- А я вам не позволю, - и квартальный,  ободряемый  массой  свидетелей,
взял Форова за руку.
     Майор побелел и гаркнул:  прочь!  таким  яростным  голосом,  что  народ
отступил.
     - Отойдите прочь!.. Не троньте меня!
     Квартальный держал за руку Форова и озирался, но в это мгновение черный
рукав майорского сюртука неожиданно описал полукруг и квартальный пошатнулся
и отлетел на пять шагов от нанесенного ему удара.
     Квартальный крикнул  и  кинулся  в  толпу,  которая,  в  свою  очередь,
шарахнулась от него и захохотала.
     Уличная сцена окрашивалась в свои  вековечные  грязные  краски,  но,  к
счастию генеральши, занятая бесчувственною Форовой, она не все здесь  видела
и еще того менее понимала.
     Освободясь от полицейского,  майор  сделал  знак  Александре  Ивановне,
чтобы она крепче держала его больную жену, а сам  тихо  и  осторожно  подвел
лошадь к воротам своего дома, который действительно  был  всего  в  двадцати
шагах от места свалки.
     Ворота форовского дома не отворялись: они были забиты наглухо в во двор
было невозможно въехать. Катерину Астафьевну приходилось снести на руках,  и
Форов исполнил это вместе с теми же двумя  солдатами,  которые  прислужились
ему водой.
     Тихо, осторожно и ловко, с опытностию людей, переносивших раненых,  они
внесли недышащую Катерину Астафьевну в ее спальню и положили на кровать.
     Синтянина была в большом затруднении, и затруднение ее с каждой минутой
все возрастало, потому что с каждою минутой опасность увеличивалась разом  в
нескольких местах, где она хотела бы быть и куда влек  ее  прямой  долг,  но
Форова была бездыханна, и при ее кипучей душе и не знающих удержу нервах  ей
грозила большая опасность.
     Генеральша, скрепя сердце, ринулась к больной, расстегнула ей платье  и
стала тереть ей уксусом лоб, виски, грудь, а в это  же  время  скороговоркой
расспрашивала Форова о происшедшем.
     - За что они дрались?
     - Ну, это все после, после, - отвечал майор.
     - Но во всяком случае это была дуэль?
     - Нет; не дуэль - убийство!
     - Прошу вас говорить ясней.
     - Это было убийство... самое подлое, самое предательское убийство.
     - Но кто же убил?
     - Мерзавцы! Разве вы не видите, кто  на  все  способен?  ведь  за  все,
бездельники, берутся, даже уж в спириты лезут: ни от чего отказа, и из всего
выходят целы.
     - Подозеров наповал убит?
     - Пулей в грудь, под пятое ребро, навылет  в  спину,  но  полчаса  тому
назад, когда я от него вышел, он еще дышал.
     Синтянина благодарно перекрестилась.
     - Но все равно, - махнул рукой майор, - рана мертвая.
     - И он теперь один?
     - Нет, там осталась Лариса.
     - Лариса там? Что же с нею, бедной? Форов процедил сквозь зубы:
     - Что с ней?.. Рвет волосы, ревет  и,  стоя  на  коленях  в  ногах  его
постели, мешает фельдшеру.
     - А Горданов?
     - Ранен в пятку.
     - Да время ль теперь для шуток, Филетер Иваныч?
     - Я не шучу. Горданов ранен в пятку.
     - Значит, Подозеров стрелял?
     - Нимало.
     Майор оглянулся и, увидав  у  двери  снова  появившегося  квартального,
прошептал на ухо генеральше:
     - Эту пулю ему, подлецу, я засадил.
     - Господи! что же это такое у вас было?
     - Ну, что  это  было?  Ничего  не  было.  После  узнаете:  видите,  вон
птаха-квартаха торчит и слушает, а вот и, слава  Богу,  Торочка  оживает!  -
молвил
     он, заметив движение век у жены.
     - Это была бойня! - простонала, едва открывая свои глаза, Форова,
     - Ну, Торочка, я и в поход... - заторопился майор  и  поцеловал  женину
руку. Катерина Астафьевна смотрела на него без всякого выражения.
     - И я, и я тебя оставлю, Катя, - рванулась Синтянина.
     - Иди...но... попроси...  ты  за  него...  Ты  генеральша...  тебя  все
примут...
     - Ничего не надо, - отказался Форов.
     И они с Синтяниной вышли.
     - Меня арестуют, - заговорил он, идучи по двору, - дуэль, плевать,  три
пятницы молока не есть: а вы... знайте-с, что поп Евангел уже  арестован,  и
мы смутьяны... в бунте виноваты... Так вы, когда будет можно... позаботьтесь
о ней... о Торочке.
     -  Ах,  Боже!  разом  столько  требующих  забот,  что  не  знаешь  куда
обернуться! Но не падайте же и вы духом, Филетер Иваныч!
     - Из-за чего же? Ведь два раза не повесят.
     - Все Бог устроит; а теперь молитесь Ему о крепости душевной.
     - Да зачем Его и беспокоить  такою  малостью?  Я  исполнил  свой  долг,
сделал, что мне следовало сделать, и буду крепок...  А  вон,  глядите-ка,  -
воскликнул он в калитке,  увидя  нескольких  полицейских,  несшихся  взад  и
вперед на извозчиках. - Все курьеры, сорок пять  тысяч  курьеров;  а  когда,
подлецы, втихомолку мутят да каверзят, тогда ни одного протоканальи нигде не
видать... Садись! - заключил он, грубо крикнув на квартального,
     Но квартальный оборотился к Синтяниной с просьбой быть  свидетельницей,
что Форов его ударил.
     - Ах, идите вы себе, пожалуйста! Какое мне до  вас  дело,  -  отвечала,
вспрыгнув в тележку, Синтянина и, горя нетерпением, шибко поехала  к  своему
дому.
     - А ты, любезный,  значит  не  знаешь  китайского  правила:  "чин  чина
почитай"? Ты смеешь просить генеральшу? Так вот же тебе за это наука!
     И с этим Форов сел сам на дрожки, а квартального поставил в ноги  между
собой и извозчиком н повез его, утешая, что он так  всем  гораздо  виднее  и
пригляднее.
     Обгоняя Синтянину, Форов кивнул ей весело фуражкой.
     - Ах, твори  Бог  свою  волю!  -  прошептала  генеральша,  глядя  вслед
удалявшемуся Форову и еще нетерпеливее погоняя лошадь к дому.


        Глава девятнадцатая
        Несколько строк для объяснения дела

     Положение дел нашей истории, дозволяющее  заключить  эту  часть  романа
рассказанными событиями, может возбудить в  ком-нибудь  из  наших  читателей
желание немедленно знать несколько более, чем сколько подневольное положение
майора Форова дозволило ему открыть генеральше Синтяниной.
     Как из дуэли вышла совсем не дуэль, а убийство, и почему Форов  стрелял
Горданову, как он выразился, в пятку?
     Мы имеем возможность  удовлетворить  этому  желанию,  не  рискуя  таким
образом предупредить события в предстоящем им  развитии,  и  спешим  служить
этою возможностию лицам, заинтересованным судьбой наших героев.
     После того как Филетер Иванович Форов расставил дуэлистов на  месте  и,
педантически исполняя все обычаи поединка, еще раз предложил им примириться,
ни Горданов, ни Подозеров не ответили ему ни слова.
     - За что я должен принять ваше молчание? - осведомился Форов,
     - Пусть он просит прощенья, - отвечал  Горданов  хладнокровно,  целя  в
одинокую белую березку.
     - Я вас прошу,  распоряжайтесь,  скорее  стрелять!  -  проговорил  едва
слышно Подозеров.
     Форов ничего иного и не ожидал.
     -  Извольте  же  готовиться!  -  сказал  он  громко  и,  сделав  шаг  к
Подозерову, шепнул: - кураж, кураж! и стойте больше правым боком... Глядите,
он, каналья, как стоит. Ну, защити Бог правого!
     Подозеров молча кивал в знак согласия головой, но он ничего не  слыхал.
Он думал совсем о другом. Он припоминал ее, какою она вчера была в осиннике,
и... покраснел от мысли, что она его любит.
     - Неужто это так?.. но кажется... да.
     Умирать с такою уверенностью в любви такой женщины, как  генеральша,  и
умирать в высочайшую минуту, когда это счастие только что сознано и ничем не
омрачено - это казалось Подозерову благодатью, незаслуженно заключающей  всю
его жизнь прекрасной страницей.
     Он послал благословение ей за эту смерть; вспомнил о Боге, но не послал
Ему ни просьб, ни воздыхания  и  начал  обеими  руками  поднимать  пистолет,
наводя его на Горданова как пушку.
     Такой прием с оружием не обещал ничего доброго дуэлисту,  и  Форов  это
понимал, но делать было уж нечего,  останавливаться  было  не  время,  да  и
Андрей Иваныч, очевидно, не мог быть иным, каким он был теперь.
     -  Извольте  же!  -  возгласил  еще  раз  Форов   и,   оглянувшись   на
высматривавшего из-за куста Висленева, стал немного в стороне,  на  половине
расстояния между поединщиками - Я буду говорить теперь вам: раз и два, и три
и вы по слову "т_р_и" каждый спустите курок.
     - Ладно, - отвечал, надвинув на лоб козырек фуражки, Горданов.
     Подозеров молчал и держал свою пушку пред противником, по-видимому,  не
желая глядеть ему в лицо.
     - Теперь я начинаю, - молвил майор, точно фотограф, снимающий шапочку с
камерной трубы, дал шаг назад и,  выдвинув  вперед  руку  с  синим  бумажным
платком, громко и протяжно скомандовал: р-а-з, д-в-а и... Выстрел грянул.
     Пистолет Горданова дымился, а Подозеров лежал навзничь и трепетал,  как
крылами трепещет подстреленная птица.
     - Подлец! - заревел ошеломленный майор: - я говорил, что тебе  быть  от
меня битым! - и он, одним прыжком достигнув Горданова, ударил его  по  щеке,
так что тот зашатался. - Секундант трус! Ставьте на  место  убийцу,  выстрел
убитого теперь мой!
     И с этим майор подбежал к лежащему на земле Подозерову  и  схватил  его
пистолет, но Горданова уже не было на месте: он и Висленев бежали  рядом  по
поляне.
     - А! так вот вы как! презренная мразь! - воскликнул майор и выстрелил.
     Беглецы оба упали: Горданов от раны в пятку, а Висленев за компанию  от
страха. Через минуту они, впрочем, также  оба  вместе  встали,  и  Висленев,
подставив свое плечо под мышку Горданова, обнял его и потащил к оставленному
под горой извозчику.
     Форов остался один над Подозеровым, который слабо хрипел и  у  которого
при каждом незаметном вздохе выступало на жилете все более и более крови.
     Майор расстегнул  жилет  Андрея  Ивановича,  нащупал  кое-как  рану  и,
воткнув в нее ком грубой корпии, припасенной им про всякий случай в кармане,
бросился сам на дорогу.
     Невдалеке он заарестовал бабу, ехавшую в город с возом молодой  капусты
и, дав этой, ничего не понимавшей  и  упиравшейся  бабе  несколько  толчков,
насильно привел ее лошадь к тому месту, где лежал бесчувственный  Подозеров.
Здесь майор, не обращая внимания на кулаки и вопли женщины, сбросив половину
кочней на землю, а из остальных устроил нечто вроде постели и, подняв тяжело
раненного или убитого на свои руки, уложил его на воз,  дал  бабе  рубль,  и
Подозерова повезли.
     Майор во все время пути стоял  на  возу  на  коленях  и  держал  голову
Подозерова, помертвелое лицо которого начинало отливать синевой, несмотря на
ярко освещавшее его солнце.
     Этот восьмиверстный переезд на возу, который чуть  волокла  управляемая
бабой крестьянская кляча, показался Форову за большой путь. С  седой  головы
майора обильно катились на его загорелое лицо капли пота,  и,  смешиваясь  с
пылью, ползли по его  щекам  грязными  потоками.  Толстое,  коренастое  тело
Форова давило на его согнутые колени, и  ноги  его  ныли,  руки  отекали,  а
поясницу ломило и гнуло. Но всего труднее было  переносить  пожилому  майору
то, что совершалось в его голове.
     "Какая мерзость! Нет-с; какая неслыханная мерзость! - думал он. - Какая
каторжная, наглая смелость и какой расчет! Он шел убить  человека  при  двух
свидетелях и не боялся, да и нечего ему было бояться. Чем я докажу,  что  он
убил его как злодей, а не по правилам дуэли? Да первый же  Висленев  скажет,
что я вру! А к этому же всему еще эта чертова  ложь,  будто  я  с  Евангелом
возмущал его крестьян. Какой я свидетель? Мне никто не поверит!"
     При  этом  майор  начал  делать  непривычные  и  всегда  противные  ему
юридические соображения, которые не слагались и путались в его голове.
     "Поведения я неодобрительного, - высчитывал майор, - известно всем, что
я принимаю на нутро, ненавижу приказных, часто  грублю  разному  начальству,
стремлюсь, по общему выражению, к осуществлению  несбыточных  мечтаний  и  в
Бога не верую... То есть черт меня знает, что я такое! Что  тут  возьмешь  с
такою аттестацией? Всякий суд меня засудит!.. И надеяться не на  что.  Разве
на Бога, как  надеется  моя  жена.  Да;  ведь  истинно  более  не  на  кого!
Свидетели! - да  кто  же,  какой  черт  велит  подлецу,  задумавши  гадость,
непременно сделать ее при свидетелях? Нет; это даже страшно,  во  что  нынче
обернулись эти господа: предусмотрительны, расчетливы, холодны...  Неуязвимы
ничем? В спириты идут; в попы  пойдут...  в  монахи  пойдут.  Отчего  же  не
пойдут? пойдут. Это уж начинается иезуитство. В шпионы пойдут... В шпионы!..
Да кто же взаправду Горданов? О, о-о! Нет, видно, прав поп Евангел, если Бог
Саваоф за нас сверху не вступится, так мы мир удивим своею подлостию!"
     И с этими-то мыслями майор въехал на возу в город;  достиг,  окруженный
толпой любопытных, до квартиры Подозерова; снес и уложил  его  в  постель  и
послал за женой, которая, как мы помним, осталась в эту ночь у Ларисы. Затем
Форов хотел сходить домой, чтобы сменить  причинившее  ему  зуд  пропыленное
белье, но был взят.
     Горданов был гораздо счастливее. Он был уверен, что убил Подозерова,  и
исход дела предвидел тот же, какой мерещился и Форову, но  с  тою  разницей,
что для Горданова этот исход был не позором, а торжеством.
     Павел Николаевич лежал  на  мягком  матрасе,  в  блестящем  серебристом
белье; перевязка его позорной раны в ногу не причинила ему ни малейшей  боли
и расстройства, и он, обрызганный тонкими духами,  глядел  себе  на  розовые
ногти и видел ясно вблизи желанный край своих стремлений.
     Под подушкой у него было письмо княгини Казимиры, которая звала  его  в
Петербург, чтобы "сделать большое дело!".  Бодростин  был  поставлен  своими
друзьями как шашка на кон, да притом и вместе с самою  Бодростиной:  княгиня
Казимира вносила совсем новый элемент в жизнь.
     - Гм! гм! однако у меня теперь уж слишком большой выбор! - утешался
     Горданов и расстилал пред собою большой замысел,  которому  все  доселе
бывшее должно служить не более как прелюдией.
     Начав ползком, как кот, подкрадываться к цели, Горданов  чувствовал  уж
теперь в своих когтях хвосты тех птиц, в которых хотел впиться. Теперь более
чем когда-либо окрепло в нем убеждение, что в нашем обществе все  прощено  и
все дозволено бесстыдной наглости и лицемерием прикрытому порозу.
     Ошибался или не ошибался в этом Горданов - читатели увидят из следующей
части нашего романа.


 * ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ *
        МЕРТВЫЙ УЗЕЛ


        Глава первая
        Тик и так

     Рана, нанесенная Подозерову предательским выстрелом Горданова, была  из
ран тяжких и опасных, но не безусловно смертельных, и
     Подозеров не умер. Излечение таких сквозных ран  навылет  в  грудь  под
пятое ребро слева относят к разряду чудесных, на самом же деле здесь гораздо
менее принадлежит чуду врачества, чем случаю Все зависит от момента  пролета
пули по области,  занимаемой  сердцем.  Отправления  сердца,  как  известно,
производятся постоянным его сокращением и  расширением,  -  эти  попеременно
один за другим следующие моменты, называемые в  медицине  sistole  {Сжимание
(греч.).} и diastole {Растягивание (греч.).}, дают два звука: тик и так.
     В первом из  них  орган  сокращается  в  продольном  своем  диаметре  и
оставляет около себя место, по которому стороннее тело может пройти насквозь
через грудь человека, не коснувшись сердца и не  повредив  его.  Назад  тому
очень немного  лет,  в  Москве  один  известный  злодей,  в  минуту  большой
опасности быть пойманным, выстрелил себе в сердце и остался жив, потому  что
сердце его в момент прохождения пули было  в  состоянии  сокращения:  сердце
Подозерова тоже сказало "тик"  в  то  время,  когда  Горданов  решал  "так".
Подозеров остался жить, но тем не менее он остановился на самом краю  гроба:
легкие его были поранены, и за этим последовали и  кровоизлияние  в  полость
груди, и удушающая легочная  опухоль,  и  травматическая  лихорадка.  Прошло
около месяца после бойни, устроенной Гордановым, а  Подозеров  все  еще  был
ближе к смерти, чем к выздоровлению. Опасная лихорадка  не  уступала  самому
внимательному и искусному лечению.
     На дворе в это время  стояли  человеконенавистные  дни  октября:  ночью
мокрая вьюга и изморозь, днем ливень, и в промежутках  тяжелая  серая  мгла;
грязь и мощеных, и немощеных улиц растворилась и топила и пешего, и конного.
Мокрые заборы, мокрые крыши и запотелые окна  словно  плакали,  а  осклизшие
деревья садов, доставлявших  летом  столько  приятной  тени  своею  зеленью,
теперь беспокойно качались и, скрипя на корнях, хлестали черными ветвями  по
стеклам не закрытых ставнями окон и наводили уныние.
     Спальня Подозерова, где он лежал, была комната  средней  величины,  она
выходила в сад двумя окнами, в которые таким  образом  жутко  стучали  голые
ветви. Во все это время Андрей Иванович не возвращался к сознательной  жизни
человека: он был чужд всяких забот и желаний и жил  лишь  специально  жизнию
больного. Он постоянно или находился в  полузабытьи  или,  приходя  в  себя,
сознавал лишь только то, на что обращали его внимание; отвечал на то, о  чем
его спрашивали; думал о том, что было предполагаемо ему для ответа, и  никак
не далее. Собственной инициативы у него не было ни в чем. Все прошедшее  для
него не существовало: никакое  будущее  ему  не  мерещилось;  все  настоящее
сосредоточивалось  в  данной  краткой   терции,   потребной   для   сознания
предложенного вопроса. Он  называл  по  имени  Катерину  Астафьевну  Форову,
генеральшу и Ларису, которых во все это время постоянно видел пред собою, но
он ни разу не остановился на том, почему здесь, возле него, находятся именно
эти, а не какие-нибудь другие лица; он ни разу не спросил ни  одну  из  них:
отчего все они так изменились, отчего Катерина Астафьевна осунулась,  и  все
ее волосы сплошь побелели; отчего  также  похудела  и  пожелтела  генеральша
Александра Ивановна и нет в ней того спокойствия  и  самообладания,  которые
одних так успокоивали, а другим давали столько материала для  рассуждений  о
ее бесчувственности. Его не интересовало, отчего  он,  открывая  глаза,  так
часто видит ее в каком-то  окаменелом  состоянии,  со  взглядом,  неподвижно
вперенным в пустой угол полутемной комнаты; отчего белые пальцы ее упертой в
висок руки нетерпеливо движутся и хрустят в своих  суставах.  Ему  было  все
равно. Лара, пожалуй, еще больше могла остановить на себе его  внимание,  но
он не замечал и того, что сталось с нею. Лариса не похудела, но  ее  лицо...
погрубело. Она подурнела. На ней лежал след страдания тяжелого и долгого, но
страдания не очищающего и возвышающего душу, и гнетущего страхом и  досадой.
Подозеров ничего этого не наблюдал  и  ни  над  чем  не  останавливался.  Об
отсутствующих же нечего было и говорить, он во всю свою болезнь ни  разу  не
вспомнил ни про  Горданова,  ни  про  Висленева,  не  спросил  про  Филетера
Ивановича и не полюбопытствовал, почему он не видал возле  себя  коренастого
майора, а между  тем  в  положении  всех  этих  лиц  произошли  значительные
перемены с тех пор, как мы расстались с ними в конце  третьей  части  нашего
романа.


        Глава вторая
        Где обретается Форов

     Вспомянутый нами майор Форов еще до сего времени не возвращался домой с
тех пор, как мы видели его  едущим  на  дрожках  с  избитым  им  квартальным
надзирателем. На майора Форова обрушились все напасти: его воинственным пос-
тупком было как бы затушевано на время преступление Горданова. Уличная сцена
майора, составлявшая относительно несколько  позднейшую  новость  дня,  была
возведена в степень важного события, за которым дуэль Подозерова сходила  на
степень события гораздо низшего. Тот  самый  вице-губернатор,  которого  так
бесцеремонно и нагло осмеивал Горданов,  увидел  в  поступке  Форова  верное
средство подслужиться общественному мнению,  заинтересованному  бравурствами
Павла Николаевича, и ринулся со всею страстию и суровостью