, но
гораздо посерьезнее.
     -  Послушай,  Долинский, будь паинька, не дурачься, а не  то, mon  cher
{мой дорогой (франц.)}, сам пожалеешь.
     - Делайте, что хотите, только отстаньте от меня теперь.
     - Ну, хорошо, иди, а мы сделаем скандал твоей маске.
     Долинский  опять оглянулся. Одинокая Анна Михайловна по-прежнему жалась
у   стены,   но  из  ближайших  дверей   показался   голубой  капюшон  Доры.
Конногвардеец   с  лейб-казаком   и  благонамеренным  старичком  по-прежнему
веселились.  Лицо  благонамеренного  старичка   показалось  что-то  знакомым
Долинскому.
     - Боже мой!  - вспомнил он,- да это, кажется, благодетель  Азовцовых  -
откупщик,- и,  оглянувшись на висевшее у него на правом локте черное домино,
Долинский проговорил строго:
     - Юлия Петровна, это вы мне делаете такие сюрпризы?
     Он узнал свою жену.
     - Ну, пойдемте же, куда  вам угодно, и,  пожалуйста,  говорите  скорее,
чего хотите вы от меня, бессовестная вы, ненавистная женщина!

Глава одиннадцатая
ЗВЕЗДОЧКА СЧАСТЬЯ

     Анна  Михайловна,  встретив  Дору,  упросила  ее  тотчас  же  уехать  с
маскарада.
     -  Я совсем  нездорова  -  голова страшно  разболелась,-  говорила  она
сестре, скрывая от нее причину своего настоящего расстройства.
     - Позовем же Долинского,- отвечала Дора.
     - Нет, бог с ним - пусть себе повеселится.
     Сестры приехали домой, слегка закусили и разошлись по своим комнатам.
     Долинский позвонил с черного входа часа  через  два или даже  несколько
более.  Кухарка  отперла  ему  дверь, подала спички и  опять  повалилась  на
кровать.
     Спички оказались  вовсе  ненужными. На  столе в столовой горела свеча и
стояла тарелка, покрытая  чистою салфеткою, под которой лежал ломоть хлеба и
кусок жареной индейки.
     Нестор  Игнатьевич взглянул на этот ужин и, дунув на  свечку,  тихонько
прошел в свою комнату.
     Минут через пять кто-то очень тихо постучался в его двери.
     Долинский, азартно шагавший взад и вперед, остановился.
     - Можно войти? - тихо произнес за дверью голос Анны Михайловны,
     - Сделайте  милость,- отвечал  Долинский,  смущаясь  и оглянув  порядок
своей комнаты.
     -  Отчего вы не закусили?  - спросила, входя, тоже несколько  смущенная
Анна Михайловна.
     - Сыт - благодарю вас за внимание.
     Анна Михайловна, очевидно, пришла говорить не о закуске, но не знала, с
чего начать.
     - Садитесь, пожалуйста,- вы устали,- отнесся к  ней Долинский, подвигая
кресло.
     -  Что это было  за явление такое? - спросила она, спускаясь в кресло и
стараясь спокойно улыбнуться.
     - Боже мой! Я просто теряю голову,- отвечал Долинский.- Я был причиною,
что вас так тяжело оскорбила эта дрянная женщина.
     - Нет... что  до меня  касается,  то... вы, пожалуйста, не  думайте  об
этом, Нестор Игнатьич. Это - совершенный вздор.
     -  Я дал  бы  дорого  - о,  я дорого  бы  дал, чтобы  этого  вздора  не
случилось.
     - Эта маска была ваша жена?
     - Почему вы это подумали?
     - Так как-то, сама не знаю. У меня было нехорошее предчувствие, и  я не
хотела ни за что ехать - это все Даша упрямая виновата.
     -   Пожалуйста,   забудьте   этот  возмутительный   случай,-  упрашивал
Долинский, протягивая Анне Михайловне свою руку.- Иначе это убьет меня; я...
не знаю,  право...  я уйду бог знает  куда: я просто  хотел  уехать, хоть  в
Москву, что ли.
     - Очень мило,- прошептала, качая с упреком головой,  Анна  Михайловна.-
Вы лучше скажите мне, не было ли с вами чего дурного?
     - Ничего. Она хочет с меня денег, и я ей обещал.
     - Какая странная женщина!
     - Бог  с ней, Анна Михайловна. Мне  только стыдно... больно... кажется,
сквозь землю бы пошел за то, что вынесли вы сегодня. Вы не поверите, как мне
это больно...
     -  Верю, верю,  только успокойтесь  и забудьте  этот нехороший  вечер,-
отвечала Анна Михайловна,  подавая Долинскому свои обе  руки.- Верьте  и вы,
"то из всего, что сегодня случилось, я хочу помнить одно: вашу боязнь за мое
спокойствие.
     -  Боже  мой!  Да  что  же  у  меня  остается  в  жизни,  кроме  вашего
спокойствия.
     Анна Михайловна взглянула на Долинского и молча встала.
     - Позвольте на одно слово,- попросил ее Долинский.
     Анна Михайловна остановилась.
     - Вы не сердитесь? - спросил Нестор Игнатьевич.
     -  Я  уверена,  что вы  не  можете  сказать  ничего такого, что бы меня
рассердило,- отвечала Анна Михайловна.
     - Я вас  всегда  очень  уважал, Анна Михайловна, а сегодня,  когда  мне
показалось, что я более не буду вас видеть, не буду слышать вашего голоса, я
убедился, я понял, что я страстно, глубоко вас люблю, и я решился... уехать.
     - Зачем? - краснея и взглянув на дверь, отвечала Анна Михайловна.
     Долинский молчал.
     - Вам никто не мешает... и...
     - И что?
     - Вы  никогда  не будете  иметь права подумать, что  вас любят меньше,-
чуть слышно уронила Анна Михайловна.
     Долинский  сжал  в  своих руках  ее  руку.  Анна  Михайловна ничего  не
говорила и, опустив глаза, смотрела в землю.
     В доме было до жуткости тихо, и сердце билось, точно под самым  ухом. И
он, и она были в крайнем замешательстве, из которого Анна Михайловна  вышла,
впрочем, первая.
     - Пустите,-  прошептала  она, легонько  высвобождая  свою  руку  из рук
Долинского.
     Тот было тихо приподнял ее руку к своим устам, но взглянул в лицо  Анне
Михайловне и робко остановился.
     Анна   Михайловна  сама  взяла  его  за  голову,  тихо,  беззвучно  его
поцеловала и быстро отодвинулась назад. Приложив палец к губам, она стояла в
волнении у притолка.
     - Ах! Не надо, не надо, Бога ради не надо! - заговорила она, торопясь и
задыхаясь, когда Долинский сделал к ней один шаг, и, переведя дух, как тень,
неслышно скользнула за его двери.
     Прошел  круглый год;  Долинский  продолжал  любить Анну Михайловну  так
точно,  как  любил ее до  маскарадного случая,  и никогда не сомневался, что
Анна Михайловна любит его не меньше. Ни о чем происшедшем не было и помину.
     Единственной разницей в  их теперешних  отношениях от прежнего было то,
что  они знали  из уст  друг друга  о  взаимной любви,  нежно  лелеяли  свое
чувство, "бледнели и гасли", ставя в этом свое блаженство.

Глава двенадцатая
СИМПАТИЧЕСКИЕ ПОПУГАИ

     В  течение  целого  этого  года  не  произошло  почти  ничего  особенно
замечательного, только Дорушкины  симпатические попугаи, Оля и Маша, к концу
мясоеда  выкинули  преуморительную  штуку,  еще  более  упрочившую  за  ними
название  симпатических попугаев. В  один прекрасный день они сообщили Доре,
что они выходят замуж.
     - Обе вместе? - спросила, удивясь, Дора.
     - Да; так вышло, Дарья Михайловна,- отвечали девушки.
     - По крайней мере, не за одного хоть?
     - Нет-с, как можно?
     - То-то.
     Они выходили за двух родных братьев, наборщиков из бывшей по  соседству
типографии.
     Затеялась  свадьба,  в  устройстве которой Даша принимала  самое жаркое
участие,  и, наконец, в один вечер  перед масленицей, симпатических попугае