Нечего
делать, надо велеть молчать сердцу и брать в руки голову: я приготовляю мать
к тому,  чтобы  она,  для  Маниной  же  пользы,  согласилась  позволить  мне
поместить  сестру  в  частную  лечебницу  доктора  для   больных   душевными
болезнями".
     Еще позже, недели через две, Ида писала мне:  "Мы  пятый  день  отвезли
Маню к N.. Ей там  прекрасно:  помещение  у  нее  удобное,  уход  хороший  и
содержание благоразумное и отвечающее ее состоянию. Доктор N. надеется,  что
она выздоровеет очень скоро, и я тоже на это надеюсь. Я видела ее вчера; она
меня узнала; долго на меня смотрела, заплакала  и  спросила  о  маменьке,  а
потом сказала, что ей здесь хорошо и что ей хочется быть тут одной, пока она
совсем выздоровеет".
     Маня долго, однако, проболела. Зима проходила, а она все еще оставалась
в лечебнице. Ида Ивановна одна навещала сестру  два  раза  каждую  неделю  и
привозила о ней домой самые радостные вести. Месяца  за  полтора  до  выхода
Мани из заведения я один раз провожал Иду Ивановну и видел  Маню.  Она  была
очень бледна, и эта бледность еще более  увеличивалась  от  черной  шелковой
шапочки, которая была на ее обритой головке; но в общем Маня мне  показалась
совершенно здоровою. Ее болезненная впечатлительность действительно  заметно
уменьшалась. Никогда я не  видал  ее  более  спокойною,  хотя  Ида  Ивановна
рассказывала и сам я заметил, что у нее  зато  явился  свой  новый  пунктик,
новое влияние. Маня всею душою  привязалась  к  доктору  N..  Насколько  это
чувство можно было анализировать в Мане, оно имело что-то очень много общего
с отношениями некоторых молодых религиозных и  несчастных  в  семье  русских
женщин к их духовным отцам; но, с другой стороны, это  было  что-то  не  то.
Это-то строгое и равноправное заявлялось "о каждом обращении Мани к N., но в
то же время все  это  выражалось  с  безграничнейшим  доверием  и  теплейшей
дружбой. Когда доктор N. позволял себе заговорить с  Манею  о  чем-нибудь  в
несколько наставительном тоне, - Маня выслушивала его с глубоким вниманием и
спокойствием; но тотчас же, как только он произносил последнее  Слово,  Маня
откашливалась и начинала возражать ему, сохраняя свое всегдашнее  грациозное
спокойствие и тихую самостоятельность.  Она  писала  дневник  и  всякий  раз
давала его просматривать доктору. Этот дневник  и  служил  у  них  предметом
разговоров, из которых выходили их временные несогласия, но  которых,  кроме
их двух, никто никогда не слышал.
     Проходило лето; доктор давно говорил Мане, что она совершенно здорова и
без всякой для себя опасности может уехать домой. Маня  не  торопилась.  Она
отмалчивалась и все чего-то боялась, но, наконец, в половине сентября  вдруг
сама сказала сестре, что она хочет оставить больницу.
     Пятнадцатого числа Ида Ивановна взяла карету и поехала за Маней. В доме
давно все было приготовлено к ее приему.  Ида  Ивановна  перешла  в  комнату
покойной бабушки, а их бывшая комната была отдана одной Мане,  чтобы  ее  уж
ровно никто и ничем не обеспокоил. Положено было не надоедать  Мане  никаким
особенным вниманием и не стеснять ее ничьим сообществом, кроме общества тех,
которых она сама пожелает видеть.
     Возвратясь домой, Маня немножко сплакнула,  поблагодарила  мать  за  ее
любовь и внимание и тихо заключилась в свою комнатку.  С  тех  пор  сюда  не
входил никто, кроме Иды, которая сообщала мне иногда по секрету, что Маня до
жалости грустна и все-таки по временам тяжело задумывается.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

     В эту самую пору, с птичьим отлетом в теплые страны,  из  теплых  стран
совершенно  неожиданно  возвратился  Роман  Прокофьич  Истомин.  Он   явился
светлым, веселым, сияющим и невозмутимо спокойным. Было около  девяти  часов
утра, когда он вошел ко  мне  в  каком-то  щегольском  пиджаке  и  с  легким
саквояжем из лакированной кожи. Он обнял меня, расцеловал  и  попросил  чаю.
Залаем мы говорили обо всем, кроме Норков и загадочной дуэли. Истомин  ни  о
тех, ни о другой не заговаривал, а я не находил удобным наводить его  теперь
на этот разговор. Так мы отпили чай,  и  Истомин,  переодевшись,  отправился
куда-то из дома.
     После обеда мы опять начали кое о чем перетолковывать.
     - А что это вы ничего не расскажете о вашей дуэли?-  спросил  я  Романа
Прокофьича. -
     - Есть про что говорить! - отвечал он, разматывая перед  зеркалом  свой
галстук.
     - А мы тут совсем было вас похоронили, особенно Фридрих Фридрихович.
     - Ему о всем забота!
     - А вы у Норков не были?
     - Нет, не был.
     - Вы знаете, что Маня-то выздоровела?
     - Выздоровела! - скажите пожалуйста! Вот слава богу. Очень  рад,  очень
рад, что она выздоровела. Я часто о ней вспоминал. Прелестная девочка!
     - Еще бы! -  смело  может  сказать,  что  "я  вся  огонь  и  воздух,  и
предоставляю остальные стихии низшей жизни"!
     - Да, да; "все остальное низшей жизни"! чудное, чудное дитя! Я бы очень
желал на нее взглянуть. Переменилась она?
     - Очень.
     - Отцвела?
     - Да, поотцвела.
     - Странный народ эти женщины! - как у них это скоро. Я говорю, как  они
скоро отцветают-то!
     Истомин прошелся раза два по комнате и продекламировал: "Да, как фарфор
бренны женские особы".
     - А что, как она?.. спокойна она? - спросил он, остановясь передо мною.
     - Кажется, спокойна.
     - Неужто-таки совсем спокойна?
     - Говорят, и мне тоже так кажется.
     - Таки вот совсем, совсем спокойна?
     Я посмотрел на Истомина с недоумением и отвечала
     - Да, совсем спокойна,
     Истомин заходил по комнате еще скорее и потом стал  тщательно  надевать
перчатки, напевая: "Гоп, мои гречаники! гоп, мои белы!"
     - Ну, а чертова Идища?
     - Что такое?
     - Не больна, не уязвлена страстью?
     - Это, - говорю, - забавный и странный вопрос, Роман Прокофьич.
     - Забавно, быть может, а чтобы странно, то нет, -  процедил  он  сквозь
зубы и, уходя, снова запел: "Святой Фома, не верю я..."
     Опять Истомин показался мне таким же художественным шалопаем, как в  то
время, когда пел, что "любить мечту не  преступленье"  и  стрелял  в  карту,
поставленную на голову Яна.
     Он возвратился ночью часу во втором необыкновенно веселый и лег у  меня
на диване, потому что его квартира еще не была приведена в порядок.
     - Ели вы что-нибудь? - осведомился я, глядя, как он укладывается.
     - Ел, пил, гулял и жизнью наслаждался и на сей раз ничего от нее  более
не требую, кроме вашего гостеприимного крова и дивана, - отвечал не  в  меру
развязно Роман Прокофьич.
     "Шалопай ты был, шалопай и есть", - подумал я, засыпая.
     - Сделайте милость, перемените вы эту ненавистную квартиру, -  произнес
за  моим  стулом  голос  Иды  Ивановны,  когда  на  другой  день   я   сидел
один-одинешенек в своей комнате.
     - Я уж забыла счет, - продолжала девушка, - сколько раз я являюсь  сюда
к вам, и всегда по милости какого-нибудь самого скверного обстоятельства,  и
всегда с растрепанными чувствами.
     - Что опять такое сделалось?
     - Истомин приехал?
     - Приехал.
     Ида Ивановна громко ударила ладонью по столу и проговорила:
     - Я отгадала.
     - Что же, - спрашиваю, - далее?
     - Маня не в себе.
     - Худо ей?
     - Да я не знаю, худо это или хорошо, только они виделись.
     - Разве был у вас Истомин?
     - Тогда бы он был не Истомин. Он не был у нас, но  Мане,  должно  быть,
было что-нибудь передано, сказано или уж я не знаю, что такое, но только она
вчера первый раз спросила про ту картину, которую он  подарил  ей;  вытирала
ее, переставляла с места на место и потом целый поелеобед ходила по зале,  а
ночь не спала и теперь вот что: подайте ей Истомина! Сегодня встала, плачет,
дрожит, становится на колени, говорит: "Я не вытерплю, я опять с ума сойду".
Скажите, бога ради, что мне с нею делать? Ввести его к нам... при  матери  и
при Фрице... ведь это - невозможно, невозможно.
     Решили на том, что я переговорю с Истоминым и постараюсь узнать, каковы
будут на этот счет его намерения.
     - Знаете что, - говорила мне, прощаясь у двери, Ида,  -  первый  раз  в
жизни я начинаю человека ненавидеть! Я бы очень, очень хотела сказать  этому
гению, что он... самый вредный человек, какого я знаю.
     - И будет случай,  что  я  ему  это  скажу,  -  добавила  она,  откинув
собственною рукою дверную задвижку.
     - Маня Норк очень хочет повидаться с вами, - передал я без обиняков  за
обедом Истомину.
     - А! - это с ее стороны очень мило, только, к несчастию, неудобно, а то
бы я и сам рад ее видеть.
     - Отчего же, - говорю, - неудобно? Пойдемте к ним вечером.
     Истомин ел и ничего не ответил.
     - Вы не пойдете? - спросил я его, собираясь сумерками к Норкам.
     - Нет, не пойду, не пойду, - ответил он торопливо и сухо.
     - Напрасно, - говорю.
     - Мой милый друг! не тратьте лучше слов напрасно.
     - Надо вас послушаться, - ответил ему я и пошел  к  Норкам,  размышляя,
что за чушь такую я делал, приглашая с собою Истомина сегодня же.
     Ида Ивановна выслушала мой рапорт и пошла к Мане,  а  прощаясь,  сунула
мне записочку для передачи Роману Прокофьичу и сказала:
     - Если он этого не сделает, это  уж  будет  просто  бесчеловечно!  Маня
просит его униженно, и если он не пойдет, - я не знаю, что он  тогда  такое.
Приходите завтра вместе в пять часов - наших никого  не  будет,  потому  что
mamam (Маменька (франц.).) поедет с Шульцами в Коломну.
     Я вручил Истомину Манину записку. Он прочел ее и подал мне.  "Милый!  -
писала Маня, - я не огорчу тебя никаким словом, приди только ко мне на  одну
минутку".
     - Да; она очень хочет вас видеть, и завтра вечером  у  них,  кроме  Иды
Ивановны, никого не будет  дома,  -  сказал  я,  возвращая  Истомину  Манину
записку.
     Он взял у меня клочок, мелко изорвал его и ничего не ответил.
     На другой день, ровно в пять часов  вечера,  Истомин  вошел  ко  мне  в
пальто и шляпе.
     - Пойдемте! - сказал он с скверным выражением в голосе, и лицо  у  него
было злое, надменное, решительное и тревожное.
     Я встал, оделся, и мы вышли.
     - Вы уверены, что, кроме девушек, у них никого нет дома? -  спросил  он
меня, лениво сходя за мною с лестницы.
     - Я в этом уверен, - отвечал я и снова повторил ему слова Иды Ивановны.
     Истомин позеленел и спрятал руку за борт своего пальто.  Мне  казалось,
что, несмотря на теплый вечер, ему холодно, и он дрожит.
     Молча, не сказав друг другу ни слова, дошли мы  до  квартиры  Норков  и
позвонили.
     - Глядите, может  быть  старуха  дома?  -  проговорил  за  моим  плечом
каким-то упавшим голосом Истомин.
     Я ничего не успел ему ответить, потому что нас встретила Ида Ивановна.
     Истомин поклонился ей молча, она тоже ответила ему одним поклоном.
     - Подождите, - сказала она, введя нас в залу, и сама вышла.
     Истомин подошел было к окну, но тотчас же снова отошел в глубь  комнаты
и сел, облокотясь на фортепиано.
     Тревожно и с замиранием сердца я ждал момента этого странного свидания.
     Минуты через две в залу возвратилась Ида Ивановна.
     - Потрудитесь идти за мною, - сказала она Истомину.
     Он встал и смело пошел через спальню Софьи Карловны в комнату Мани. Ида
Ивановна пропустила его вперед и, взяв меня за руку, пошла следом за Романом
Прокофьичем.
     Идучи за Идой Ивановной, я чувствовал, что ее рука, которою она держала
мою руку, была совершенно холодна.  Я  посмотрел  ей  в  глаза  -  они  были
спокойны, но как бы ждали откуда-то неминуемой беды и были на страже.
     Истомин подошел к двери  Маниной  комнаты  и  остановился.  Дверь  была
отворена и позволяла видеть всю внутренность покоя.  Комната  была  в  своем
обыкновенном порядке: все было в  ней  безукоризненно  чисто,  и  заходившее
солнце тепло освещало  ее  сквозь  опущенные  белые  шторы.  Маня,  в  белом
пеньюаре, с очень коротко остриженными волосами на голове, сидела  на  своей
постели и смотрела себе на руки.
     - Сестра! - тихо позвала ее Ида Ивановна.
     Маня тихо подняла голову,  прищурила  свои  глазки,  взвизгнула  и,  не
касаясь ногами пола, перелетела с кровати на грудь Истомина.
     В это же мгновение Истомин резко оттолкнул ее и,  прыгнув  на  середину
комнаты, тревожно оглянулся на дверь.
     Отброшенная Маня держалась за голову и с каждым дыханием  порывалась  с
места к Истомину.
     - Не отгоняй меня!  не  отгоняй!  -  вскрикнула  она  голосом,  который
обрывался на каждом слове, и с протянутыми вперед руками снова  бросилась  к
художнику.
     Истомин одним прыжком очутился на окошке, открыл  раму  и  выскочил  на
железную крышу кухонного крыльца.
     В руке его я заметил щегольскую оленью ручку дорогого охотничьего ножа,
который обыкновенно висел у него над постелью. Чуть только кровельные  листы
загремели под ногами  художника,  мимо  окон  пролетело  большое  полено  и,
ударившись о стену, завертелось на камнях.
     Я выглянул в окно и увидал на кухонном крыльце Вермана. Истомина уж  не
было и помину. Соваж стоял с взъерошенными волосами, и в левой руке  у  него
было другое полено.
     - Я, это я, - говорил  Соваж,  потрясая  поленом.  Маня  тихо  и  молча
перебирала ручками свои короткие волосы.
     Я решительно не помню, что после было и как я  вышел.  Я  опомнился  за
воротами, столкнувшись лицом к лицу с Верманом, Соваж стоял на улице в одних
панталонах и толстой серпинковой рубашке и страшно дымил гадчайшей сигарой.
     - Герман! зачем вы это сделали? - спросил я его в сильном волнении.
     - Да! - отвечал Соваж;- да!.. бревном сакрамента...  мерзавца...  О,  я
его здесь подожду! я долго подожду с этой самой орудия!
     Герман кивнул головою назад и позволил мне разглядеть лежавшее  у  него
за пятками полено.
     - Друг мой, это бесполезно.
     - Я не друг ваш! - отвечал сердито Верман, - понимайте! Я не друг того,
у кого друг такой портной,
     - Какой портной, Верман?
     - Какой? какой портной? Какой без узла  шьет  -  вот  какой.  Нет;  ти,
каналья, с узлом нитка шей! да, с узлом, с узлом, черт тебя  съешь  с  твоей
шляпой и с палкой!
     Соваж вдруг поднял над головой лежавшее у него за каблуками  полено  и,
заскрипев зубами, как-то не проговорил, а прогавкал:
     - Портной без узла! я тебя... в столб вобью!
     Полено треснулось с этими словами о тумбу, и одно и другая одновременно
раскололись.
     Соваж стоял и ерошил свои волосы над разбитою тумбою. На улице не  было
ни души.
     Я долго смотрел на безмолвного Германа, - и  представьте  себе,  о  чем
размышлял я? Маня, вся только что разыгравшаяся сцена, все  это  улетело  из
моей головы, а я с непостижимейшим спокойствием вспомнил о  том  коренастом,
малорослом  германском  дикаре,  который  в  венском  музее   стоит,   перед
долговязым римлянином, и мне становилось понятно, как этот коренастый дикарь
мог побить и выгнать рослого, в шлем и латы закованного потомка Германика  и
Агриппины.
     Это непостижимо, каким это образом в такие страшные, критические минуты
вдруг иной раз вздумается о том, о чем бы,  кажется,  Нет  никакой  стати  и
думать в подобные минуты.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

     Возвратясь домой, я не пошел к  Истомину.  Было  ясно,  из-за  чего  он
разыграл всю эту гадкую историю: ему вообразилось, что его женят на Мане,  и
все это свидание счел за подготовительную сцену - за засаду.  Досадно  было,
зачем же он шел на это свидание? - чего же он хотел, чего еще  добивался  от
Мани?
     В одиннадцатом часу утра на другой день ко мне является Шульц - бледный
и оскорбленный.
     - Здравствуйте, - говорит, - и одевайтесь - пойдемте к  Истомину.
     - И что, - спрашиваю, - будет?
     - Будет? - дуэль будет. Я убью его.
     - Или он вас.
     - Или он меня.
     - Зачем же вам я-то?
     - Я хочу иметь свидетеля при этом разговоре.
     Мы вошли к Истомину; он лежал на диване,  закинув  руки  за  затылок  и
уложив ногу на ногу. При нашем приходе он прищурил глаза, но не  приподнялся
и не сказал ни слова.
     - Господин Истомин! - начал сухо Шульц. - Я много ошибся в вас...
     - Сделайте милость, со всем этим к черту!  -  вскрикнул,  сорвавшись  с
дивана, Истомин. - Я терпеть не могу присутствовать при составлении обо  мне
критических приговоров. Мне все равно, что обо мне думают.
     - Да, это очень может быть; говорят, что  в  России  есть  такие  люди,
которым все равно, что о них думают, но я во всяком случае  уверен,  что  вы
честный человек, господин Истомин.
     - Зачем же вам я-то?
     - Я хочу иметь свидетеля при этом разговоре.
     Мы вошли к Истомину; он лежал на диване,  закинув  руки  за  затылок  и
уложив ногу на ногу. При нашем приходе он прищурил глаза, но не  приподнялся
и не сказал ни слова.
     - Господин Истомин! - начал сухо Шульц. - Я много ошибся в вас...
     - Сделайте милость, со всем этим к черту!  -  вскрикнул,  сорвавшись  с
дивана, Истомин. - Я терпеть не могу присутствовать при составлении обо  мне
критических приговоров. Мне все равно, что обо мне думают.
     - Да, это очень может быть; говорят, что  в  России  есть  такие  люди,
которым все равно, что о них думают, но я во всяком случае  уверен,  что  вы
честный человек, господин Истомин.
     - А мне доставляет большое удовольствие заметить вам, что  вы  еще  раз
ошибаетесь: я нечестный человек, господин Шульц.
     Шульц немного сконфузился и спросил:
     - Отчего?
     Истомин" рассмеялся; он встал  на  ноги  и,  заложив  руки  в  карманы,
отвечал:
     - Оттого, господин Шульц, что несколько  раз  хотел  быть  как  следует
честным человеком, и мне это никогда не удавалось, - теперь  охоты  более  к
этому не имею. Еще  оттого,  господин  Шульц,  что  не  стоит  быть  честным
человеком, и, наконец, оттого, господин Шульц, что  быть  честным  человеком
значит или быть дураком, или походить на вас,  а  я  не  хочу  ни  того,  ни
другого.
     - Я, господин Истомин, хочу не замечать ваших  невежливостей...  -Шульц
поперхнулся, сдавил рукою горло и добавил: - Я  удивляюсь  только,  господин
Истомин, как вы можете быть так покойны.
     - Значит, вы не большой мудрец, господин Шульц; большие мудрецы  ничему
не удивлялись.
     - Может быть...  Простите,  пожалуйста;  я  не  для  разговоров  к  вам
пришел... у меня горло сдавливает, господин Истомин.
     - Ага! сдавливает -  это  хорошо,  что  сдавливает;  я  слыхал,  что  с
приближением к полюсам все собаки всегда перестают лаять!
     Шульц так и подпрыгнул.
     - Лаять! - вскрикнул он. - Лаять! Я лаю, господин Истомин; я лаю, да  я
молчком не кусаюсь, да-с; я верная собака, господин Истомин; я  не  кусаюсь.
Один человек на свете, которого я захотел загрызть, - это вы. Я вызываю  вас
на дуэль, господин Истомин.
     - Сделайте милость! мне давно хочется убить кого-нибудь, и я очень рад,
что это будет такой почтенный человек, как вы. Позвольте, вот одно  короткое
распоряжение только сделаю.
     Истомин подошел к столу и написал:
     "Я застрелился оттого, что мне надоело жить".
     Он подал эту записку мне и сказал, не глядя мне в глаза:
     - Это про всякий случай, если я подвернусь под негоциантскую пулю	-
     С этим вместе Истомин достал из стола пару пистолетов и подал их оба на
выбор Шульцу.
     - Извольте, я могу стреляться без секунданта, а моя квартира,  надеюсь,
гораздо  безопаснее  парголовского  леса.  Лицо  у  Истомина  было  злое   и
кровожадное.
     - Я так не могу, - отвечал Шульц. - У меня жена, дети и состояние:  мои
распоряжения нельзя сделать в одну минуту. Будемте стреляться послезавтра за
Коломягами.
     - Извольте, я могу подождать. Ян!  подай  пальто  господину  Шульцу,  -
крикнул громко Истомин и  снова  повалился  на  диван  и  уткнулся  лицом  в
подушку.
     Дуэли, однако, не было - ее не допустила Ида Ивановна.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

     - Господин Истомин! - сказала Ида, входя к нему вечером в т