адъютантом.

ГЛАВА СОРОКОВАЯ

 - Вы ничего этого не бойтесь, - весело заговорил со мною адъютант, чуть
только дверь за генералом затворилась. - Поверьте, это все гораздо  страшнее
в рассказах. Он ведь только егозит и петушится, а на деле он божья коровка и
к этой службе совершенно неспособен.
 - Но, однако, - говорю, - мне, по его приказанию, все-таки надо идти  в
полк.
 - Да полноте, - говорит, - я даже не понимаю, за что вы его так  сильно
раздражили? Не все ли вам равно, где ни служить?
 - Да, так-с но я совершенно неспособен к военной службе.
 - Ах! полноте вы, бога ради, толковать о способностях! Разве у нас  это
все по способностям расчисляют? я и сам к моей службе не  чувствую  никакого
призвания, и он (адъютант кивнул на дверь, за которую скрылся генерал), и он
сам сознается, что он даже в кормилицы больше годится, чем к нашей службе, а
все мы между тем служим. Я вам посоветую: идите вы в гусары вы, -  извините
меня, - вы  этакий  кубастенький  бочоночек,  прекоренастый  ведь  лучше  в
гусары, да там и общество дружное и залихватское... Вы пьете?..  Нет!..  Ну,
да все равно. А острить можете?
 - Нет, - отвечаю, - я и острить не могу.
 - Ну, как-нибудь, из Грибоедова, что ли:  "Ах,  боже  мой,  что  станет
говорить княгиня  Марья  Алексевна"  или  что-нибудь  другое,  -  ведь  это
нетрудно... Неужто и этого не можете?
 - Да это, может быть, и могу, - отвечаю я, - да зачем же это?
 - Ну, вот и довольно, что можете, а зачем - это после сами  поймете  а
что это нетрудно, так я вам за то головой отвечаю: у  нас  один  гусар  черт
знает каким остряком слыл оттого только, что  за  каждым  словом  прибавлял:
"Ах, екскюзе ма фам"( Простите мою жену (франц. - Excuez ma femme) но  все
это пока в сторону, а теперь к делу: бумага у меня для вас уже  заготовлена
что вам там таскаться в  канцелярию?  только  выставить  полк,  в  какой  вы
хотите, - заключил он, вытаскивая из-за лацкана  сложенный  лист  бумаги,  и
тотчас же вписал там в пробеле  имя  какого-то  гусарского  полка,  дал  мне
подписать и, взяв ее обратно, сказал мне, что я совершенно свободен и должен
только завтра же обратиться к такому-то портному, состроить  себе  юнкерскую
форму, а послезавтра опять явиться сюда к генералу, который сам отвезет меня
и отрекомендует моему полковому командиру.

ГЛАВА СОРОК ПЕРВАЯ

 Так все это и сделалось. Портной одел меня, писаря записали, а  генерал
осмотрел, ввел к себе в кабинет,  благословил  маленьким  образком  в  ризе,
сказал, что "все это вздор", и отвез меня в карете к другому генералу, моему
полковому командиру. Я сделался гусаром недуманно-негаданно, против  всякого
моего желания и против всех моих  дворянских  вольностей  и  природных  моих
способностей. Жизнь моя казалась мне погибшею, и  я  самовольно  представлял
себя себе самому не иначе как  волчком,  который  посукнула  рука  какого-то
злого чародея, - и вот я кручусь и верчусь по его  капризу:  езжу  верхом  в
манеже  и  слушаю  грибоедовские  остроты  и,  как   Гамлет,   сношу   удары
оскорбляющей судьбы купно до сожалений Трубицына и извинений  Постельникова,
а все-таки не могу вооружиться против моря бед и покончить с ними  разом  с
мосту да в воду... Что вы на меня так удивленно смотрите? Ей-богу, я в  пору
моей воинской деятельности часто и много помышлял о самоубийстве, да  только
все помышлял, но, по слабости воли, не решался с собою покончить.  А  в  это
время меня произвели в корнеты, и вдруг...  в  один  прекрасный  день,  пред
весною тысяча  восемьсот  пятьдесят  пятого  года  в  скромном  жилище  моем
раздается бешеный звонок, затем шум в передней, бряцанье сабли,  восклицания
безумной радости, и в комнату ко мне влетает весь сияющий Постельников!..

ГЛАВА СОРОК ВТОРАЯ

 Увидав Постельникова, да еще в такие мудреные дни, я даже обомлел, а он
ну меня целовать, ну меня вертеть и поздравлять.
 "Что такое?" - думаю себе, и как я  ни  зол  был  на  Постельникова,  а
спрашиваю его, с чем он меня поздравляет?
 - Дружище мой, Филимоша, - говорит, - ты свободен!
 - Что? что, - говорю, - такое?
 - Мы свободны!
 "Э, - думаю, - нет, брат, не надуешь!"
 - Да радуйся же! - говорит, - скот ты этакий: радуйся и поздравляй ее!
 - Кого-с? - пытаю с удивлением.
 - Да ее, ее, нашу толстомясую мать Федору Ивановну! Ну, Россию, что ли,
Россию! будто ты не понимаешь: она свободна, и все должны радоваться.
 - Нет, мол, не надуешь, не хочу радоваться.
 - Да, пойми же, пентюх, пойми: с-в-о-б-о-д-е-н... Слово-то ты это  одно
пойми!
 - И понимать, - говорю, - ничего не хочу.
 - Ну, так ты, - говорит, - после этого даже не скот, а раб... понимаешь
ли ты, раб в своей душе!
 "Ладно, - думаю, - отваливай, дружок, отваливай".
 - Да ты, шут этакий, - пристает, - пойми только, куда мы теперь пойдем,
какие мы антраша теперь станем выкидывать!
 - Ничего, - отвечаю, - и понимать не хочу.
 - Так вот же тебе за то и будут на твою долю одно: "ярмо с гремушкою да
бич".
 - И чудесно, только оставьте меня в покое.
 Так я и сбыл его с рук но через месяц он вдруг  снова  предстал  моему
изумленному взору, и уже не с веселою улыбкою, а  в  самом  строгом  чине  я
начал на вы.
 - Вы, - говорит, - на меня когда-то роптали и сердились.
 - Никогда, - отвечаю, - я на вас не роптал. Думаю, черт с тобой совсем:
еще и за это достанется.
 - Нет, уж это, - говорит, - мне обстоятельно известно вы даже обо  мне
никогда ничего не говорите, и тогда, когда я к вам, как к товарищу, с  общею
радостною вестью приехал, вы и тут меня приняли с недоверием но бог с вами,
я вам все это прощаю. Мы давно знакомы, но  вы,  вероятно,  не  знаете  моих
правил: мои правила таковы, чтобы за всякое зло платить добром.
 "Да,  -  думаю  себе,  -  знаю  я:  ты  до  дна  маслян,  только  тобой
подавишься", и говорю:
 - Вы очень добры.
 - Совсем нет но это, извините меня, самое злое и самое тонкое мщение -
платить добром за оскорбления. Вот в чем  вопрос:  хотите  ли  вы  ехать  за
границу?
 - Как, - говорю, - за какую за границу?
 - За какую! Уж, конечно, за западную: в Париж, в Лондон,  -  в  Лондоне
теперь чудные дела делаются... Что там  только  печатается!..  Там  восходит
наша звезда, хотите почитать?
 - Нет, - говорю, - не хочу.
 - Но отчего же?
 - Да так, не хочу, да и только...
 - И ехать не хотите?
 - Нет, ехать хочу, но...
 - Что за но...
 - Но меня, - говорю, - не пустят за границу.
 - Отчего это не пустят? - и Постельников захохотал. - Не оттого ли, что
ты именинник-то четырнадцатого  декабря...  Э,  брат,  это  уже  все  назади
осталось теперь на политику иной взгляд, и нынче даже не такие вещи  ничего
не значат. Я, я, - понимаешь, я тебе отвечаю, что тебя пустят. Ты  в  отпуск
хочешь или в отставку?
 - Ах, зачем же, - отвечаю, - в отпуск! Нет, уж я, если только можно,  в
чистую отставку хочу. - Ступай и в отставку, подавай по болезни рапорт  -  и
катай за границу.
 - Да мне никто и свидетельства, - говорю, - не даст, что я болен.
 Постельников меня за это даже обругал.
 - Дурак! - говорит, - ты извини меня: просто дурак! Да ты не хочешь ли,
я тебе достану свидетельство, что ты во второй половине беременности?
 - Ну, уж это, - говорю, - ты вздор несешь!
 - Держишь пари?
 - И пари не хочу.
 - Нет, пари! держи пари.
 И сам руку протягивает.
 - Нечего, - говорю, - и пари держать, потому что все это вздор.
 - Нет, ты держи со мною пари.
 - Сделай милость, - говорю, - отстань, мне это неприятно.
 - Так что ж ты споришь? Я  уж  знаю,  что  говорю.  С  моего  брата  на
перевязочном пункте в Крыму сорок рублей взяли, чтобы контузию ему на полную
пенсию приписать, когда его и комар не кусал но мой брат дурак: ему  правую
руку отметили, а он левую подвязал, потом  и  вышел  из  этого  только  один
скандал, насилу, насилу кое-как поправили. А для умного человека  ничего  не
побоятся сделать. Возьмись за самое легкое, за так называемое  "казначейское
средство": притворись сумасшедшим, напусти  на  себя  маленькую  меланхолию,
говори вздор: "я, мол, дитя кормлю жду писем, из  розового  замка"  и  тому
подобное... Согласен?
 - Хорошо, - отвечаю, - согласен.
 - Ну вот, только всего и надо. И сто рублей дать тоже согласен?
 - Я триста дам.
 - На что же триста? Ты, милый друг, этак Петербургу цены портишь, -  за
триста тебя здесь теперь ведь на родной матери  перевенчают  и  в  том  тебе
документ дадут.
 - Да мне уж, - говорю, - не  до  расчетов:  лишь  бы  вырваться  не  с
деньгами жить, а с добрыми людьми... -
 Постельников вдруг порскнул  и  потом  так  и  покатился  со  смеху.  -
Прекрасно, - говорит, - вот и это прекрасно! Извини меня, что я  смеюсь,  но
это для начала очень хорошо: "не с деньгами жить, а с добрыми  людьми"!  Это
черт знает как  хорошо,  ты  так  и  комиссии...  как  они  к  тебе  приедут
свидетельствовать... Это скоро сделается. Я извещу, что ты не того...
 Постельников помотал пальцем у своего лба и добавил:
 - Извещу, что у тебя меланхолия и что ты с оружием в руках небезопасен,
а ты: "не с деньгами, мол, жить, а с добрыми людьми", и  вообще  чем  будешь
глупее, тем лучше.
 И с этим Постельников, сжав мою руку, исчез.

ГЛАВА СОРОК ТРЕТЬЯ

 Два-три дня я прожил так, на власть божию, но в большом расстройстве, и
многим, кто видел меня в эти дни, казался чрезвычайно странным.  Совершеннее
притворяться меланхоликом, как выходило у меня без всякого притворства, было
невозможно. На третий день ко мне нагрянула комиссия, с которой я, в крайнем
моем замешательстве, решительно не знал, что говорить.
 Рассказывал им за меня все Постельников, до упаду смеявшийся  над  тем,
как он будто бы на сих днях приходит ко мне, а я будто  сижу  на  кровати  и
говорю, что "я дитя кормлю" а через неделю он привез мне чистый  отпуск  за
границу, с единственным условием взять от него какие-то бумаги  и  доставить
их в Лондон для напечатания в "Колоколе".
 - Конечно, - убеждал меня Постельников, - ты не подумай, Филимоша,  что
я с тем только о тебе и хлопотал, чтобы ты эти бумажонки отвез нет, на  это
у нас теперь сколько угодно есть охотников, но ты знаешь мои правила: я  дал
тем нашим лондонцам-то  слово  с  каждым  знакомым,  кто  едет  за  границу,
что-нибудь туда посылать, и потому не нарушаю этого порядка и с тобой свези
и ты им кой-что. Да здесь, впрочем, все и довольно невинное:  насчет  нашего
генерала и насчет дворни. В Берлине ты все это можешь даже смело в  почтовый
ящик бросить, - оттуда уж оно дойдет.
 Признаюсь вам, принимая вручаемый мне  Постельниковым  конверт,  я  был
твердо уверен, что он, по своей "неспособности к своей  службе",  непременно
опять хочет сыграть на меня. Ошибался я или нет, но  план  его  мне  казался
ясен: только что я выеду, меня цап-царап и схватят с поличным -  с  бумагами
про какую-то дворню и про генерала.
 "Нет, черт возьми, - думаю, - довольно: более не поддамся", и сшутил  с
его письмом такую же  штуку,  какую  он  рассказывал  про  темляк,  то  есть
"хорошо, говорю, мой друг благодарю тебя  за  доверие...  Как  же,  отвезу,
непременно отвезу и лично Герцену в руки  отдам",  -  а  сам  начал  его  на
прощание обнимать и целовать лукавыми лобзаниями, да и сунул его конверт ему
же самому в задний карман. Что вы  все,  господа,  опять  смотрите  на  меня
такими удивленными глазами? Не кажется ли вам, что я  неблагодарно  поступил
по отношению к господину Постельникову? Может быть и так, может  быть  даже,
что он отнюдь и не имел никакого намерения устраивать мне на этих бумажонках
ловушку, но обжегшиеся на молоке дуют и на воду в этом самая дурная сторона
предательства: оно родит подозрительность в душах самых доверчивых.
 И вот, наконец, я опять за границей, и опять  на  свободе,  на  свободе
после неустанного падения на меня стольких внезапных и несподеванных  бед  и
напастей! Я сам не верил своей свободе. Я не поехал ни в Париж, ни в Лондон,
а остался в маленьком германском городке, где хотел спокойно жить, мыслить и
продолжать мое неожиданно и так оригинально прерванное занятие науками.  Все
это мне и удалось: при моей нетребовательности за границею мне постоянно все
удается, и не удалось долго лишь стремление усвоить себе привычку знать, что
я свободен. Проходили месяцы и  годы,  а  я  все,  просыпаясь,  каждое  утро
спрашивал себя: действительно ли я проснулся? на самом ли деле я в  Германии
и имею право не только не ездить сегодня в манеже, но даже вытолкать от себя
господина Постельникова, если б он вздумал  посетить  мое  убежище?  Наконец
всеисцеляющее время  уврачевало  и  этот  недуг  сомнения,  и  я  совершенно
освоился   с   моим   блаженнейшим   состоянием   в   тишине   и    стройной
последовательности европейской жизни и даже  начал  совсем  позабывать  нашу
российскую чехарду.

ГЛАВА СОРОК ЧЕТВЕРТАЯ

 Так тихо и мирно провел я целые годы, то сидя в моем  укромном  уголке,
то посещая столицы Европы и изучая их исторические памятники, а в это  время
здесь, на Руси, все выдвигались вопросы,  реформы  шли  за  реформами,  люди
будто бы покидали свои обычные кривлянья и шутки, брались за что-то всерьез
я, признаюсь, ничего этого не ждал и ни во что  не  верил  и  так,  к  стыду
моему, не только не принял ни в  чем  ни  малейшего  участия,  но  даже  был
удивлен, заметив, что это уже не одни либеральные разговоры, а что  в  самом
деле  сделано  много  бесповоротного,  над  чем  пошутить  никакому  шутнику
неудобно. В это время старик, дядя мой, умер и мои  домашние  обстоятельства
потребовали  моего  возвращения  в  Россию.  Я  этому  даже  обрадовался  я
почувствовал влечение, род недуга, увидеть Россию  обновленную,  мыслящую  и
серьезно устрояющую самое себя в долготу дней. Я приближался к  отечеству  с
душевным трепетом, как к купине, очищаемой божественным  огнем,  и  переехал
границу крестясь и благословляясь... и что бы вы думали: надолго ли  во  мне
хватило этого торжественного заряда? Помогли ли мне  соотчичи  укрепить  мою
веру в то, что время шутовства, всяких  юродств  и  кривляний  здесь  минуло
навсегда, и что под веянием духа той свободы, о которой у  нас  не  смели  и
мечтать в мое время, теперь все образованные русские люди взялись  за  ум  и
серьезно тянут свою земскую тягу, поощряя робких, защищая слабых,  исправляя
и воодушевляя помраченных и малодушных и  вообще  свивая  и  скручивая  наше
растрепанное волокно в одну крепкую бечеву, чтобы сцепить ею воедино великую
рознь нашу и дать ей окрепнуть в сознании силы и права?..
 Как бы не так.

ГЛАВА СОРОК ПЯТАЯ

 Прежде всего мне пришлось, разумеется, поблагоговеть пред  Петербургом
город узнать нельзя: похорошел,  обстроился,  провел  рельсы  по  улицам,  а
либерализм так и ходит волнами, как море страшно даже, как бы он  всего  не
захлестнул, как бы им люди  не  захлебнулись!  "Государь  в  столице,  а  на
дрожках ездят писаря, в фуражках ходят офицеры" у дверей ресторанов столики
выставили,  кучера  на  козлах  трубки  курят...  Ума  помраченье,  что   за
вольности! Офицеры не колотят приказных ни на улицах, ни в трактирах,  да  и
приказных что-то не видно.
 - Где бы это они все подевались? - спрашиваю одного старого знакомого.
 - А их, - отвечает, - сократили, - теперь ведь у нас все  благоразумная
экономия. Служба не богадельня.
 - Что же, и прекрасно, - говорю, - пусть себе за другой труд берутся.
 Посетил старого  товарища,  гусара,  -  нынче  директором  департамента
служит. Живет таким барином, что  даже  и  независтливый  человек,  пожалуй,
позавидовал бы.
 - Верно, - говорю, - хорошее жалованье получаете?
 - Нет, какое же, - отвечает, - жалованье! У нас оклады  небольшие.  Все
экономию загоняют. Квартира, вот... да и то не из лучших.
 Я дальше и расспрашивать не стал верно, думаю, братец ты  мой,  взятки
берешь и, встретясь с другим знакомым, выразил ему на этот счет  подозрение
но знакомый только яростно расхохотался.
 - Этак ты, пожалуй, заподозришь, - говорит, - что и я взятки беру?
 - А ты сколько, - спрашиваю, - получаешь жалованья?
 - Да у нас оклады, - отвечает, - небольшие я всего  около  двух  тысяч
имею жалованья.
 - А живешь, мол, чудесно и лошадей держишь?
 - Да ведь, друг мой, на то, - рассказывает, - у нас есть суммы: к  двум
тысячам жалованья я имею три добавочных, да "к ним" тысячу  двести,  да  две
тысячи прибавочных, да "к ним" тысяча четыреста, да награды, да на экипаж.
 - И он, стало быть, - говорю, - точно так же?
 - А конечно он еще более ему, кроме добавочных и прибавочных, дают  и
на дачу, и на поездку за границу, и на воспитание детей да в прошедшем году
он дочь выдавал замуж, - выдали на дочь, и на похороны отца, и он и его брат
оба выпросили: зачем же ему брать взятки? Да ему их и не дадут.
 - Отчего же, - любопытствую, - не дадут? Он место влиятельное занимает.
 - - Так что же такое,  что  место  занимает  но  он  ведь  службою  не
занимается.
 - Вот тебе и раз! Это же почему не занимается?
 - Да некогда, милый друг, у нас нынче  своею  службой  почти  никто  не
занимается мы все нынче  завалены  сторонними  занятиями  каждый  сидит  в
двадцати комитетах по разным вопросам, а  тут  благотворительствовать...  Мы
ведь нынче все благотворим... да: благотворим и сами, и жены наши  все  этим
заняты, и ни нам некогда служить,  ни  женам  нашим  некогда  хозяйничать...
Просто беда от благотворения! А кто в военных чинах, так еще стараются  быть
на разводах, на парадах, на церемониях... вечный кипяток.
 - Это, - пытаю, - зачем же на церемонии-то ездить?
 Разве этого требуют?
 - Нет, не требуют, но ведь хочется же на виду быть... Это доходит нынче
даже до цинизма, да и нельзя иначе... иначе ты закиснешь  а  между  тем  за
всем  за  этим  своею  службою  заниматься  некогда.  Вот  видишь,  у   меня
шестнадцать разных книг все это  казначейские  книги  по  разным  ученым  и
благотворительным обществам... Выбирают в казначеи, и иду... и служу...  Все
дело-то на грош, а  его  нужно  вписать,  записать,  перечесть,  выписать  в
расходы, и все сам веду.
 - А ты зачем, -  говорю,  -  на  это  дело  какого-нибудь  писарька  не
принаймешь?
 -  Нельзя,  голубчик,  этого  нельзя...  у  нас  по  всем  этим   делам
начальствуют барыни - народ, за самым небольшим исключением, самый пустой  и
бестолковый, но требовательный, а от них, брат,  подчас  много  зависит  пря
случае... Ведь из того мы все этих обществ и держимся. У нас  нынче  все  по
обществам даже и попы и архиерея есть... Нынче это прежние протекции  очень
с успехом заменяет, а иным даже немалые и прямые выгоды приносит.
 - Какие же прямые-то выгоды тут возможны?
 - Возможны, друг мой, возможны: знаешь пословицу -  "и  поп  от  алтаря
питается", ну и из благотворителей тоже есть такие: вон недавно одна  этакая
на женскую гимназию собирала, да весь сбор ошибкою в кармане увезла.
 - Зачем же вы не смотрите за этим?
 - Смотрим, да как ты усмотришь, - от школ ее отогнали, она кинулась  на
колокола собирать, и колокола вышли тоже не звонки. Следим,  любезный  друг,
зорко следим, но деятельность-то стала уж очень обширна, - не уследишь.
 - А на службе писарьки работают?
 - Ну нет, и там есть "этакие крысы" бескарьерные... они  незаметны,  но
есть. А ты вот что, если хочешь быть по-старому, по-гусарски,  приятелем,  -
запиши, сделай милость, что-нибудь.
 - На что это записать?
 - А вот на что хочешь в этой  книге  на  "Общество  снабжения  книгами
безграмотного народа", в этой на "Комитет для возбуждения вопросов", в  этой
- на "Комитет по устройству комитетов",  здесь  -  "Комитет  для  обсуждения
бесполезности некоторых обществ", а вот в этой  -  на  "Подачу  религиозного
утешения недостаточным и бедствующим"... вообще все добрые дела  запиши  на
что хочешь, хоть пять, десять рублей.
 "Эк деньги-то, - подумал я про себя, - как  у  вас  ныне  при  экономии
дешевы", а,  однако,  записал  десять  рублей  на  "Комитет  для  обсуждения
бесполезности некоторых обществ". Что же, и  в  самом  деле  это  учреждение
нужное.