, но все это вздор, - нашему начальству способные люди  тягостны.  А  ты
пойди, пожалуй, к губернатору, посоветуйся с ним для его забавы, да и скопни
свою записку ногой, как  копнется.  Черт  с  нею:  придет  время,  все  само
устроится.
 - Ну нет, -  говорю,  -  я  как-нибудь  не  хочу.  Тогда  лучше  совсем
отказаться.
 - Ну, как знаешь только послушай же меня: повремени, не докучай никому
и не серьезничай. Самое главное - не серьезничай, а то, брат... надоешь всем
так, - извини, - тогда и я от тебя отрекусь. Поживи, посмотри на нас: с  кем
тут серьезничать-то станешь? А я меж тем губернаторше скажу,  что  способный
человек приехал и в аппетит их введу на тебя посмотреть, - вот  тогда  ты  и
поезжай.
 "Что же, - рассуждаю, - так ли, не так ли,  а  в  самом  деле  немножко
ориентироваться в городе не мешает".

ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ВОСЬМАЯ

 Живу около недели и прислушиваюсь. Действительно, мой  старый  приятель
Фортунатов  прав:  мирным  временем  жизнь  эту   совсем   нельзя   назвать:
перестрелка идет безумолчная.
 В первые дни моего здесь пребывания все были заняты бенефисом станового
Васильева, а потом тотчас же занялись  другим  бенефисом,  устроенным  одним
мировым судьею полицеймейстеру. Судьи  праведные  считают  своим  призванием
строить рожны полиции, а полиция  платит  тем  же  судьям  все  друг  друга
"доказывают", и случаев "доказывать" им целая  бездна.  Один  такой  как  из
колеса выпал в самый день моего  приезда.  Перед  самой  полицией  подрались
купец с мещанином. За что у  них  началась  схватка  -  неизвестно  полиция
застала дело в том положении,  что  здоровый  купец  дает  щуплому  мещанину
оплеуху, а тот падает, поднимается и, вставая, говорит: -  Ну,  бей  еще!  ,
Купец без затруднения удовлетворяет его  просьбу  мещанин  снова  падает  и
снова поднимается и кричит
 - А ну, бей еще!
 Купец и опять ему не отказывает.
 - Ну, бей, бей! пожалуйста, бей!
 Купец бьет, бьет дело заходит в азарт:  один  колотит,  другой  просит
бить, и так до истощения сил с одной стороны и до облития кровью  с  другой.
Полиция составляет акт и передает его вместе  с  виновными  мировому  судье.
Начинается разбирательство: купца защищал учитель естественных наук,  и  как
вы думаете, чем он его защищал? Естественными науками.  Нимало  не  отвергая
того, что купец бил и даже сильно бил мещанина, учитель  поставил  судье  на
вид, что купец вовсе не наносил никакой обиды действием и делал этим не  что
иное, как такую именно услугу мещанину, о которой тот его неотступно  просил
при самих служителях полиции, услугу, которой  последние  не  поняли  и,  по
непонятливости своей, приняли в преступление.
 - Одно, - говорил защитник, - купца можно бы еще обвинить  в  глупости,
что он исполнил глупую просьбу,  но  и  это  невозможно,  потому  что  купцу
просьба мещанина - чтобы его бить - могла  показаться  самою  законною,  ибо
купец, находясь выше мещанина по степени развития, знал, что многие  нервные
субъекты нуждаются в причинении им физической боли  и  успокоиваются  только
после ударов, составляющих для них, так сказать, благодеяние.
 Судья все это выслушал  и  нашел,  что  купец  действительно  мог  быть
вовлечен в драку единственно просьбою мещанина его побить,  и  на  основании
физиологической потребности  последнего  быть  битым  освободил  драчуна  от
всякой ответственности. В городе заговорили, что "судья  молодец",  а  через
неделю полицеймейстер стал рассказывать, что будто "после того  как  у  него
побывал случайно по одному делу этот мировой судья, у него, полицеймейстера,
пропали со стола золотые часы, и пропали так, что он их и искать  не  может,
хотя знает, где они".
 Полицеймейстеру заметили, что распускать такие слухи очень неловко,  но
полицеймейстер отвечал: - Что же я такое сказал? Я ведь  говорю,  что  после
пего часы  пропали,  а  не  то,  чтобы  он  взял...  Это  ничего.  В  городе
заговорили:
 - Молодец полицеймейстер!
 А вечером разнесся слух, что мировой судья купил  себе  в  единственном
здешнем оружейном магазине единственный револьвер  и  зарядил  его  порохом,
хотя и без пуль, а полицеймейстер велел  пожарному  слесарю  отпустить  свою
черкесскую шашку и запер ее к себе в гардеробный шкаф.
 В городе положительно ожидают катастрофы.

ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ДЕВЯТАЯ

 Я почувствовал себя смущенным и пошел к Фортунатову с повинной головой.
 - А что, - говорит, - братец, прав я или нет?.. Да посмотри: то ли  еще
увидишь? Ты вот изволь-ка завтра снаряжаться на большое представление.
 - Куда это?
 - А, брат, - начальник  губернии  с  начальницей  сами  тебя  восхотели
видеть! Ты ведь небось обо мне как думаешь? а я тебя восхвалил,  как  сваха:
способнейший, говорю, человек  и  при  этом  учен,  много  начитан,  жил  за
границею и (извини меня) преестественная, говорю, шельма!
 - Ну, это ты зачем же?
 - Нет, а ты молчи-ка. Я ведь, разумеется, там не так, а гораздо помягче
говорил, но только в этом рода чувствовать дал. Так, друг, оба и вскочили, и
он и она: подавай, говорят, нам сейчас этого способного  человека!  "Служить
не желает ли?" Не знаю,  мол,  но  не  надеюсь,  потому  что  он  человек  с
состоянием независимым. "Это-то и нужно! .мне именно это-то и нужно, кричит,
чтобы меня окружали люди с независимым состоянием".
 - Очень мне нужно его "окружать"?
 - Нет, ты постой, что дальше-то будет. Я говорю: да  он,  опричь  того,
ваше превосходительство, и с норовом независимым, а это ведь, мол, на службе
не годится. "Как, что за вздор? отчего  не  годится?"  -  "Правило-де  такое
китайского философа Конфуция есть, по-китайски оно так читается:  "чин  чина
почитай". - "Вздор это чинопочитание!  -  кричит.  -  Это-то  все  у  нас  и
портит"... Слышишь ты?.. Ей-богу, так и говорит, что "это вздор"... Ты иди к
нему, сделай милость, завтра, а то он весь исхудает.
 - Да зачем ты все это, любезный друг,  сделал?  Зачем  ты  их  на  меня
настрочил?
 - Ишь ты, ишь! Что же ты, не сам разве собирался ему визит сделать?  Ну
вот  и  иди  теперь,  и  встреча  тебе  готова,  а  уж  что,  брат,  сама-то
начальница...
 - Что?
 - Нет, ты меня оставь на минуту, потому мне ее, бедняжку, даже жалко.
 - Да полно гримасничать!
 - Чего, брат, гримасничать? Истинно правда. Ей способности  в  человеке
всего дороже: она ведь в Петербурге женскую сапожную мастерскую "на  разумно
экономических  началах"  заводила,  да  вот  отозвали  ее  оттуда   на   это
губернаторство сюда к супругу со всеми  ее  физиологическими  колодками.  Но
душой она все еще там, там, в Петербурге, с способными людьми.  Наслушавшись
про тебя, так и кивает локонами: "Василий Иванович, думали ли  вы,  говорит,
когда-нибудь над  тем...  -  она  всегда  думает  над  чем-нибудь,  а  не  о
чем-нибудь, - думали ли вы над тем, что если  б  очень  способного  человека
соединить с очень способной женщиной, что бы от них  могло  произойти?"  Вот
тут, извини, я уж тебе немножко подгадил: я знаю, что ей все  хочется  иметь
некрещеных детей, и чтоб непременно "от неизвестного",  и  чтоб  одно  чадо,
сын, называлося "Труд", а  другое,  дочь  -  "Секора".  Зная  это,  в  твоих
интересах, разумеется, надо  было  отвечать  ей:  что  "от  соединения  двух
способных людей гений произойдет", а я ударил в противную сторону и  охранил
начальство. Пустяки, говорю, ваше  превосходительство:  плюс  на  плюс  дает
минус. "Ах, правда!.." А я и сам алгебру-то позабыл и не  знаю,  правда  или
неправда, что плюс на плюс дает минус да ничего: женщин математикой  только
жигани, - они страсть этой штуки боятся.
 "О, черт тебя возьми, - думаю, - что он там навстречу  мне  наболтал  и
наготовил, а я теперь являйся и расхлебывай! Ну да ладно же, -думаю, -  друг
мой сердечный: придется тебе брать свои похвалы назад", и сам решил  сделать
завтра визит самый сухой и самый короткий.
 А... а все-таки, должен вам сознаться,  что  ночь  после  этого  провел
прескверно и в перерывчатом сне  видел  льва.  Что  бы  это  такое  значило?
Посылал к хозяину гостиницы попросить, нет ли сонника?  Но  хозяйская  дочка
даже обиделась и  отвечала,  что  "она  такими  глупостями  не  занимается".
Решительно нет никакой надежды предусмотреть свою судьбу, - и я поехал лицом
к лицу открывать, что сей сон обозначает?

ГЛАВА СЕМИДЕСЯТАЯ

 Переносясь воспоминаниями к этому многознаменательному дню моей  жизни,
я прежде всего вижу себя в очень большой зале, среди густой и пестрой толпы,
с первого взгляда как нельзя более напоминавшей мне группы из сцены  на  дне
моря в балете "Конек-Горбунок". Самое совмещение обитателей вод было так  же
несообразно, как в упомянутом балете: тут двигались в виде крупных белотелых
судаков массивные толстопузые советники полудремал  в  угле  жирный  черный
налим в длинном купеческом сюртуке, только изредка дуновением уст отгонявший
от себя неотвязную муху вдоль стены в  ряд  на  стульях  сидели  смиренными
плотицами разнокалиберные просительницы  -  все  с  одинаково  утомленным  и
утомляющим видом из угла в угол по зале, как ерш с карасем, бегали  взад  и
вперед  курносая  барышня-просительница  в  венгерских  сапожках   и   сером
платьице, подобранном на пажи, с  молодым  гусаром  в  венгерке  с  золотыми
шнурками. Эта пара горячо рассуждала о ком-то, кто "заеден  средою",  и  при
повороте оба вдруг в такт пощелкивали себя сложенными листами своих  просьб,
гусар сзади по  ляжке,  а  барышня  спереди  по  кораблику  своего  корсета,
служившего ей в этом случае кирасою. У окна на самом горячем солнопеке сидел
совсем ослизший пескарь - белый человечек лет двадцати, обливавшийся  потом
он все пробовал читать какую-то газету  и  засыпал.  У  другого  окна  целая
группа: шилистая, востроносая  пестрая  щука  в  кавалерийском  полковничьем
мундире полусидела на подоконнике, а пред нею, сложа на груди руки, вертелся
красноглазый окунь в  армейском  пехотном  мундире.  Правый  и  левый  фланг
занимали выстроившиеся шпалерами мелкие рыбки вроде снятков.  Щука  это  был
полицеймейстер, окунь... был окунь, а мелочь улыбалась, глядя в большой  рот
востроносого полицеймейстера, и наперерыв старалась  уловить  его  намерение
сострить над окунем. Бедный, жалкий, но довольно плутоватый офицер, не сводя
глаз с  полицеймейстера,  безумолчно,  лепетал  оправдательные  речи,  часто
крестясь и произнося то имя божие,  то  имя  какой-то  Авдотьи  Гордевны,  у
которой он якобы по всей совести вчера был на террасе и потому в  это  время
"физически" не мог участвовать в подбитии  морды  Катьке-чернявке,  которая,
впрочем, как допускал он, может быть, и весьма  того  заслуживала,  чтоб  ее
побили, потому что,  привыкши  обращаться  с  приказными  да  с  купеческими
детьми, она думает, что точно так же может делать и с офицерами, и за  то  и
поплатилась.
 В этой группе разговор не умолкал. Хотя  сама  героиня  Катька-чернявка
скоро была позабыта, но зато все беспрестанно упоминали Авдотью  Гордевну  и
тешились. Я узнал при сем случае, что Авдотья Гордевна бела как сахар, вдова
тридцати лет и любит наливочку, а когда выпьет, то становится так добра, что
хоть всю ее разбери тогда, она слова не скажет. Вдали отсюда шуршали  четыре
черные, мрачные рака в образе заштатных чиновников.  Стоя  у  самой  входной
двери,  они  все-таки  еще,  вероятно,  находили  свое   положение   слишком
выдающимся и, постоянно  перешептываясь  пятились  друг  за  друга  назад  и
заводили клешни. Я прислушался к их шепоту:  один  рак  жаловался,  что  его
пристав совсем напрасно обвинил, будто он ночью подбил старый лубок  к  щели
своей крыши а другой, заикаясь и трясясь, повторял все только одно слово "в
заштат". У самих дверей сидели два духовные  лица,  городской  кладбищенский
священник и сельский дьякон, и рассуждали между собою,  как  придется  новая
реформа приходским и кладбищенским. Причем городской кладбищенский священник
все останавливался перед тем, что "как же, мол, это: ведь у нас нет прихода,
а одни мертвецы!" Но сельский дьякон успокоивал его, говоря: "а мы доселе  и
живыми и мертвыми обладали, но вот теперь сразу всего лишимся".
 К этой паре вдруг вырвался из дверей  и  подскочил  высокий,  худощавый
брюнет в черном просаленном фраке. Он склонился пред священником и с сильным
польским акцентом проговорил:
 - Э-э, покорнейше вас прошу благословить.
 Священник немного смешался, привстал и, поддерживая левой рукой  правый
рукав рясы, благословил.
 Вошедший обратился с просьбой  о  благословении  и  к  дьякону.  Дьякон
извинился. Пришлец распрямился и, не говоря более ни одного слова, отошел  к
печке. Здесь,  как  обтянутый  черною  эмалью,  стоял  он,  по-наполеоновски
скрестя руки, с рыжеватой шляпой у  груди,  и  то  жался,  то  распрямлялся,
поднимал  вверх  голову  и  вдруг  опускал   ее,   ворошил   длинным,   вниз
направленным, польским усом и заворачивался в сторону.
 Становилось жарко и душно,  как  в  полдень  под  лопухом  все  начали
притихать: только мухи жужжали, и рты всем кривила зевота.
 Но  всеблагое  провидение,  ведающее   меру   человеческого   терпения,
смилостивилось:    зеленые    суконные    портьеры,    закрывавшие     дверь
противоположного входу конца покоя, распахнулись, и вдоль залы, быстро  кося
ножками, прожег маленький борзый паучок,  таща  под  мышкой  синюю  папку  с
надписью "к докладу", и прежде, чем  он  скрылся,  в  тех  же  самых  темных
полотнищах сукна, откуда он выскочил, заколыхался огромный кит...  Этот  кит
был друг мой, Василий Иванович Фортунатов. Он  стал,  окинул  глазами  залу,
пошевелил из стороны в сторону челюстями и уплыл назад за сукно.
 В зале все стихло даже гусар с барышней  стали  в  шеренгу,  и  только
окунь хватил было "физически Катьку не мог я прибить", но ему разом  шикнуло
несколько голосов, и прежде чем я понял причину этого шика, пред завешенными
дверями  стоял  истый,  неподдельный,  вареный,  красный  омар  во  фраке  с
отличием за ним водил челюстями Фортунатов, а пред ним, выгибаясь и  щелкая
каблук о каблук, расшаркивался поляк.

ГЛАВА СЕМЬДЕСЯТ ПЕРВАЯ

 Фортунатов пошептал губернатору на ухо и показал на меня глазами.
 Губернатор сощурился,  посмотрел  в  мою  сторону  и,  свертывая  ротик
трубочкой, процедил:
 - Я, кажется, вижу господина Ватажкова?
 Я подошел, раскланялся и утвердил его превосходительство в его догадке.
 Губернатор подал мне руку, ласково улыбнулся и потянул меня к портьере,
сказав:
 - Я сейчас буду.
 Фортунатов шепнул мне:
 - Ползи в кабинет,  -  и  каким-то  непостижимо  ловким  приемом  одним
указательным пальцем втолкнул меня за портьеру.
 Здесь мне, конечно, нельзя было оставаться между портьерой и дверью:  я
налег на ручку  и  смешался...  Передо  мной  открылась  большая  наугольная
комната с тремя письменными столами: один большой посредине, а два меньшие -
у  стен,  с  конторкой,  заваленною  бумагами,  с   оттоманами,   корзинами,
сонетками, этажеркой, уставленною томами словаря Толя и истории Шлосеера,  с
пуговками электрических звонков, темною и несхожею копией с картины Рибейры,
изображающей св. Севастиана, пронзенного стрелой, с дурно написанною в овале
головкой  графини  Ченчи  и  олеографией  тройки  Вернета  -   этими   тремя
неотразимыми произведениями, почти повсеместно и в провинциях и  в  столицах
репрезентующих любовь к живописи ничего не понимающих  в  искусстве  хозяев.
Эти три картины, с  которыми,  конечно,  каждому  доводилось  встречаться  в
чиновничьих домах, всегда производили на меня точно такое впечатление, какое
должны были ощущать сказочные русские витязи, встречавшие на распутье столбы
с тремя надписями: "самому ли быть убиту, или коню быть съедену, или обоим в
плен попасть". Тут: или быть пронзенным стрелою, как св. Севастиан,  и,  как
он же, ждать себе помощи от одного  неба,  или  совершать  преступление  над
преступником и презирать тех, кто тебя презирает, как сделала  юная  графиня
Ченчи, или нестись  отсюда  по  долам,  горам,  скованным  морозом  рекам  и
перелогам на бешеной тройке, Вова* не мечтая ни  о  Светланином  сне,  ни  о
"бедной Тане", какая всякому когда-либо мерещилась, нестись и нестись,  даже
не  испытуя  по-гоголевски  "Русь,  куда   стремишься   ты?"   а   просто...
"колокольчик динь, динь, динь средь неведомых равнин"... Но все  дело  не  в
том, и не это меня остановило, и не об  этом  я  размышлял,  когда,  отворив
дверь губернаторского кабинета, среди описанной обстановки увидел пред самым
большим письменным столом  высокое  с  резными  украшениями  кресло,  обитое
красным сафьяном, и на нем... настоящего геральдического льва, каких  рисуют
на щитах гербов. Лев окинул меня суровым  взглядом  в  стеклышко  и,  вместо
всякого приветствия, прорычал:
 - Доклад уже кончен, и губернатор более заниматься не будет...
 Я еще не собрался  ничего  на  это  отвечать,  как  в  кабинет  вскочил
Фортунатов и, подбежав ко льву, назвал мою фамилию и опять выкатил  теми  же
пятами.
 Лев приподнялся, движением брови  выпустил  из  орбиты  стеклышко  и...
вместе с тем из него все как будто выпало: теперь  я  видел,  что  это  была
просто женщина, еще не старая,  некрасивая,  с  черными  локонами,  крупными
чертами и повелительным, твердым выражением лица. Одета она была  строго,  в
черное шелковое платье без всякого банта за спиной одним словом,  это  была
губернаторша.
 Она довольно приветливо для ее геральдического  величия  протянула  мне
руку и спросила, давно ли я из-за границы, где жил и чем занимался.  Получив
от  меня  на  последний  вопрос  ответ,  что  я  отставным  корнетом   пошел
доучиваться в Боннский университет, она меня за это похвалила и затем  прямо
спросила:
 - А скажите, пожалуйста, много ли в Бонне поляков?
 Я отвечал, что, на мой взгляд, их всего более учится военным  наукам  в
Меце.
 - Несчастные, даже  учатся  военным  наукам,  но  им  все,  все  должно
простить, даже это тяготение к школе убийств. Им по-прежнему  сочувствуют  в
Европе? - Кто не знает сущности их притязаний, те сочувствуют. - Вы  не  так
говорите, - остановила меня губернаторша.
 - Я вам сообщаю, что видел.
 - Совсем не в том дело: на них, как и на всю нашу несчастную  молодежь,
направлены все осадные орудия: родной деспотизм, народность  и  православие.
Это омерзительно! Что же делают заграничные общества в пользу поляков?
 - Кажется, ничего.
 - А у нас в Петербурге?
 Я отвечал, что вовсе не знал в Петербурге таких обществ, которые блюдут
польскую справу.
 - Они были, -  таинственно  уронила  губернаторша  и  добавила,  -  но,
разумеется, все они имели другие названия и действовали для  вида  в  других
будто бы целях. Зато здесь, в провинциях, до сих пор еще ничего подобного...
нет, и тут эти несчастные люди гибнут, а мы, глядя на них, лишь  восклицаем:
"кровь их на нас и на чадех наших". Я не могу...  нет,  решительно  не  могу
привыкнуть к этой новой должности: я не раз говорила  Егору  Егоровичу  (так
зовут губернатора) брось ты, Жорж, это  все.  Умоляю  тебя,  хоть  для  меня
брось, потому что иначе я не  могу,  потому  что  на  тебе  кровь...  Напиши
откровенно и прямо, что ты этого не можешь: и брось, потому  что...  что  же
это такое, до чего же, наконец, будет расходиться у всех слово с  делом?  На
нас кровь... брось, умой руки, и мы выйдем чисты.
 Я заметил, что у супруга ее превосходительства прекрасная должность, на
которой можно делать много добра.
 -  Полноте,  бога  ради,  что  это  за  должность!  Что  такое   теперь
губернаторская власть? Это мираж, призрак, один облик власти. Тут власть  на
власти одни предводители со своим земским настроением  с  ума  сведут.  Гм,
крепостники, а туда же, "мы" да "мы". Мой  муж,  конечно,  не  позволит,  но
одному губернатору предводитель сказал: "вы здесь калиф на час, а я  земский
человек". Каково-с! А Петербург  и  совсем  все  перевертывает  по-своему  и
перевертывает, никого не спросясь. Зачем же тогда губернаторы? Не  нужно  их
вовсе, если так.  Нет,