:
     - Как это... я несправедливо сделал!
     - Да; вы несправедливо сделали; этот чиновник в  самом  деле  мог  быть
занят, мог и позабыть.
     - Ну, перестаньте.
     - Отчего?
     - Какие у них занятия!
     - У дипломатов-то?
     - Да!
     - А сношения?
     - Все глупости.
     - Покорно вас благодарю.
     - Разумеется; у них жрать всегда готовое.  Я,  батюшка,  проходил,  сам
видел: внизу там повар в колпаке, и кастрюли кипели. Чего еще: жри  пока  не
надо.
     Я дольше не выдержал, рассмеялся и приказал подать еще вина.
     Шерамур осветился; он почувствовал, что его пытка кончилась:  он  опять
изловил мою руку, помял ее, поводил, вздохнул и сказал:
     - Бросим... не надо ничего.
     - Это дело о вашей судьбе бросить?
     - Да; какая судьба... Ну ее!..
     - А мне, - говорю, - ужасно даже это ваше равнодушие к себе.
     - Ну вот - есть о чем.
     "Русский человек, - думаю себе, - одна у него жизнь, и та - безделица".
А он вдруг оказывает мне снисхождение.
     - Вы, - говорит, - можете, если хотите, лучше в Петербурге.
     - Что это такое?
     - Да прямо Горчакову поговорите.
     - А вы думаете, что я такая персона, что вижу Горчакова запросто и могу
с ним о вас разговаривать и сказать, что  в  Париже  проживает  второй  Петр
Иванович Бобчинский.
     - Зачем Бобчинский - сказать просто, так, что было.
     - А вы думаете, я знаю, что такое с вами было?
     - Разумеется, знаете.
     - Ошибаетесь: я знаю только, что вас цыгане с девятого  воза  потеряли,
что вас землемер в тесный пасалтырь  запирал,  что  вы  на  двор  просились,
проскользнули, как Спиноза, и ушли оттого, что не знали,  почему  сие  важно
в-пятых.
     - Вот, вот это все и есть, - больше ничего не было.
     - Неужто это так - решительно все?
     - Да, разумеется, так!
     - И больше _ничего?_
     - Ничего!
     - Припомните?
     Припоминал, припоминал и говорит:
     - Я у одной дамы был, она меня  к  одному  мужчине  послала,  а  тот  к
другому. Все добрые, а помогать не могут. Тогда один мне  работу  дал  и  не
заплатил - его арестовали.
     - Вы писали, что ли?
     - Да.
     - Что же такое?
     - Не знаю. Я середину писал - без конца, без начала.
     - И политичнее этого у вас всю жизнь ничего не было?
     - Не было.
     - Ну так вот же вам последний сказ: как вы  себя  дурно  ни  держали  в
посольстве, ступайте опять к этой даме и расскажите ей откровенно  все,  что
мне сказали, - и она сама съездит и попросит  навести  о  вас  справки:  вы,
верно, невинны и, может быть, никем не преследуетесь.
     - Нет; к ней-то уж я не пойду.
     - Почему? Молчит.
     - Что же вы не отвечаете? Опять молчит.
     - Шерамур! ведь мы сейчас расстаемся! говорите:  почему  вы  не  хотите
опять сходить к этой даме?
     - Она бесстыдница.
     - Что-о?
     Я от нетерпения и досады даже топнул и возвысил голос:
     - Как, она бесстыдница?
     - А зачем она черт знает что читать дает.
     - Повторите мне сейчас, что такое она дала вам бесстыдное.
     - Книжку.
     - Какую?
     - Нет-с, я этого не могу назвать.
     - Назовите, - я этого требую, потому  что  я  уверен,  что  она  ничего
бесстыжего сделать не могла, вы это на нее выдумали.
     - Нет, не выдумал. А я говорю:
     - Выдумали.
     - Не выдумал.
     - Ну так назовите ее бесстыдную книжку. Он покраснел и засмеялся.
     - Извольте называть! - настаивал я.
     - Так... вы по крайней мере - того...
     - Чего?
     - Отвернитесь.
     - Хорошо - я на вас не гляжу.
     - Она сказала...
     - Ну!
     Он понизил голос и стыдливо пролепетал:
     - "Вы бы читали хорошие английские рооманы..." и дала...
     - Что-о та-акое?!
     - "Попэнджой ли он!"
     - Ну-с!
     - Больше ничего.
     - Так что же тут дурного?
     - Как что дурного?.. "Попэнджой ли он"... Что за мерзость.
     - Ну, и вы этим обиделись?
     - Да-с; я сейчас ушел.
     Право, я почувствовал желание швырнуть в него что попало  или  треснуть
его стаканом по лбу, - так он был  мне  в  эту  минуту  досадителен  и  даже
противен своею безнадежною бестолковостью и беспомощностью... И только тут я
понял всю глубину и серьезность  так  называемого  "петровского  разрыва"...
Этот "Попэнджой" воочию убеждал, как люди друг друга не понимают, но спорить
и рассуждать о романе  было  некогда,  потому  что  появился  комиссионер  и
возвестил, что время идти в вагон.
     Шерамур все провожал нас до последней стадии, - даже нес мой плед и  не
раз принимался водить туда и сюда мою руку, а в самую последнюю  минуту  мне
показалось, как будто  он  хотел  потянуть  меня  к  себе  или  сам  ко  мне
потянуться. По лицу у него скользнула какая-то тень, и  волнение  его  стало
несомненно: он торопливо бросил плед и побежал, крикнув на бегу:
     - Прощайте; я, должно быть, муху сожрал.
     Такова была наша разлука.

        ^TГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ^U

     Париж давно был за нами.
     По мере того как я освобождался от  нервной  усталости  в  вагоне,  мне
стало припоминаться другое время и другие люди, которых положение и  встречи
имели хотя некоторое маленькое подобие с тем, что было у меня  с  Шерамуром.
Мне  вспомянулся  дерзновенный  "старец  Погодин"  и   его   просветительные
паломничества в  Европу  с  благородною  целию  просветить  и  наставить  на
истинный путь Искандера, нежные чувства к коему "старец" исповедал  в  своей
"Простой речи о мудрых вещах" (1874 г.). Потом представился  Иван  Сергеевич
Тургенев - этот даровитейший из всех нас  писатель  -  и  "мягкий  человек";
пришел на ум и тот рослый грешник, чьи черты Тургенев изображал в Рудине,  -
человек, которого Тургенев видел и наблюдал здесь же, в этом самом Париже, и
мне стало не по себе. Это даже жалостно и жутко сравнивать. Там у всех  есть
вид и содержание и свой нравственный облик, а это... именно что-то  цыганами
оброненное; какая-то затерть, потерявшая признаки чекана.  Какая-то  бедная,
жалкая изморина, которую остается хоть веретеном встряхнуть да  выбросить...
Что это такое? Или взаправду это уже чересчур хитро  задуманная  "загадочная
картинка", из тех,  которыми  полны  окна  мелких  лавчонок  Парижа?  Глупые
картинки, а над ними прилежно трудят головы очень  неглупые  люди.  Из  этих
головоломок мне  особенно  припоминалась  одна:  какой-то  завиток  -  серая
размазня с подписью: "Quest-ce que c'est?" {Что это  такое?  (франц.).}  Она
более всех других интригует и  мучит  любопытных  и  сбивает  с  толку  тех,
которые выдают себя за лучших знатоков всех загадок. Они вертят  ее  на  все
стороны, надеясь при одном счастливом обороте открыть: что такое  сокрыто  в
этом гиероглифе? и не открывают, да и не откроют ничего - потому что там нет
ничего, потому что это просто пятно - и ничего более.
     По возвращении в Петербург мне приходилось  говорить  кое-где  об  этом
замечательном  экземпляре  нашей  эмиграции,  и  все   о   нем   слушали   с
любопытством, иные с состраданием, другие смеялись. Были и такие, которые не
хотели верить, чтобы за видимым  юродством  Шерамура  не  скрывалось  что-то
другое. Говорили, что "надо бы его положить да поласкать каленым утюжком  по
спине". Конечно, каждый судил по-своему, но  была  в  одном  доме  вальяжная
няня, которая положила ему суд  особенный  и  притом  прорекла  удивительное
пророчество.  Это  была  особа  фаворитная,  которая  пользовалась  в   доме
уважением и правом вступать с короткими знакомыми в разговор и  даже  делать
им замечания.
     Она, разумеется, не принадлежала ни к одной из ярко очерченных в России
политических партий и хотя  носила  "панье"  и  соблюдала  довольно  широкую
фантазию  в  "шнипе",  но  в  вопросах  высших  мировых  coterie  {Ценностей
(франц.).} держалась взглядов Бежецкого уезда, откуда происходила  родом,  и
оттуда же вынесла запас русских  истин.  Ей  не  понравилось  легкомыслие  и
шутливость, с которыми все мы относились  к  Шерамуру;  она  не  стерпела  и
заметила это.
     - Нехорошо, - сказала она, - человек ничевошный, над ним грех смеяться:
у него есть ангел, который видит лицо.
     - Да что же делать, когда этот человек никуда не годится.
     - Это не ваше дело: так бог его создал.
     - Да он и в бога-то не верит.
     - А господь с ним - глуп, так и не верит, и без  него  дело  обойдется,
ангел у него все-таки есть и о нем убивается.
     - Ну уж будто и убивается?
     - Конечно! Он к нему приставлен и соблюдет. Вы как  думаете:  ведь  чем
плоше человек, тем ангел к нему умней ставится, чтобы довел до дела.  Это  и
ему в заслугу.
     - Ну да, вы как заведете о дураке, так никогда не кончите.  Это  у  вас
самые милые люди.
     Она слегка обиделась, начала тыкать пальцем  в  рассыпанные  детьми  на
скатерти крошки и с дрожанием в голосе докончила:
     - Что они вам мешают, дурачки! их бог послал, терпеть  их  надо,  может
быть он определится к такой цели, какой все вы ему и не выдумаете.
     - А вы этому верите?
     - Я? почему же? верю и уповаю... А вот вам тогда и будет стыдно!
     "Вот она, - думаю, - наша мать Федорушка, распредобрая,  распретолстая,
что во все края протянулася и всем ласково улыбнулася.
     Украшайся добротою, если другим нечем".
     Няня казалась немножко расстроена, и с нею больше не спорили  и  теплой
веры ее не огорчали, тем более что никто не думал, что всей этой истории еще
не конец и что о Шерамуре, долго спустя, получатся новейшие и  притом  самые
интересные известия.

        ^TГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ^U

     Прошло около двух лет; в Герцеговине кто-то встряхнул старые  счеты,  и
пошла кровь. Было и не до Шерамура. У нас шли споры о том, как мы  исполнили
наше призвание. Ничего не понимая в политике, я не принимал  в  этих  спорах
никакого участия. Но с окончанием войны  я  разделял  нетерпеливые  ожидания
многих, чтобы скорее начинала дешеветь страшно  вздорожавшая  провизия.  Под
влиянием этих нетерпеливых, но тщетных ожиданий я, бывало, как возвращаюсь с
прогулки, сейчас же обращаюсь к этажерке, где в заветном уголке  на  полочке
поджидает меня докучная книжка с постоянно возрастающей "передержкой". И вот
раз, сунувшись в этот уголок,  я  нахожу  какую-то  незнакомую  мне  вещь  -
сверток, довольно дурно завернутый в бумагу, - очевидно книга. На бумаге нет
ничьего имени, но есть какие-то расплывшиеся письмена, писанные в самый край
"под теснотку", как пишут неряхи. Начинаю делать опыты, чтобы это  прочесть,
и после больших усилий читаю: "долг и за процент ж. в.  х.".  Больше  ничего
нет.
     Снимаю бумагу  и  нахожу  книгу  Ренана  "St.  Paul",  {"Святой  Павел"
(франц.).} но прежде, чем я успел ее развернуть,  из  нее  что-то  выпало  и
покатилось. Начинаю "искать,  шарить  по  всем  местам:  что  бы  это  такое
вывалилось? Зову служанку, ищем вдвоем, втроем,  все  приподнимаем,  двигаем
тяжелую мебель и, наконец, находим... Но что? -  Находим  чистейшего  золота
двадцатифранковую французскую монету! Не может же быть, чтобы  она  валялась
тут исстари: пол метут, натирают, и не  могли  бы  ее  не  заметить...  Нет;
монета положительно сейчас только выпала из книги. Но что это такое? зачем и
кто мог сделать мне такое приношение? Ломаю голову, припоминаю,  не  положил
ли я ее сам, соображаю то и другое и не  прихожу  ни  к  какому  результату.
Опять разыскиваю оберточную бумагу и рассматриваю письмена, возлагая на  них
последнюю надежду узнать: что это за  явление?  Ничего  более:  "долг  и  за
процент ж.  в.  х..."  Характер  почерка  неуловим,  потому  что  писано  на
протекучке, и  все  расплылось...  Соображаю,  что  здесь  _долг_  и  что  -
_процент_, или  "за  процент":  монета  долг,  а  книга  "за  процент",  или
наоборот? И потом, что значат эти "ж. в.  х."?  Нет  сомнения,  что  это  не
первые буквы какого-либо имени, а совсем что-то другое... Что же это  такое?
Подбираю, думаю и сочиняю: все выходит как-то странно и некстати: "жму  вашу
руку", -  но  последняя  буква  не  та:  "жгу  ваш  хохол",  тут  все  буквы
соответствуют словам, но для чего же кому-нибудь было бы нужно написать  мне
такую глупость? Или это продолжение фразы: посылаю "долг и за  процент"  еще
вот что, например, - "желтый ватошный халат" или "женский ватошный халат"...
Все никуда не годится. Глупый водевильный случай, а интересует! Даже во  сне
соображаю и подбираю: "желаю вам  хорошего".  Вот,  кажется,  это  пошло  на
дорогу! Еще лучше:  "живу  весьма  хорошо";  или...  наконец,  батюшки  мои!
батюшки, да это так и  есть:  не  надлежит  ли  это  читать...  "жру  всегда
хорошо"? Решительно это так, и не может быть иначе.  Но  тогда  что  же  это
значит: неужто здесь был Шерамур? Неужто он  появился  в  Петербурге  именно
теперь, в это странное время, и проскользнул  ко  мне?  Какова  отчаянность!
Или, может быть, его простили и разрешили, и  он  ходит  смело  по  вольному
паспорту... Ведь, говорят, все возможно в природе.
     Я припомнил, что девушка мне дня три-четыре назад сказывала о  каком-то
незнакомом ей господине,  который  приходил,  спрашивал,  просил  позволения
"обождать" и ждал, но не дождался, ушел, сказавши, что опять придет,  но  до
сих пор не приходил.
     Расспрашивал:  каков  был  приходивший  ростом,  дородством,  лицом   -
красотою? - ничего не  добился.  Все  приметы  описывают  точно  на  русском
паспорте: к кому хочешь приложи - всем одинаково впору будет.
     Остается одно: книгу поставить на полку, золото спрятать, а  незнакомца
ждать. Я так и сделал, и ждал его терпеливо, с  надеждою,  что  авось  он  и
совсем не придет. Так минул день, два, неделя и месяц, и  наконец,  когда  я
совсем перестал ждать, - он вдруг и явился.
     Звонок; девушка отпирает дверь и спешно бежит вперед гостя шепнуть:
     - Это тот, который ждал.
     Легкое волнение, и выхожу навстречу.

        ^TГЛАВА ДВАДЦАТАЯ^U

     Входит человек средних лет, совершенно мне незнакомый и  называет  себя
незнакомым же именем.
     Прошу садиться и осведомляюсь: чем могу служить.
     - Я, - говорит, - недавно из-за границы; жил  два  месяца  в  Париже  и
часто виделся там с одним странным земляком, которого вы знаете.  Он  дал  к
вам поручение - доставить посылочку. Я ее тут у  вас  и  оставил,  чтобы  не
носить, но позабыл сказать прислуге.
     - Я, - отвечаю, - нашел какую-то посылочку; но от кого это?
     Он назвал Шерамура.
     - Как же, - говорю, - очень его знаю. Ну что он, как, где живет  и  все
так же ли бедствует, как бедствовал?
     - Он в Париже, но что касается бедствования, то в каком смысле  вы  это
берете... Если насчет жены...
     - Как, - говорю, - жены!.. Какая жена! Я спрашиваю: есть ли у него  что
есть?
     - О, разумеется - он вовсе не бедствует: он "проприетер", женат,  сидит
grand mangeur'ом {Обжорой (франц.).} в женином ресторане,  который  называет
"обжорной лавкой", и вообще, говоря его  языком,  "жрет  всегда  хорошо",  -
впрочем, он это даже обозначил начальными буквами, в полной уверенности, что
вы поймете.
     - Понять-то я понял, но что же это... как  же  это  могло  случиться...
Ангел... конечно, много значит... но все-таки...
     Всматриваюсь  в  моего  собеседника  -  думая,  коего  он  духа,  -  не
вышучивает ли он меня, сообщая  такие  нестаточные  дела  о  Шерамуре?  Нет;
насколько  мне  дано  наблюдательности  и   проникновения,   господин   этот
производит хорошее впечатление - по-видимому, это экземпляр из новой, еще не
вполне обозначившейся, но очень приятной породы бодрых людей, не  страдающих
нашим нервическим раздражением и  беспредметною  мнительностью,  -  "человек
будущего", который умеет смотреть вперед без боязни и не таять в  бесплодных
негодованиях  ни  на  прошлое,  ни   на   настоящее.   Люди   прошлого   ему
представляются больными с похмелья; он на них не сердит и даже совсем их  не
судит, а словно провожает на кладбище, приговаривая: вам гнить, а нам жить.
     Я люблю эту породу за то, что в ней есть нечто  свежее,  нечто  уже  не
наше, нечто нам не свойственное, но живучее и сильное. Они взросли как  осот
на межах между гряд, и их уже не выполешь. Русь будет скоро  не  такая,  как
мы, а такая - как они, и слава богу, слава богу!
     Поняв, что мой гость относится к этому сорту, я сейчас же усадил его  в
более покойное кресло, велел подать чай и бесцеремонно (как следует с такими
людьми) попросил его рассказать мне все, что ему известно о моем Шерамуре, -
как он женился и сделался парижским "проприетером".
     Гость любезно согласился удовлетворить мое любопытство.

        ^TГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ^U

     Шерамуру помогла славянская война в Турции.  Но  как  он  мог  вздумать
воевать? Не противно ли это всей его  натуре  и  всем  доводам  его  бедного
рассудка? И против кого и за кого он мужествовал и сражался? Все  это  было,
как вся его жизнь, - бестолково.
     Вот как шло дело: он _начитал_ в газетах, что  турки  обижают  _бедных_
славян, отнимая у них урожай, стада и все,  что  надо  "жрать".  Этого  было
довольно: долго не рассуждая, он восстал и пошел по образу пешего хождения в
Черногорию.  Он  попал  в  "Волдавию"  или  "Молдахию",  где  соединился   с
"доброходцами" и явился в Сербию, образцовые порядки которой делали нелишним
здесь даже Шерамура. Он поступил  куда-то,  во  что-то,  о  чем,  по  своему
обыкновению,  не  умел  дать  никакого  резонного  отчета.   На   войне   он
"барабанил", чего я даже не мог ожидать от  него,  но  потом  нашел,  что  в
Сербии у всех жратвы больше, чем он видел во  весь  свой  век.  "Даже  вином
прихлебывают". Никаких иных интересов, достойных борьбы на жизнь  и  смерть,
Шерамур, разумеется, не признавал, но в этом его нельзя винить,  потому  что
он не мог их чувствовать.
     И вот он духом возмутился: за что он сражается: если  у  них  есть  что
жрать, то чего же им еще надо? "Черти проклятые!.. с жиру бесятся! к нам  бы
их спровадить, чтобы в черных избах пожили да мякины  пожевали!"  Славянские
претензии Шерамур все считал пустяками, которые  Аксаков  в  Москве  выдумал
вместе с Кокоревым, и  Шерамур  рассердился  и  "вышел",  то  есть  перестал
барабанить. Некоторое время он слонялся без дела, но ощущал  себя  в  полном
довольстве: "везде, говорит, есть кукуруза и  даже  вином  запивают,  как  в
царстве небесном". Таково его понятие о царстве небесном. Но  вот,  переходя
туда-сюда, с плохими и бестолковыми расспросами, он был,  наконец,  приведен
своим ангелом куда ему следовало; напал на таких людей, которые тоже подобно
ему подвывали:

                       Холодно, странничек, холодно,
                       Голодно, родименький, голодно.

        ^TГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ^U

     Шерамур здесь сейчас "определился". Опять как и  под  каким  заглавием?
это он, по непримиримой вражде ко всякой определенности, излагал не ясно; но
можно было понять, что он в качестве человека  черномордого  и  с  "сербским
квитом" был в числе санитаров. Кому-то где-то его  отрекомендовал  какой-то,
по его словам, "очень добрый и вполне неверующий  монах".  Прозорливый  инок
уверил кого-то, что лучше Шерамура нет, чтобы "приставить к пище". И вот наш
чудак в первый раз  во  всю  жизнь  попал  на  место  по  своему  настоящему
призванию. И зато,  говорят,  как  же  он  действовал:  крошке  не  позволял
пропасть, все больным тащил. Сам только "хлебово" ел, а свою  порцию  котлет
солдатам дробил, выбирая,  который  ему  казался  "заморенней".  Начальство,
"сестры"  -  все  им  были  довольны,  а  солдатики  цены  не  слагали   его
"добродетели".
     Даже которого, говорят, монах на смерть отысповедует, он и  тому,  мимо
идя, еще кусочек котлетки в рот сунет  -  утешает:  "жри".  Тот  и  помирать
остановится, а за ним глазом поведет.
     И кончилось все это для Шерамура чем же? тем, что он  сам  не  заметил,
как, при его спартанстве, у него  к  концу  службы  собралась  от  жалованья
"пригоршня золота