о с этой оригинальной дороги. Бог,  охраняющий,  по  народному  поверью,
младенцев и пьяных, являл над Сафронычем все свое милосердие во тьме,  под
дождем, снегом и гололедицей; всегда Сафроныч благополучно  поднимался  по
лестнице, достигал вершины забора  и  благополучно  сваливался  на  другую
сторону, где у него на этот случай была  подброшена  кучка  соломы.  И  он
думал продолжать это так долго, как долги сто  двадцать  лет,  которые  он
сулил жить и ползать Пекторалису. Сафронычу и в  ум  не  приходило,  чтобы
фонды Пекторалиса иссякли. Где этому статься, чтобы у немца в России денег
недостало? Кому-кому, а на их долю все достанет.
   Хозяйка же Сафроныча в бабьей простоте "без направления"  думала  иначе
и, переняв все деньги, мужем с Пекторалиса взысканные, собрала  капиталец,
с которым не хотела более лазить  через  забор,  и  купила  себе  домик  -
хороший  домик,  чистенький,  веселенький,  на  высоком  фундаменте  и   с
мезонинчиком и с остренькою высокою крышею - словом, превосходный домик, и
притом рядом с своим старым пепелищем, где все их дела расстроил  железный
Гуго.
   Эта покупка происходила как раз  около  того  времени,  когда  Сафроныч
судился с Пекторалисом за "карачки", и в тот день, когда  бывший  чугунщик
одержал над немцем неожиданную  победу  и  получил  десятирублевый  штраф,
семья Сафроныча перебиралась в свое новое жилище и располагалась в  нем  с
давно незнакомым ей комфортом.
   Сам Сафроныч не принимал  в  этом  никакого  участия,  и  семья,  давно
считавшая его неблагонадежным, не ожидала его помощи и устраивалась  сама,
как хотелось и как умела.
   Сафроныч же, получив значительную для него сумму в десять рублей, утаил
ее от жены, благополучно перебрался с  ними  в  трактир  и  загулял  самым
широким загулом. Три дня и три ночи семья его провела уже  в  своем  новом
доме, а он все кочевал из трактира в трактир, из  кабака  в  кабачок  -  и
попивал себе с добрыми приятелями, желая немцу  сто  лет  здравствовать  и
столько же на карачках ползать. В благодушии своем он сделал ему  надбавку
и вопиял:
   "Глупый я человек, - очень глупый: правду мне  покойник  Жига  говорил,
что я глуп, а мне неожиданная благодать в сем немце дарована.  А  за  что?
"Что есть человек, что ты помниши его, или сын человеч, что  ты  посещаеши
его" (*21). Где это сказано?"
   "В Писании".
   "То-то и есть, что в Писании, а мы много ли про него помним? Ох, как не
помним, совсем не помним!"
   "Слабы".
   "Разумеется, слабы, - червь, а не человек, поношение человеков.  А  бог
захочет - и червя сохранит, устроит тебя так, что лучше требовать  нельзя,
сам этак никогда и не выдумаешь. Слаб ты - он тебе немца пошлет и живи  за
его головою".
   "Только вот одно гляди, - предостерегали его, - как бы  твой  немец  не
измучился да ворот не отпер".
   Но одуревший Сафроныч этого не боялся.
   "Куда ему отпереть, - отвечал он, - ни за что он не отопрет. Ему  перед
своею нациею стыдно. У них ведь это уже такое положение,  что  сказал,  то
чтобы непременно и сдействовать".
   "Ишь ты какие сволочи!"
   "Да уж у них это так, особенно же он на суде прямо объяснил:  "у  меня,
говорит, воля железная", - где же ему с нею справиться. Ему и так тяжело".
   "Тяжело".
   "Не дай бог этакой воли человеку, особенно  нашему  брату  русскому,  -
задавит".
   "Задавит".
   "Давай лучше выпьем, зачем про такое говорить, теперь дело  под  вечер.
Ну, дай бог, чтобы ему сто лет здравствовать и меня пережить".
   "И то, брат, пусть переживет".
   "И я говорю, пусть переживет, это ему, по крайности, утешением будет".
   "Как же!"
   "Пусть придет и блинков съест".
   "Вот у тебя душа, Сафроныч!"
   "Душа у меня добрая, но  только,  знаешь,  пусть  он  переживает...  но
только самую крошечку".
   "Да, безделицу".
   "Вот так, вот так, этого стаканчика по рубчик".
   "И хорошо".
   "Да; вот по самый по маленький рубчик".
   Отмеря это, приятели выпили  и  еще  потом  долго  выпивали  за  всякие
здоровья - и, наконец, стали пить за упокой  души  благодетеля  приказного
Жиги, который устроил им всю эту благостыню, и затянули нестройно и громко
"вечную память", но тут-то и произошло то странное начало  конца,  которое
до сих пор осталось ни для кого не объяснимым.
   Только что пьяницы пропели покойнику вечную память, как вдруг с темного
надворья в окно кабака раздался  сильный  удар,  глянула  чья-то  страшная
рожа, - и оробевший целовальник  (*22)  в  ту  же  минуту  задул  огонь  и
вытолкал своих гостей взашей на темную улицу. Приятели очутились по колено
в грязи и в одно мгновение потеряли друг друга среди густого и  скользкого
осеннего тумана, в который бедный Сафроныч погрузился, как муха в  мыльную
пену, и окончательно обезумел.
   Едва держась на ногах, долго он старался спрятать в карман  захваченный
на бегу нераскупоренный штоф (*23) водки -  и  потом  хотел  было  кого-то
начать звать, но язык его, после сплошной трехдневной  работы,  вдруг  так
сильно устал, что как прилип к гортани, так и не хочет  шевелиться.  Но  и
этого мало, - и ноги Сафроныча оказались не исправнее языка, и они так  же
не хотели идти, как язык отказывался разговаривать,  да  и  весь  он  стал
никуда не годен: и глаза не видят, и уши его не слышат, и только голову ко
сну клонит.
   "Эге, ну нет, ты, черт тебя возьми, меня этим не  обманешь!  -  подумал
Сафроныч, - этак Жига лег спать, да и совсем не встал, а я  еще  не  хочу,
чтобы меня немец много пережил. Пусть переживет, да только немножечко".
   И он приободрился; сделал еще шагов пять -  и,  чувствуя,  что  влез  в
грязь выше колен, снова остановился.
   "Ей-богу, того и гляди, утонешь, не хуже Англии, - повторил он в  своих
мыслях, - и черт знает, куда это я так глубоко залез, да и где мой дом? А?
Где, и неправда, мой дом? Где моя лестница? "Черт с квасом съел?" Кто  это
там говорит, что мой дом черт с квасом съел? А?  Выходи:  если  ты  добрый
человек, я тебя водкой попотчую, а не то давай делать русскую войну".
   "Давай!" - послышалось из тумана, - и в то же самое  время  кто-то  дал
Сафронычу сильную затрещину, от которой тот так и упал в болото.
   "Ну, шабаш, - подумал он, - всю память отшибло, и не знаю, что  это  со
мною делается. И куда это к черту все мои приятели делись?  Экие  пьяницы!
Вот уже правда - нехорошо пить с пьяницами, ни за что больше не буду  пить
с пьяницами. Что? Да кто это со мною все  разговаривает?  Слышишь,  скажи,
пожалуйста: чего ты это на мне ищешь? Ничего, братец, не найдешь: а штоф я
под себя спрятал. Ага! стой, стой! Зачем же ты меня теперь так  больно  за
вихор? Ведь это  беспользительно.  А  теперь  опять  за  уши  -  ну,  это,
разумеется, другое дело, это в память приводит, только  опять-таки  и  это
мне больно, - дай я лучше так встану".
   И он - сколько волею, столько же неволею и  своею  охотою  -  встал  и,
кажется, пошел. Не то чтобы настояще в этом уверен, а кажется ему, что или
идет,  или  так  просто  под  ним  земля   убывает,   но   только   что-то
делается-делается, кто-то его ведет, поддерживает  и  ничего  не  говорит.
Только раз сказал: "А, вот это кто!" - и повел.
   "Что это, кто  меня  ведет?  Ну,  если  это  черт?  Да  и  должно  быть
что-нибудь непутное. А впрочем, пусть только доведет до лестницы,  я  свой
путь узнаю".
   И вот привел Сафроныча его поводырь к лестнице и говорит:
   "Полезай, да держись за перила покрепче".
   Сафронычу в это время после прогулки возвратился язык, к он отвечает:
   "Постой, брат, постой, я свое дело тверже тебя знаю: моя  лестница  без
перил".
   Но поводырь не стал долго разговаривать и, схватив,  начал  опять  мять
уши Сафроныча, точно бересту.
   "Вспомнил?" - говорит.
   "Ну, - думает Сафроныч, - лучше скажу, что вспомнил", - и полез.
   И как полез он на эту лестницу, так лезет и лезет - и все ей нет конца.
   "Ей-богу же это не мой дом!" - соображает Сафроныч, который,  чем  выше
стал подниматься, тем яснее припоминать, как,  бывало,  он  поднимался  по
своей лесенке, и все что  шаг  кверху,  то  все  ему,  бывало,  становится
светлее и светлее - и звезды, и месяц, и  лазурь  небесная  открывается...
Правда, что теперь такая непогодь, но а все же это ни на  что  не  похоже:
что ни ступень вверх, то темнее и  темнее  делается.  Отчего  же  это  уже
совсем ни зги не видно, и что за темнота в воздухе,  что  со  всех  сторон
сдавливает, и удушливый  запах  сажи  и  золы?  И  нет  этому  конца,  нет
заветного верха забора, с которого Сафронычу давно бы пора сделать низовое
движение, а вместо того все дорога идет вверх и вверх, - и вдруг  страшный
оглушающий удар в темя, такой удар, от которого  у  бедного  Сафроныча  не
искры, а целые снопы света брызнули из  глаз  и  осветили...  кого  бы  вы
думали? - осветили приказного Жигу!
   Не думайте, пожалуйста, что это, например, снилось во сне Сафронычу или
что-нибудь в этом роде. Нет: это было именно так, как я  вам  рассказываю.
Сафроныч шел вверх  по  бесконечно  длинной  лестнице  и  пришел  к  Жиге,
которого узнал при внутреннем освещении, и сказал:
   "Ну, будь на то божья воля, здравствуй!"
   А Жига сидит на каменном стуле и тоже кивает ему и отвечает:
   "Здравствуй, рад, что ты пожаловал: а то у  нас  здесь  давно  на  тебя
провиант отпускается".
   "Да, так это я вот где... Темно же у  вас  тут  в  аду;  ну  да  делать
нечего, стало быть здесь мой предел".
   И Сафроныч сел, достав штоф, выпил сколько вошло и подал Жиге.



19

   - Меж  тем  как  с  заблудившимся  пьяным  Сафронычем  случились  такие
странные происшествия и он остался проводить  время  с  мертвым  Жигою  на
какой-то необъяснимой чертовской высоте, которую он принимал за  кромешную
область темного ада, - все его семейные проводили весьма тревожную ночь  в
своем новом доме. Несмотря на то, что все они страшно устали с  переноскою
и устройством хозяйства на новом месте, крепкий сон  их  был  беспрестанно
нарушаем самым необъяснимым  шумом,  который  начался  раньше  полуночи  и
продолжался почти до самого  утра.  И  хозяйке  и  всем  домашним  сначала
слышалось, что у них над самыми их головами  по  чердаку  кто-то  ходит  -
сначала тихо, как  еж,  а  потом  словно  начал  сердиться:  что-то  такое
переставлял, что-то швырял и вообще страшно возился и не давал покою. Иным
казалось даже, что они как будто слышат  какой-то  говор,  какой-то  тихий
звон и вообще  непонятный  гул.  Просыпавшиеся  ко  всему  этому  тревожно
прислушивались,  будили  друг  друга,  крестились   и   без   противоречий
единогласно решили, что причиняемое им сверху беспокойство есть,  конечно,
не что иное, как проказы какой-нибудь нечистой силы, которая, как  всякому
православному человеку известно, всегда  забирается  в  новые  дома  ранее
хозяев и размещается преимущественно  на  вышках,  сеновалах  и  чердаках,
вообще в таких местах, куда не ставят образа.
   Очевидно, с доброю семьею Сафроныча стряслось то же самое, то есть черт
забежал в их новый дом прежде, чем они туда переехали. Иначе это не  могло
быть, потому что Марья Матвеевна как только вошла в  дом,  так  сейчас  же
собственною рукою поделала  на  всех  дверях  мелом  кресты  -  и  в  этой
предусмотрительности не позабыла ни бани, ни той двери,  которая  вела  на
чердак. Следовательно, ясно, что нечистой силе здесь  свободного  пути  не
было, и также ясно, что она забралась сюда ранее.
   Но оказалось, что могло быть и иначе: когда после этой  тревожной  ночи
наступило утро и с приближением его успокоился  чертовский  шум  и  прошел
страх, то вышедшая впереди всех из комнаты Марья  Матвеевна  увидела,  что
дверь на  чердачную  лестницу  была  открыта  настежь,  и  меловой  крест,
сделанный рукою этой  благочестивой  женщины,  таким  образом  скрылся  за
створом и оставил вход для дьявола ничем не защищенным.
   Марья  Матвеевна,  обнаружив  эту  оплошность,  тотчас   же   произвела
дознание, кто вчера последний лазил на чердак.
   После долгих об этом исследований и препирательств среди младших членов
семейства подозрения, а потом и довольно сильные улики  пали  на  одну  из
младших дочерей, босоногую Феньку, которая родилась с заячьей губою  и  за
это не пользовалась в семье  ничьим  расположением.  Если  еще  кто-нибудь
оказывал ей какое-нибудь сострадание, то это разве пьяный отец, который  в
акте рождения дитяти с заячьей губою не  видал  большой  собственной  вины
ребенка и даже не проклинал и не бил ее. Девочка эта жила, что называется,
в полном семейном загоне, она велась впроголодь,  употреблялась  на  самые
черные послуги, спала на полу, ходила босиком,  без  теплого  шушуна  и  в
затрапезных лохмотьях. Ясные улики говорили, что она одна последняя ходила
вчера поздно вечером с фонарем наверх "кутать трубу" и,  всего  вероятнее,
по своей  ребячьей  трусливости  слетела  оттуда  сломя  голову  и  забыла
запереть за собою дверь, а  так  и  оставила  ее,  отмахнув  к  стене  тою
стороною, где был начертан рукою Сафронихи  меловой  крест  -  "орудие  на
супостата". Затем, разумеется, ясно, как супостат этим  воспользовался,  -
проскочил на чердак и очень рад, что может  не  давать  доброму  семейству
целую ночь покоя. Конечно, и у него тоже, вероятно, свои  хлопоты,  потому
что и ему тоже надо было устроиться; но Марья Матвеевна была на этот  счет
эгоистка, она не  имела  снисхождения  к  чужой  необходимости  и  взялась
поправлять   дело   с   подвержения   виновной   строгой   и   беззаконной
ответственности. Отыскав за печью трегубую Феньку, она привела ее за вихор
к двери и начала ее здесь трясти и приговаривать:
   "Вот, чтобы по твоим следам черт не  ходил,  я  эту  дверь  твоим  лбом
затворю".
   И она, точно, стукнула лбом девочки в дверь и наложила клямку, но  едва
только это было сделано, нечистая сила снова  взбудоражилась  и  притом  с
неожиданным и страшным  ожесточением.  Прежде  чем  смолк  жалостный  писк
ребенка,  над  головами  всей  собравшейся  здесь  семьи  наверху   что-то
закрутилось, забегало и с противуположной стороны в  дверь  сильно  ударил
брошенный с размаха кирпич.
   Это уже была слишком большая наглость.  С  детства  знакомая  со  всеми
достоверными  преданиями  о  чертях  и  их   разнообразных   проделках   в
христианских жилищах, Марья Матвеевна хотя и слыхала, что черти чем попало
швыряются,  но  она,  по  правде  сказать,  думала,  что  это  так  только
говорится, но чтобы черт осмеливался бушевать и швырять в людей каменьями,
да еще среди белого дня - этого она не ожидала и  потому  не  удивительно,
что у нее опустились руки,  а  освобожденная  из  них  девочка  тотчас  же
выскочила и, ища спасения, бросилась на двор и стала метаться по закуткам.
Но лишь только за этою виновницею всеобщего беспокойства  по  тому  же  по
двору бросилась погоня, бес ожесточился и опять взялся за свое дело.  Руки
у него, надо полагать, были отлично материализованы, потому  что  и  целые
кирпичи и обломки летели в людей, составлявших погоню,  с  такою  силою  и
таким ожесточением, что все струсили за свою жизнь и,  восклицая  "с  нами
крестная сила", все, как бы по  одному  мановению,  бросились  в  открытый
курятник, где и спрятались в самом благонадежном месте - под насестью.
   Бесспорно, что здесь им было очень хорошо в  том  отношении,  что  черт
здесь, конечно, уже ничего никому сделать не мог, потому  что  на  насести
поет  полуночный  петух,  имеющий  на  сей  предмет  особые,  таинственные
повеления, насчет которых дьяволу известно кое-что такое,  чего  он  имеет
основание побаиваться; но все же нельзя же тут  и  оставаться.  В  сумерки
придут сюда куры - и позиция, занятая под их решеткою, будет небезопасна в
другом роде.



20

   - И вот, как только скрывшиеся в курятнике люди мало-помалу  оправились
от обуявшей их паники, с ними произошло то, что происходит с  большинством
всех суеверов и трусов  на  свете:  от  страха  они  начали  переходить  к
некоторому скептицизму. Первая зашевелилась батрачка Марфутка, очень живая
молодая бабенка, которой совсем не нравилось долго оставаться без  всякого
движения в курятнике, за ней последовал батрак Егорка,  хромой,  но  очень
шустрый рыжий парень, имевший  привычку  везде,  где  можно,  шептаться  с
батрачкою Марфуткой. Оба они и на этот раз обратились  к  своему  любимому
занятию - и, пошептавшись, пришли,  можно  сказать,  к  самым  неожиданным
результатам: их  давно  один  с  другим  гармонировавшие  умы  прозрели  в
сокровенную глубь вещей и заподозрили, что, может быть, все  это  дело  не
чисто совсем с иной стороны.
   Им пришло в голову, что вся эта  ночная  возня  и  теперешняя  канонада
производилась  совсем  не  чертом,  а  каким-нибудь  негодным   человеком,
которым, всего вероятнее и даже непременнее, по их выводам, мог быть немец
Пекторалис.
   Со злости и с зависти, подлец, залез да и швыряется.
   Марья  Матвеевна,  услыхав  это,  даже  руками  всплеснула,   так   это
показалось ей вероятным. И  вот  сейчас  же  из  курятника  была  выпущена
вылазка,  с  целью  ближайшего  дознания  и  принятия  надлежащих  мер   к
пресечению злоумышленнику средств к отступлению.
   Батрак  Егорка  с  Марфуткою,  схватись  рука  за  руку,  выбежали   из
курятника, сняли замок  с  амбара  и  заперли  им  чердачную  дверь  -  и,
пошептавшись, о чем знали, в сенях, направились в разные  стороны.  Егорка
побежал оповестить соседним людям о происшествии и созвать  их  на  выемку
засевшего на чердаке немца, а Марфутка стала  у  дверей  с  емками  (*24),
чтобы бить Пекторалиса, если он пойдет  сквозь  дверь  какою-нибудь  своею
немецкою хитростию. Но немец сидел смирно и Марфутке не показывался.  Зато
лишь только Егорка выскочил за калитку и бросился во всю прыть к базарному
месту, он на  самом  повороте  за  угол  столкнулся  нос  к  носу  с  Гуго
Карловичем. Это так поразило бедного парня, что он  в  первую  секунду  не
знал, что делать, но потом схватил немца за ворот и закричал: "Караул!" Не
ожидавший этого Пекторалис треснул Сафронычева батрака по голове сложенным
дождевым зонтиком и отшвырнул его в лужу. Странная смесь ощущений от этого
мягкого, но трескучего удара  зонтиком  и  быстрого  полета  в  грязь  так
удивила Егорку, что он только сидел в луже и кричал:
   "Чур меня, чур!"
   Все внушенные Егорке Марфуткою подозрения рассеялись. Как ни прост  был
этот бедный парень, он, однако, должен был сообразить, что если  немец  не
пролез сквозь запертую амбарным замком дверь, то  надо  полагать,  что  на
чердаке шалит не он, а кто-нибудь другой.  И  тут  слабый  ум  Егорки,  не
поддерживаемый Марфуткою, опять  начал  склоняться  к  обвинению  во  всем
домашнем беспокойстве черта. Так он и представил это  дело  всей  базарной
публике, которая очень обрадовалась новости - и  в  полном  сборе,  толпою
повалила к дому Марьи Матвеевны, где, по докладу Егорки, происходили такие
редкостные, хотя, впрочем, конечно, как всякий спирит подтвердить может, -
самые вероятные дела, обличающие нынче у некоторых ученых людей близость к
нам существ невидимого мира.



21

   - До вечера у Марьи Матвеевны перебывал весь город,  все  по  нескольку
раз  переслушали  рассказ   о   сверхъестественном   ночном   и   утреннем
происшествии. Являлась даже  и  какая-то  полиция,  но  от  нее  это  дело
скрывали, чтобы, храни бог, не случилось чего худшего. Приходил и  учитель
математики, состоящий корреспондентом ученого общества. Он требовал, чтобы
ему дали кирпичи, которыми швырял черт или дьявол, - и хотел их послать  в
Петербург.
   Марья Матвеевна ему в этом решительно отказывала, боясь,  чтобы  ей  за
это чего худого не сделали; но вострая Марфутка сбегала в баню и  принесла
оттуда кирпич из-под припечки.
   Учитель взял вещественное доказательство и  понес  его  к  аптекарю,  с
которым они его долго рассматривали, нюхали,  потом  оба  лизнули,  облили
какою-то кислотою и оба разом сказали:
   "Э