я, призван в следственную комиссию, и  на  вопросы,  сделанные  ему
насчет указанного Ничипо-ренком проезда г-на  Кельсиева  через  Петербург  с
паспортом Яни, крепко-накрепко заперся, хотя следователи и убеждали Бенни не
запираться, выставляя ему  на  вид,  что  это  уже  бесполезно,  потому  что
Ничипоренко все расписал, но Артуру Бенни казалось,  будто  его  выпытывают,
что у членов комиссии есть только  подозрение,  что  г-н  Кельеиев  проезжал
через Петербург, но достоверных сведений об этом нет, а потому  Бенни  и  не
видал побудительных причин открывать это "событие". Но в деле  действительно
было уже собственноручное  показание  Ничипоренки,  в  котором  подробнейшим
образом описывалось пребывание г-на  Кельсиева  в  Петербурге  и  тем  самым
доказывалось преступное запирательство Бенни, вмененное ему  впоследствии  в
число обстоятельств, усиливших его вину. Бенни была предложена очная  ставка
с Ничипоренко, который сам  вызвался  уличить  Бенни  в  том,  что  Кельсиев
действительно был в Петербурге; но Бенни, не хотя  доводить  Ничипоренко  до
этого  во  всяком  случае  малоприятного   труда,   удовольствовался   одним
представленным ему собственноручным показанием Ничипоренки и признался  и  в
передержательстве Кельсиева и в своем умышленном  запирательстве  на  первом
допросе. После этого у Бенни был немедленно отобран паспорт  на  прожитие  в
России, и он попал под суд. Правда, что у  него  никогда  не  был  взят  его
английский паспорт, с которым он во всякое время мог бы свободно  перебежать
за границу, как перебежал за границу Кельсиев с паспортом Яни (что  со  всею
откровенностию самим же г-ном Кельсиевым и рассказано в книге его покаяний и
признаний). Бенни имел все возможности уйти из России даже без хлопот и  без
риска, но он не хотел этого сделать,  опасаясь,  что  его  побег  даст  делу
ничипоренковского посольства к Герцену характер важного заговора и  увеличит
в глазах правительства вину несчастного  Ничипоренко.  Дело  это  шло  очень
долго. Бенни во все время тихо и мирно сотрудничал  в  "Северной  пчеле"  и,
вспоминая порою о своих попытках произвести в России вдруг общую революцию с
Ничипоренком, искреннейшим образом над собою смеялся, негодуя на тех русских
социалистов, которых нашел, но неуклонно стремясь отыскать других,  которые,
по его великой вере, непременно должны где-то в России таиться...  Иначе  он
никогда не думал, да и можно ли его винить, что он не знал России, когда сам
хиротонисавший его Герцен был тех же самых мнений и уповал и  хвалился,  что
"он создал поколение бесповоротно социалистическое"? Чего после этого  можно
спрашивать с человека, совершенно чуждого русской почве?
     Между тем в  это  же  время  Бенни,  сталкиваясь  с  различными  людьми
столицы, сделал себе несколько  очень  хороших  знакомств.  Его  отличали  и
любили в весьма почтенных домах, у людей, занимавших в то время видные места
в правительстве. У Бенни были хорошие  юридические  способности  и  довольно
большая начитанность в юридической литературе. Зная  это,  два  сенатора,  в
домах которых Бенни был принят, старались открыть ему  юридическую  карьеру.
Он, после  нескольких  колебаний,  согласился  на  это  и  начал  сдавать  в
университете кандидатский экзамен. Казалось,  вот-вот  этот  бедный  молодой
человек ускользнет от мелких дрязг суетной жизни, выйдет на солидную дорогу,
на которой его могут ждать и благородный труд, и благодарная деятельность, и
доброе имя, но ничему этому не суждено было  совершиться.  Горячий,  как  бы
весь из одного сердца, нерв и симпатий сотканный, Бенни  снова  был  увлечен
круговоротом ежедневных событий: благие намерения  его  заменились  другими,
хотя и не злыми, но эфемерными, и он снова попал в положение,  которое  дало
известный повод еще с большим ожесточением  распространять  о  нем  вздорные
слухи.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ
     Поводом к новым неприятностям  для  Бенни  был  известный  апраксинский
пожар, которому предшествовало несколько  меньших,  быстро  один  за  другим
следовавших пожаров. Тогда везде говорили, что эти пожары  происходят  будто
от поджогов; даже утверждали, что это не простые  грабительские  поджоги,  а
поджоги, производимые "красными" с целию взбунтовать  народ.  Об  этом  есть
свидетельства у романистов Писемского и у Крестовского (см.  "Взбаламученное
море" и "Панургово стадо"), да это, наконец, столь общеизвестно,  что  и  не
нуждается ни в чьих свидетельствах. Бенни, работая в редакции газеты,  куда,
разумеется, притекали подобные слухи, все это слышал и знал все  эти  толки.
Но, кроме того, в самый  день  апраксинского  пожара  Бенни  был  свидетелем
ужасного события: он видел, как, по слуху, распространившемуся в народе, что
город  жгут  студенты,  толпа   рассвирепевших   людей   схватила   студента
Чернявского (впоследствии один из секретарей  правительствующего  сената)  и
потащила его, с тем чтобы бросить в огонь, где г-н  Чернявский,  конечно,  и
погиб бы, если бы ему не спас  жизнь  подоспевший  на  этот  случай  патруль
(происшествие это в подробности  описано  в  первом  томе  моих  рассказов).
Другого студента, родом поляка, г-на К-го (товарища  Бенни  по  Пиотрковской
гимназии), избили до полусмерти, и он спасся лишь тем, что начал  креститься
по-православному и забожился, что он не студент, а "повар княгини  Юсуповой"
(Судьба этого находчивого сармата, спасшегося под именем юсуповского повара,
тоже не без интереса. Отправленный "лизать  тарелки",  он  и  в  самом  деле
прекрасно было пристроился "при милости на кухне" большого барского дома, но
повстанческим террором был отторгнут от  сытной  трапезы  (которую  безмерно
любил)и увлечен в литовские леса, где и убит при  стычке  банды  с  русскими
войсками, причем представилась такая странность: на груди его чамарки  нашли
пришитою русскую медаль за крымскую войну... Вероятно,  он  это  припас  про
всякий случай. (Прим. автора.)). Как уже тут ему,  бедному,  в  этом  страхе
пришла в голову эта счастливая мысль - не знаю, но только  она  спасла  его:
ему дали еще несколько толчков и прогнали "тарелки лизать". Этого  избитого,
в разорванном платье горюна, по просьбе одного из членов редакции  "Северной
пчелы", спрятал дворник, некогда служивший в доме Н.  И.  Греча.  Энергичный
Бенни,  бывший  свидетелем  этого  события,  услышав  злой  рев:  "В   огонь
студентов! Студенты жгут!", выкрикнул громко: "Неправда, неправда!  Студенты
не жгут, а гасят", и с этим вскочил на одну пожарную трубу, где  качалыцики,
видимо, уставали, и начал работать. За  ним  последовали  три  знакомые  ему
университетские студента и два литератора, и все  они  начали  качать  воду.
"Видите, мы студенты, и мы гасим, а не поджигаем", - бодро и  смело  крикнул
Бенни  в  толпу  с  трубы.  Толпе  это  понравилось,  и  из  нее   раздались
одобрительные голоса: "Хорошо, барин, хорошо! молодец! работай!"
     Несколько мещан вскочили и начали качать вместе со студентами. Так  это
и уладилось благодаря энергии и находчивости Бенни.
     Возвратись домой (Бенни жил в редакции, где все в это время заняты были
обстоятельствами  ужасного  бедствия),  Бенни  разделял  общее  мнение,  что
вредных толков, распространяющихся в народе о том, что  Петербург  поджигают
студенты, скрывать не следует, а, напротив, должно немедленно и  энергически
заявить, что такие толки неосновательны и что, для прекращения  их,  полиция
столицы обязана немедленно  назвать  настоящих  поджигателей,  буде  они  ей
известны. Так это, с общего согласия, и было "Северною  пчелою"  сделано.  В
передовой статье номера, вышедшего на другой  день  после  пожара,  было  от
слова до слова сказано следующее: "Во время пожара в толпах народа слышались
нелепые обвинения в поджогах против людей известной корпорации. Не  допуская
ни малейшего основания подобным слухам, мы полагаем,  что,  для  прекращения
их, полиция столицы обязана назвать  настоящих  поджигателей,  буде  они  ей
известны". Было  сказано  ни  более  ни  менее  как  именно  то,  что  здесь
приводится. Полиция, разумеется, ничего этого, в защиту чести студентов,  не
сделала, а некоторые смутьяны по  злобе  ли  или  по  глупости  угораздились
усмотреть  в  приведенных  строках  не  только  какую-то   обиду   "молодому
поколению", но даже и обвинение его в поджигательстве!! И вот утром, в  один
из ближайших дней после пожара, к Бенни в  редакцию  явились  два  человека,
назвавшие себя "депутациею от молодого поколения". Депутация эта предстала с
укором Бенни (как будто он, а не другое лицо было  редактором  газеты)  и  с
требованием,  чтобы  Бенни  заявил  всем  участвующим  в  газете,  что   это
"обвинение молодого поколения в поджогах так не пройдет никому,  а  особенно
тому, кто писал передовую статью". На имя этого угрожаемого сотрудника  были
присланы два анонимных письма, что он "будет убит близ  Египетского  моста",
через который тот действительно часто ходил в одно знакомое ему семейство  и
возвращался оттуда ночью один и  большею  частью  пешком.  Теперь,  впрочем,
кажется, можно уже без обиняков сказать, что этот угрожаемый  сотрудник  был
не кто иной, как я сам, пишущий эти строки.
     Но возвращаемся к Бенни. При всех этих допросах, угрозах  и  заявлениях
"депутатов молодого поколения" Бенин опять  вдруг  потерял  свою  деликатную
выдержанность и забылся до резкости.  После  попытки  разъяснить  "депутатам
молодого поколения", что они не умеют читать по писанному, что взволновавшая
их статья самым искренним образом направлена в защиту студентов от  клеветы,
а не в обвинение их, Бенни назвал  депутатов  людьми,  лишенными  смысла,  и
выпроводил их от себя вон довольно бесцеремонным образом. Но  тут  пылкий  и
неудержимый в преследовании всех своих  целей  Бенни  опять  выкинул  штуку,
очень благонамеренную,  но  которая  была  понята  бог  знает  как  и  снова
причинила ему много досады и горя.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

     Освободясь  от  депутатов  молодого  поколения,  Бенни  немедленно   же
отправился к бывшему в то время  с.  -  петербургскому  обер-полицеймейстеру
Анненкову с самою странною и неожиданною просьбою,  объясняемою  единственно
лишь  только  пылкостью  характера  Бенни  и  его  относительным   незнанием
петербургских нравов. Не упоминая, разумеется, ни одного слова о приходившей
к нему с  угрозами  депутации  молодого  поколения,  Бенни  просил  генерала
Анненкова, во внимание к распространившимся в столице ужасным слухам, что  в
поджогах Петербурга принимают участие молодые  люди,  обучающиеся  в  высших
учебных заведениях,  дать  этим  молодым  людям  возможность  разрушить  эти
нелепые и вредные татки, образовав из себя на это смутное  время  волонтеров
для содействия огнегасительной команде. Бенни доказывал обер-полицеймейстеру
Анненкову, что мера эта совершенно безопасна и дозволяется  почти  везде  за
границею,  да  и  у  нас  в  Риге,  а  между  тем  она  и  усилит   средства
огнегаситедьной команды, когда будет являться в помощь ей на пожары, и в  то
же  самое  время  докажет,  что  у  молодых  людей,  из  которых  она  будет
навербована, нет ничего общего с зажигателями. В  священной  простоте  своей
Бенни, объясняя свой план генералу Анненкову, ни на  минуту  ни  сомневался,
что молодые люди, о которых он хлопотал, так и кинутся в волонтеры-гасители.
Он и не подозревал, что в  кружках,  где  распоряжались  от  лица  "молодого
поколения", не было и малейшего поползновения оправить и очистить  студентов
от подозрений, а, напротив, вся забота состояла в  том,  чтобы  представлять
самих себя в опасном  положении,  чтобы  только  свирепеть  и  злобствовать,
выводя из всех этих пустяков необходимость непримиримой вражды... С кем и за
что? - тогда разобрать было невозможно. Между же тем  не  совсем  укладистая
мысль Бенни не была вдруг отвергнута обер-полицеймейстером. Генерал Анненков
попросил Бенни изложить его мысль о волонтерах на бумаге, и Бенни  подал  об
этом  генералу  обстоятельную  записку,  и  в  течение  некоторого   времени
осуществление волонтерской команды казалось возможным. В это  время  "Пчела"
эту мысль поддерживала, а другие тогдашние петербургские газеты (впрочем, не
все) вдруг ополчились против хлопот Бенни и нашли в них нечто столь  смешное
и вредоносное, что не давали ему прохода. Всегда отличавшаяся  близорукостью
и  полным  отсутствием  политического  такта  сатирическая  газета   "Искра"
хохотала над этою затеею учредить волонтеров, и мало  того,  что  издевалась
над нею в прозе и стихах, она еще рисовала Бенни  разъезжающим  на  пожарной
трубе вместе с другими сотрудниками "Пчелы", которые  не  принимали  в  этих
хлопотах Бенни ни малейшего непосредственного участия.  Дело  было  осмеяно,
студенты в него теперь  не  пойдут.  Все  замущено  и  одурачено,  никто  не
разберет, что хорошо и что дурно... Этого  только  и  надо!  Встретив  такое
противодействие своей мысли не со стороны администрации, а со стороны прессы
- откуда Бенни, в святой простоте сердца, ждал только одной поддержки, -  он
даже растерялся от этой бестактности, казавшейся ему совершенно невозможною.
Осмеянный и обруганный, он бросил все свои хлопоты о волонтерной  команде  и
опять взялся за свой кандидатский экзамен с целию сдать его  и  со  временем
искать места присяжного поверенного при ожидавшихся  тогда  новых  судах.  С
этих пор Бенни решил было совсем удалиться от всяких  русских  революционных
деятелей. Но живая, впечатлительная натура его, при полном отсутствии всякой
устойчивости, не позволяла ему и на этот раз остаться в стороне от  вопросов
дня, волновавших тогдашних хлопотунов. В это время в  Петербурге  разгорался
так называемый "женский вопрос". Бенни непременно надо было попасть и  сюда;
надо было впутаться и в этот "вопрос", имевший для него  впоследствии  более
роковое значение, чем все его прежние предприятия.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

     Многим известно,  что  как  только  здесь,  в  Петербурге,  был  поднят
"женский вопрос", он тотчас же не  избежал  общей  участи  многих  вопросов,
обращенных в шутовство, с которым деятелям того времени удалось  сблизить  и
общественную  благотворительность,  и  обучение  грамоте  народа,   и   даже
бесстрастное  преподавание  естественных  наук  и  многое  другое.  Пока   в
петербургских журналах печатались разные  теоретические  соображения  насчет
нового устройства женского пола, в жизни практической  объявились  некоторые
специалисты по женской части. Эти практиканты начали направлять  бездомовных
и отбившихся от семейств женщин в типографии. Что за выгодную статью  видели
эти люди в типографской работе и почему наборщичество казалось им, например,
прибыльнее  часовщичества,  гравированья,  золоченья  и  других  ремесел,  в
которых женщина вполне может конкурировать с мужчиной? - это так и  остается
их тайною, а полицию это  предпочтение  типографского  труда  натолкнуло  на
подозрение, что тут дело идет не о женском труде, не об обеспечении  женщин,
но об их сообщничестве по прокламаторской части. Это была почти самая первая
и едва ли не самая большая  и  вредная  ошибка  со  стороны  администраторов
женского вопроса, по крайней мере с этого начинались подозрительные  взгляды
на труд женщин. Но теоретиков никакое подозрение не образумливало, а  только
сердило, и они еще более утверждались в  убеждении,  что  приучением  женщин
работать в  типографиях  можно  достичь  благодетельной  реформы  в  судьбах
русской женщины и положить начало практическому разрешению женского вопроса.
Специалисты-практиканты  взялись  все  это  осуществить.  Здесь   не   место
рассказывать, сколько тут было обличено лжи, безнравственности и притворства
и как невелико было число людей, искренне готовых приносить какие бы  то  ни
было жертвы на пользу женщин. Именно, их можно бы даже без затруднения  всех
пересчитать здесь по пальцам, и они  давно  отмечены  от  толпы  шарлатанов,
искавших в этой суматохе только лишь случая репетиловски "пошуметь"  во  имя
женского вопроса (очень часто во вред делу) или просто с целию  пользоваться
трудным положением женщин, когда те,  отбившись  от  семей  и  от  преданий,
охранявших их женственность, увидят себя на  распутии,  без  средств  и  без
положения. К сожалению, со стороны многих людей это было то же самое мирское
лукавство, от которого женщина страдает повсюду, Волки только надели  овечьи
шкурки...  Число  искренних  людей,  желавших  собственно  облегчить  тяжкий
женский заработок, в столице было самое маленькое,  и  Бенни  был  одним  из
первых в этом небольшом  числе.  Он  начал  с  того,  что  ввел  в  редакцию
"Северной пчелы" несколько дам и девиц  в  качестве  переводчиц.  Особы  эти
должны были работать под его надзором,  но  работы,  к  сожалению,  делалось
очень мало... Большое помещение, которое, имел Бенни при  редакции,  в  доме
Греча, с этих пор каждый день было переполнено мужчинами, которые сюда  были
введены В.  А.  Слепцовым,  чтобы  могли  видеть,  как  он  будет  "учить  и
воспитывать дам". С этих пор по всем  комнатам  во  всех  углах  раздавались
жаркие дебаты о праве женщин на труд, а на всех рабочих столах красовались -
курительный табак, папиросные гильзы, чай  и  самые  спартанские,  но  самые
употребительные здесь яства: молоко и норвежские сельди. Неисповедимым путям
всеохраняющего провидения угодно было, чтобы селедки,  плавая  в  молоке,  в
желудках милых дам и благородных мужчин "гречевской фаланстеры" не причиняли
ни малого вреда питавшимся ими деятелям. Работою здесь серьезно  никогда  не
занимались; ею только изредка пошаливали две из посещавших редакцию дам,  но
и то работа эта большею частию была никуда негодная: Бенни  все  переделывал
сам и только отдавал работницам мнимо следовавший им гонорар.  Бенни  вскоре
же увидел, что из его усилий создать женскую atelier (Мастерская  (франц.).)
не выходит ничего похожего на atelier, но терпел ее в том  виде,  какой  она
принимала поволе и по вкусам приходивших развивателей. До чего это дошло бы?
- это предсказать трудно; но, на счастье  Бенни,  atelier  его  скоро  стала
рассыпаться:  две  из  его  работниц,  обладавших  большею   против   других
практичностию   и   миловидностию,   вышли   замуж   церковным   браком   за
нигилистничавших богатых  юношей  (одна  из  них  теперь  даже  княгиня),  а
остальные, обладавшие меньшею практичностию,  устроились  менее  прочно,  но
все-таки и эти, наскучив так называвшимся  "бенниевым  млеком",  мало-помалу
оставили его atelier.  Сам  же  Бенни  в  это  время  додумался,  что  нужно
заботиться о том, чтобы приурочить к труду простых женщин, а не  барышень  и
не барынь, в которых он разочаровался. Бедный  Бенни  и  не  воображал,  что
"простая русская женщина" уже и без него давно так приурочена к  труду,  что
на нее  не  только  нельзя  ничего  накидывать,  но,  напротив,  давно  надо
позаботиться, чтобы избавить эту женщину хотя от части  ее  трудов.  Крайнее
непонимание жизни, врожденная легкомысленность и отвычка вдумываться в дело,
приобретенная двухлетним вращением среди вопросов, не составляющих  вопроса,
пустила Бенни увлекаться по этому пути заблуждения. Да и это бы еще  ничего,
но он пошел увлекать на этот путь тех, которые имели неосторожность на  него
полагаться. На зарабатываемые своим литературным трудом деньги  Артур  Бенни
приобрел четыре типографских реала  и  поставил  за  них  четырех  наборщиц.
Девушки, начавшие учиться за этими реалами типографскому делу, были: одна  -
бедная швея, не имевшая о ту пору работы, другая  -  бедная  полька,  жившая
субсидиями Огрызко, третья -  бедная  дворянка,  дочь  едва  двигавшей  ноги
старушки, которую дочь содержала  своим  трудом,  а  четвертая  -  капризная
подруга одного из мелкотравчатых писателей. Но с  этими  женщинами  у  Бенни
тоже дело не пошло, да и не могло идти, как  не  шли  все  его  предприятия,
потому что Бенни, которого прос