блюдаем.
   - Так что же, - говорю, - стало быть, мне из-за этой политики так тут
целый век у них и пропадать?
   -А что же, - говорят, - все равно, сыне, где пропадать, а ты  молись:
у бога много милости, может быть он тебя и избавит.
   - Я, мол, молился, да уже сил моих нет и упование отложил.
   - А ты, - говорят, - не отчаявайся, потому что это большой грех!
   - Да я, - говорю, - не отчаяваюсь, а только... как же вы  это  так...
мне это очень обидно, что вы русские и земляки, и ничего пособить мне не
хотите.
   - Нет, - отвечают, - ты, чадо, нас в это не мешай, мы во Христе, а во
Христе нет ни еллин, ни жид; наши земляки все послушенствующие. Нам  все
равны, все равны.
   - Все? - говорю.
   - Да, - отвечают, - все, это наше научение от апостола Павла. Мы куда
приходим, не ссоримся... это нам не подобает. Ты раб и, что делать, тер-
пи, ибо и по апостолу Павлу, - говорят, - рабы должны  повиноваться*.  А
ты помни, что ты христианин, и потому о тебе нам уже  хлопотать  нечего,
твоей душе и без нас врата в рай уже отверзты, а эти во тьме будут, если
мы их не присоединим, так мы за них должны хлопотать.
   И показывают мне книжку.
   - Вот ведь, - говорят, - видишь, сколько здесь у нас человек  в  этом
реестре записано, - это все мы столько людей к нашей вере присоединили!
   Я с ними больше и говорить не стал и не вплел их больше,  как  окромя
одного, и то случаем: пригонил отколь-то раз один мой сынишка и говорит:
   - У нас на озере, тятька, человек лежит.
   Я пошел посмотреть: вижу, на ногах с колен чулки содраны, а с рук  по
локти перчатки сняты, татарва это искусно делают:  обчертит  да  дернет,
так шкуру и снимет, - а голова этого человека в сторонке валяется, и  на
лбу крест вырезан.
   "Эх, - думаю, - не хотел ты за меня, земляк, похлопотать,  и  я  тебя
осуждал, а ты вот сподобился и венец страдания приял. Прости меня теперь
ради Христа!"
   И взял я его перекрестил, сложил его головку с туловищем,  поклонился
до земли, и закопал, и "Святый боже" над ним пропел, - а куда другой его
товарищ делся, так и не знаю; но только тоже, верно, он тем  же  кончил,
что венец приял, потому что у нас после по орде у  татарок  очень  много
образков пошло, тех самых, что с этими миссионерами были.
   - А эти миссионеры даже и туда, в Рынь-пески, заходят?
   - Как же-с, они ходят, но только все без пользы без всякой.
   - Отчего же?
   - Обращаться не знают как. Азията в веру приводить надо  со  страхом,
чтобы он трясся от перепуга, а они им бога смирного  проповедывают.  Это
попервоначалу никак не годится, потому что азият смирного бога без угро-
зы ни за что не уважит и проповедников побьет.
   - А главное, надо полагать, идучи к азиатам, денег  и  драгоценностей
не надо при себе иметь.
   - Не надо-с, а впрочем, все равно они не поверят, что кто-нибудь при-
шел да ничего при себе не принес; подумают, что где-нибудь в степи зако-
пал, и пытать станут, и запытают.
   - Вот разбойники!
   - Да-с; так было при мне с одним жидовином:  старый  жидовин  невесть
откуда пришел и тоже о вере говорил. Человек хороший, и, видно,  к  вере
своей усердный, и весь в таких лохмотках, что вся  плоть  его  видна,  а
стал говорить про веру, так даже, кажется, никогда бы  его  не  перестал
слушать. Я с ним попервоначалу было спорить зачал, что  какая  же,  мол,
ваша вера, когда у вас святых нет, но он говорит: есть, и начал по  тал-
муду читать, какие у них бывают святые... очень занятно, а  тот  талмуд,
говорит, написал раввин Иовоз бен Леви, который был  такой  ученый,  что
грешные люди на него смотреть не могли; как взглянули, сейчас все умира-
ли, через что бог позвал его перед самого себя и говорит: "Эй ты, ученый
раввин, Иовоз бен Леви! то хорошо, что ты такой ученый, но только то не-
хорошо, что чрез тебя все мои жидки могут умирать. Не на то, говорит,  я
их с Моисеем через степь перегнал и через море переправил.  Пошел-ну  ты
за это вон из своего отечества и живи там, где бы тебя никто не мог  ви-
деть". А раввин Леви как пошел, то ударился до самого до того места, где
был рай, и зарыл себя там в песок по самую шею, и пребывал в песке  три-
надцать лет, а хотя же и был засыпан по шею, но всякую субботу приготов-
лял себе агнца, который был печен огнем, с небеса нисходящим. И если ко-
мар или муха ему садилась на нос, чтобы пить его кровь, то они тоже сей-
час были пожираемы небесным огнем... Азиятам это очень  понравилось  про
ученого раввина, и они долго сего жидовина слушали, а потом приступили к
нему и стали его допрашивать: где он, идучи к ним, свои деньги  закопал?
Жидовин, батюшки, как клялся, что денег у него нет, что его бог без все-
го послал, с одной мудростью, ну, однако, они ему не поверили, а сгребли
уголья, где костер горел, разостлали на горячую золу коневью шкуру,  по-
ложили на нее и стали потряхивать. Говори им да говори:  где  деньги?  А
как видят, что он весь почернел и голосу не подает:
   "Стой, - говорят, - давай мы его по горло  в  песок  закопаем:  может
быть, ему от этого проходит".
   И закопали, но, однако, жидовин так закопанный и помер, и голова  его
долго потом из песку чернелась, но дети ее стали пужаться,  так  срубили
ее и в сухой колодец кинули.
   - Вот тебе и проповедуй им!
   - Да-с, очень трудно, но а деньги у этого жидовина все-таки ведь  бы-
ли.
   - Были??
   - Были-с; его потом волки тревожить стали и шакалки и всего по кусоч-
кам из песку повытаскали и, наконец, добрались и до обуви. Тут сапожонки
растормошили, а из подметки семь монет выкатились. Нашли их потом.
   - Ну, а как же вы-то от них вырвались?
   - Чудом спасен.
   - Кто же это чудо сделал, чтобы вас избавить?
   - Талафа.
   - Это кто же такой этот Талафа: тоже татарин?
   - Нет-с; он другой породы, индийской, и даже не простой индеец, а их-
ний бог, на землю сходящий.
   Упрошенный слушателями, Иван Северьяныч Флягин рассказал  нижеследую-
щее об этом новом акте своей житейской драмокомедии.


                               ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

   - После того как татары от наших мисанеров избавились,  опять  прошел
без мала год, и опять была зима, и мы перегнали косяки  тюбеньковать  на
сторону поюжнее, к Каспию, и тут вдруг одного дня перед вечером пригони-
ли к нам два человека, ежели только можно их за человеков  считать.  Кто
их знает, какие они и откуда и какого рода и звания. Даже  языка  у  них
никакого настоящего не было, ни русского, ни татарского, а говорили сло-
во по-нашему, слово по-татарски, а то промеж себя  невесть  по-каковски.
Оба не старые, один черный, с большой бородой, в халате, будто и на  та-
тарина похож, но только халат у него не пестрый, а весь  красный,  и  на
башке острая персианская шапка, а другой рыжий, тоже в халате, но этакий
штуковатый: все ящички какие-то при себе имел, и сейчас чуть  ему  время
есть, что никто на него не смотрит, он с себя халат долой снимет и оста-
ется в одних штанцах и в курточке, а эти штанцы и курточка по-такому ши-
ты, как в России на заводах у каких-нибудь немцев бывает. И все он,  бы-
вало, в этих ящичках что-то вертит да перебирает, а что такое у него там
содержалось? - лихо его ведает. Говорили, будто из  Хивы*  пришли  коней
закупать и хотят там у себя дома с кем-то войну делать, а  с  кем  -  не
сказывают, но только все татарву против русских подущают. Слышу я,  этот
рыжий, - говорить он много  не  умеет,  а  только  выговорит  вроде  как
по-русски "нат-шальник" и плюнет; но денег с ними при себе не было,  по-
тому что они, азияты, это знают, что если с деньгами в  степь  приехать,
то оттоль уже с головой на плечах не выедешь, а манули они наших  татар,
чтобы им косяки коней на их реку, на Дарью, перегнать и там расчет  сде-
лать. Татарва и туда и сюда мыслями рассеялись и не  знают:  согласиться
на это или нет? Думают, думают, словно золото копают, а, видно,  чего-то
боятся.
   А те их то честью уговаривали, а потом тоже и пугать начали.
   "Гоните, - говорят, - а то вам худо может быть: у нас есть бог  Тала-
фа, и он с нами свой огонь прислал, Не дай бог, как рассердится".
   Татары того бога не знают и сомневаются, что он им  сделать  может  в
степи зимою с своим огнем, - ничего. Но этот  чернобородый,  который  из
Хивы приехал, в красном халате, говорит, что если, говорит, вы сомневае-
тесь, то Талафа вам сею же ночью свою силу покажет, только вы,  говорит,
если что увидите или услышите, наружу не выскакивайте, а то  он  сожжет.
Разумеется, всем это среди скуки степной, зимней, ужасть как  интересно,
и все мы хотя немножко этой ужасти боимся, а рады посмотреть: что  такое
от этого индийского бога будет; чем он, каким чудом проявится?
   Позабрались мы с женами и с детьми под ставки рано и ждем... Все тем-
но и тихо, как и во всякую ночь, только вдруг, так в первый сон, я  слы-
шу, что будто в степи что-то как вьюга прошипело и  хлопнуло,  и  сквозь
сон мне показалось, будто с небеси искры посыпались.
   Схватился я, гляжу, и жены мои ворочаются, и ребята заплакали.
   Я говорю:
   "Цыть! заткните им глотки, чтобы сосали и не плакали".
   Те зацмоктали, и стало опять тихо, а в темной степи вдруг опять вверх
огонь зашипел... зашипело и опять лопнуло...
   "Ну, - думаю, - однако, видно, Талафа-то не шутка!"
   А он мало спустя опять зашипел, да уже совсем на другой манер, -  как
птица огненная, выпорхнул с хвостом, тоже с огненным, и огонь  необыкно-
венно какой, как кровь красный, а лопнет, вдруг все желтое  сделается  и
потом синее станет.
   По становищу, слышу, все как умерло. Не слыхать,  этого,  разумеется,
никому нельзя этакой пальбы, но все, значит, оробели и лежат под тулупа-
ми. Только слышно, что земля враз вздрогнет, затрясется и опять  станет.
Это, можно разуметь, кони шарахаются и все в кучу  теснятся,  да  слышно
раз было, как эти хивяки или индийцы куда-то пробегли, и сейчас опять по
степи огонь как пустится змеем... Кони как зынули на  то,  да  и  понес-
лись... Татарва и страх позабыли, все повыскакали, башками  трясут,  во-
пят: "Алла! Алла!" - да в погоню, а те, хивяки, пропали, и следа их нет,
только один ящик свой покинули по себе на память... Вот тут как все наши
батыри угнали за табуном, а в стану одни бабы да старики остались,  я  и
догляделся до этого ящика: что там такое? Вижу, в нем  разные  земли,  и
снадобья, и бумажные трубки: я стал раз одну эту трубку близко к  костру
рассматривать, а она как хлопнет, чуть мне огнем все глаза не выжгло,  и
вверх полетела, а там... бббаххх, звездами рассыпало...  "Эге,  -  думаю
себе, - да это, должно, не бог, а просто фейверок, как у нас в публичном
саду пускали", - да опять как из яругой трубки бабахну, а гляжу, татары,
кои тут старики остались, уже и повалились и ничком лежат кто где  упал,
да только ногами дрыгают... Я было попервоначалу и сам испугался, но по-
том как увидал, что они этак дрыгают, вдруг совсем в  иное  расположение
пришел и, с тех пор как в полон попал, в первый раз как заскриплю  зуба-
ми, да и ну на них вслух какие попало незнакомые слова произносить. Кри-
чу как можно громче:
   "Парле-бьен-комса-шире-мир-ферфлюхтур-мин-адью-мусью!"
   Да еще трубку с вертуном выпустил... Ну, тут  уже  они,  увидав,  как
вертун с огнем ходит, все как умерли... Огонь погас, а они все лежат,  и
только нет-нет один голову поднимет, да и опять сейчас  мордою  вниз,  а
сам только пальцем кивает, зовет меня к себе. Я подошел и говорю:
   "Ну, что? признавайся, чего тебе, проклятому:  смерти  или  живота?",
потому что вижу, что они уже страсть меня боятся.
   "Прости, - говорят, - Иван, не дай смерти, а дай живота".
   А в другом месте тоже и другие таким манером кивают и все прощенья  и
живота просят.
   Я вижу, что хорошо мое дело заиграло: верно уже я за все  свои  грехи
оттерпелся, и прошу:
   "Мать пресвятая владычица, Николай Угодник, лебедики мои,  голубчики,
помогите мне, благодетели!"
   А сам татар строго спрашиваю:
   "В чем и на какой конец я вас должен простить и животом жаловать?"
   "Прости, - говорят, - что мы в твоего бога не верили".
   "Ага, - думаю, - вон оно как я их пугнул", - да говорю: "Ну  уж  нет,
братцы, врете, этого я вам за противность релегии ни за что  но  прощу!"
Да сам опять зубами скрип да еще трубку распечатал.
   Эта вышла с ракитою... Страшный огонь и треск.
   Кричу я на татар:
   "Что же: еще одна минута, и я вас всех погублю, если вы не  хотите  в
моего бога верить".
   "Не губи, - отвечают, - мы все под вашего бога согласны подойти".
   Я и перестал фейверки жечь и окрестил их в речечке.
   - Тут же, в это самое время и окрестили?
   - В эту же самую минуту-с. Да и что же тут было долго  время  препро-
вождать? Надо, чтобы они одуматься не могли. Помочил их по башкам  води-
цей над прорубью, прочел "во имя отца и сына", и  крестики,  которые  от
мисанеров остались, понадевал на шеи, и велел им того  убитого  мисанера
чтобы они за мученика почитали и за него молились, и могилку им показал.
   - И они молились?
   - Молились-с.
   - Ведь они же никаких молитв христианских, чай, не знали, или  вы  их
выучили?
   - Нет; учить мне их некогда было, потому что я видел, что мне  в  это
время бежать пора, а велел им: молитесь,  мол,  как  до  сего  молились,
по-старому, но только Аллу называть не  смейте,  а  вместо  него  Иисуса
Христа поминайте. Они так и приняли сие исповедание.
   - Ну, а потом как же все-таки вы от этих  новых  христиан  убежали  с
своими искалеченными ногами и как вылечились?
   - А потом я нашел в тех фейверках едкую землю; такая, что чуть  ее  к
телу приложишь, сейчас она страшно тело палит. Я ее и приложил и притво-
рился, будто я болен, а сам себе все, под  кошмой  лежа,  этой  едкостью
пятки растравливал и в две недели так растравил, что у меня вся как есть
плоть на ногах взгноилась и вся та щетина, которую мне татары десять лет
назад засыпали, с гноем вышла. Я как можно скорее обмогнулся, но виду  в
том не подаю, а притворяюсь, что мне еще хуже стало, и наказал я бабам и
старикам, чтобы они все как можно усердней за меня молились, потому что,
мол, помираю. И положил я на них вроде епитимьи пост, и три дня я им  за
юрты выходить не велел, а для большей еще острастки самый  большой  фей-
верк пустил и ушел...
   - Но они вас не догнали?
   - Нет; да и где им было догонять: я их так запостил  и  напугал,  что
они небось радешеньки остались и три дня носу из юрт не казали, а  после
хоть и выглянули, да уже искать им меня далеко было. Ноги-то у меня, как
я из них щетину спустил, подсохли, такие легкие стали, что как разбежал-
ся, всю степь перебежал.
   - И все пешком?
   - А то как же-с, там ведь не проезжая  дорога,  встретить  некого,  а
встретишь, так не обрадуешься, кого обретешь. Мне на четвертый день  чу-
вашин показался, один пять лошадей гонит, говорит: "Садись верхом".
   Я поопасался и не поехал.
   - Чего же вы его боялись?
   - Да так... он как-то мне неверен показался, а притом нельзя  было  и
разобрать, какой он религии, а без этого на степи страшно. А он, бестол-
ковый, кричит: "Садись, - кричит, - веселей, двое будем ехать".
   Я говорю:
   "А кто ты: может быть, у тебя бога нет?"
   "Как, - говорит, - нет: это у татарина бока нет, он кобылу ест,  а  у
меня есть бок".
   "Кто же, - говорю, - твой бог?"
   "А у меня, - говорит, - все бок: и солнце бок, и месяц бок, и  звезды
бок... все бок. Как у меня нет бок?"
   "Все!.. гм... все, мол, у тебя бог, а Иисус Христос, - говорю, - ста-
ло быть, тебе не бог?"
   "Нет, - говорит, - и он бок, и богородица бок, и Николач бок..."
   "Какой, - говорю, - Николач?"
   "А что один на зиму, один на лето живет".
   Я его похвалил, что он русского Николая Чудотворца уважает.
   "Всегда, - говорю, - его почитай, потому что он  русский",  -  и  уже
совсем было его веру одобрил и совсем с ним ехать хотел, а он,  спасибо,
разболтался и выказался.
   "Как же, - говорит, - я Николача почитаю: я ему на зиму пущай хоть не
кланяюсь, а на лето ему двугривенный даю, чтоб он мне хорошенько коровок
берег, да! Да еще на него одного не надеюсь, так Керемети*  бычка  жерт-
вую".
   Я и рассердился.
   "Как же, - говорю, - ты смеешь на Николая Чудотворца не и надеяться и
ему, русскому, всего двугривенный, а своей мордовской  Керемети  поганой
целого бычка! Пошел прочь, - говорю, - не хочу я с тобою... я с тобою не
поеду, если ты так Николая Чудотворца не уважаешь".
   И не поехал: зашагал во всю мочь, не успел опомниться, смотрю, к  ве-
черу третьего дня вода завиднелась и люди. Я лег для опаски  в  траву  и
высматриваю: что за народ такой? Потому что боюсь,  чтобы  опять  еще  в
худший плен не попасть, но вижу, что эти люди пищу варят... Должно быть,
думаю, христиане. Подполоз еще ближе: гляжу, крестятся и водку  пьют,  -
ну, значит, русские!.. Тут я и выскочил из травы и объявился. Это,  выш-
ло, ватага рыбная: рыбу ловили. Они меня,  как  надо  землякам,  ласково
приняли и говорят:
   "Пей водку!"
   Я отвечаю:
   "Я, братцы мои, от нее, с татарвой живучи, совсем отвык".
   "Ну, ничего, - говорят, - здесь своя нацыя, опять привыкнешь: пей!"
   Я налил себе стаканчик и думаю:
   "Ну-ка, господи благослови, за свое возвращение!" - и выпил, а ватаж-
ники пристают, добрые ребята.
   "Пей еще! - говорят, - ишь ты без нее как зачичкался*".
   Я и еще одну позволил и сделался очень откровенный: все им рассказал:
откуда я и где и как пребывал. Всю ночь я им, у огня сидя, рассказывал и
водку пил, и все мне так радостно было, что я опять на святой  Руси.  но
только под утро этак, уже костерок стал тухнуть и почти все, кто слушал,
заснули, а один из них, ватажный товарищ, говорит мне:
   "А паспорт же у тебя есть?"
   Я говорю:
   "Нет, нема".
   "А если, - говорит, - нема, так тебе здесь будет тюрьма".
   "Ну так я, - говорю, - я от вас не пойду; а у вас  небось  тут  можно
жить и без паспорта?"
   А он отвечает:
   "Жить, - говорит, - у нас без паспорта можно, но помирать нельзя".
   Я говорю:
   "Это отчего?"
   "А как же, - говорит, - тебя поп запишет, если ты без паспорта?
   "Так как же, мол, мне на такой случай быть?"
   "В воду, - говорит, - тебя тогда бросим на рыбное пропитание".
   "Без попа?"
   "Без попа".
   Я, в легком подпитии будучи, ужасно этого испугался и стал плакать  и
жалиться, а рыбак смеется.
   "Я, - говорит, - над тобою шутил: помирай смело,  мы  тебя  в  родную
землю зароем".
   Но я уже очень огорчился и говорю:
   "Хороша, мол, шутка. Если вы этак станете надо мною часто шутить, так
я и до другой весны не доживу".
   И чуть этот последний товарищ заснул, я  поскорее  поднялся  и  пошел
прочь, и пришел в Астрахань, заработал на поденщине рубль и с того  часу
столь усердно запил, что не помню, как очутился в ином  городе,  и  сижу
уже я в остроге, а оттуда меня по пересылке  в  свою  губернию  послали.
Привели меня в наш город, высекли в полиции и в свое  имение  доставили.
Графиня, которая меня за кошкин хвост сечь приказывала, уже  померла,  а
один граф остался, но тоже очень состарился, и богомольный стал, и конс-
кую охоту оставил. Доложили ему, что я пришел, он меня вспомнил и  велел
меня еще раз дома высечь и чтобы я к батюшке, к отцу Илье, на  дух  шел.
Ну, высекли меня по-старинному, в разрядной избе, и  я  прихожу  к  отцу
Илье, а он стал меня исповедовать и на три года не разрешает мне причас-
тия...
   Я говорю:
   "Как же так,  батюшка,  я  было...  столько  лет  не  причащамшись...
ждал..."
   "Ну, мало ли, - говорит, - что; ты ждал, а зачем ты, - говорит, - та-
тарок при себе вместо жен держал... Ты знаешь ли, - говорит, - что я еще
милостиво делаю, что тебя только от причастия отлучаю, а  если  бы  тебя
взяться как должно по правилу святых отец исправлять, так на тебе на жи-
вом надлежит всю одежду сжечь, но только ты, - говорит, - этого не  бой-
ся, потому что этого теперь по полицейскому закону не позволяется".
   "Ну что же, - думаю, - делат