расплаты!
     Горданов пришел, наконец, в себя, бросился на Висленева, обезоружил его
одним ударом по руке, а другим сшиб с ног и, придавив к  полу,  велел  людям
держать его. Лакеи схватили Висленева, который и не сопротивлялся: с  только
тяжело дышал и, водя вокруг глазами, попросил  пить.  Ему  подали  воды,  он
жадно начал глотать ее, и вдруг, бросив на пол стакан, отвернулся, поманил к
себе рукой Синтянину и, закрыв лицо полосой ее платья,  зарыдал  отчаянно  и
громко:
     - Боже мой, Боже мой,  что  я  наделал!  Люди!  Все,  кто  здесь  есть,
бегите!.. туда... в Аленин Верх... там Михаил Андреевич...  может  быть,  он
жив!
     При этих словах все поднялось, взмешалось,  и  кто  бежал  к  двери,  к
бросался к окнам; а в окна чрез двойные рамы врывался сплошной гул, и  тьме,
окружающей дом, плыло большое огненное пятно, от которого то в ту, в  другую
сторону отделялись светлые точки. Невозможно было понять, что  э  такое.  Но
вот все это приближается и становится  кучей  народа  с  фонарями  пылающими
головнями и сучьями в руках.
     Это двигались огничане Аленина Верха: они, наконец, добыли огня, сожгли
на нем чучелу Мары; набрали в чугунки и корчажки зажженных лучин и тронулись
было опахивать землю, но  не  успели  завести  борозды,  как  под  ноги  баб
попалось мертвое и уже окоченевшее  тело  Михаила  Андреевича.  Эта  находка
поразила крестьян неописанным ужасом; опахиванье было забыто и  перепуганные
мужики с полунагими бабами в недоумении и страхе потащили на господский двор
убитого барина. Кортеж был необычайный!
     Полуобнаженные женщины в длинных рубахах, с расстегнутыми воротниками и
лицами,  размазанными  мелом,  кирпичом  и  сажей;  густой  желто-сизый  дым
пылающих головней и красных угольев, светящих  из  чугунков  и  корчажек,  с
которыми огромная толпа мужиков ворвалась в дом, и среди этого дыма  коровий
череп на шесте, неизвестно для чего сюда попавший, и тощая вдова в саване  и
с глазами без век; а на земле труп с распростертыми окоченевшими  руками,  и
тут же суетящиеся и не  знающие,  что  делать,  гости.  Все  это  составляло
фантастическую картину немого и холодного ужаса. Здесь не было ни  слез,  ни
воплей, ни укоризн и вздохов, а один столбняк  над  трупом...  И  над  каким
трупом! Над трупом человека, который час тому  назад  был  здоров  и  теперь
лежал обезображенный, испачканный,  окоченевший,  с  растопыренными,  вперед
вытянутыми руками. Руки мертвеца окостенели  обе  в  напряженном  положении;
точно он на кого-то указывал, или к кому-то взывал о защите и отмщении,  или
от  кого-то  отпихивался.  К  довершению  картины  труп  имел  правый   глаз
остолбенелый,  с  открытыми   веками,   а   левый   -   прищуренный,   точно
подсматривающий  и  подкарауливающий;  язык  был   прикушен,   темя   головы
совершенно плоско: оно раздроблено, и  с  него,  из-под  седых,  сукровицей,
мозгом и грязью смоченных волос, на самые глаза  надулся  багровый  кровяной
подтек. Ко всему этому, для  полноты  впечатления,  надлежит  еще  прибавить
бедного Висленева,  который,  приседая,  повисал  на  руках  схвативших  его
лакеев; так  появился  он  на  пороге  и,  водя  вокруг  безумными  глазами,
беззвучно шептал: "обещанное ждется-с; да, обещанное ждется".
     Первая пришла в себя Глафира: она сделала над собой усилие и со строгим
лицом не плаксивой, но глубокой скорби прошла чрез толпу,  остановилась  над
самым трупом мужа и, закрыв  на  минуту  глаза  рукой,  бросилась  на  грудь
мертвеца и... в ту же минуту в замешательстве  отскочила  и  попятилась,  не
сводя взора с раскачавшихся рук мертвеца.
     - Вы неосторожно его тронули, - проговорил ей на ухо малознакомый голос
человека, к которому она в испуге  прислонилась.  Она  взглянула  и  увидала
золотые очки Ворошилова.
     - Вы испугались? - продолжал он шепотом.
     - Нимало, - отвечала она громко, и сейчас же,  оборотясь  к  Горданову,
сказала повелительным тоном: - Займитесь, пожалуйста, всем... сделайте  все,
что надо... мне не до того.
     И с этим она повернулась и ушла во внутренние покои.  Сцена  оживилась:
столпившихся крестьян погнали  вон;  гости,  кто  как  мог,  отыскали  своих
лошадей и уехали; труп Бодростина пока прикрыли  скатертью,  Горданов  между
тем не дремал: в город уже было послано известие о крестьянском  возмущении,
жертвой  которого  пал  бесчеловечно  убитый   Бодростин.   Чтобы   подавить
возмущение, требовалось войско.


        Глава двадцатая
        Нежить мечется

     К смерти, как и ко всему  на  свете,  можно  относиться  различно:  так
создан свет, что где хоть два есть человека, есть и два взгляда на  предмет.
В те самые минуты, когда приговоренный  Нероном  к  смерти  эпикуреец  Люций
шутит, разделяющий судьбу его стоик Сенека  говорит:  "В  час  смерти  шутки
неприличны, смерть - шаг великий, и есть смысл в  Платоновском  ученьи,  что
смерть есть миг перерожденья", но оба они умирают  со  своими  взглядами  на
смерть, и нет свидетельств, кто из них более прав был  в  своих  воззрениях.
Тем не менее, "небытие ль нас ждет" или "миг  перерожденья",  смерть  -  шаг
слишком серьезный, и мертвец, лежащий пред нашими глазами, всегда производит
впечатление тяжелого свойства. Но и в этом случае  человек,  видимо,  платит
дань  внешним  условиям  и  относится   к   значению   лежащего   пред   ним
"вещественного  доказательства"  его  земной   временности,   под   влиянием
обстановки  и  обстоятельств.   Нагой   труп,   препарированный   на   столе
анатомического театра, или труп, ожидающий судебно-медицинского  вскрытия  в
сарае съезжего полицейского дома, и  труп,  положенный  во  гробе,  покрытый
парчой, окажденный ладаном и освещенный мерцанием погребальных свеч,  -  это
все трупы, все останки существа, бывшего человеком,  те  же  "кожные  ризы",
покинутые на тлен и разрушение, но чувства, ощущаемые людьми при  виде  этих
совершенно однокачественных и  однозначных  предметов,  и  впечатления,  ими
производимые, далеко не одинаковы. Труп безгласен, покойник многовнушителен.
Не только ученый анатом,  проводящий  всю  жизнь  в  работе  над  трупами  в
интересах науки, но даже огрубелый палач не сохраняет полного равнодушия при
виде  трупа,  положенного  во  гробе  и  обставленного  всем,   чем   крепка
христианская  могила.  Впечатление  это   еще   более   усиливается,   когда
снаряженный к погребению труп вчера еще был человек,  нами  близко  знаемый,
вчера живой, нынче безгласный, с изменившимся, обезображенным  ликом,  каков
был теперь Бодростин.
     Суета, сменившаяся  мертвою  тишиной,  как  только  Михаила  Андреевича
положили на стол в большой зале,  теперь  заменялась  страхом,  смешанным  с
недоверием к совершившемуся факту. Люди ощущали тягость присутствия мертвеца
и в то же время не  доверяли,  что  он  умер.  Он  еще  так  недавно  жил  и
действовал, что в умах никак не укладывалась мысль, что его уже нет.  Притом
же необыкновенная смерть его вела за собой  и  необычные  порядки:  мертвеца
положили на стол, покрыли его взятым из церкви покровом и словно позабыли  о
нем. Не было заботы, чтоб окружить его тою обстановкой,  на  какую  он  имел
право по своему положению и богатству.  Гости  разбежались  восвояси;  вдова
заключилась  в  свои  апартаменты;  управитель  Горданов,  позабыв  о  своем
нездоровье, распоряжался окружить дом и усадьбу утроенным  караулом  и  слал
гонца за  гонцом  в  город,  настаивая  на  скорейшей  присылке  войск,  для
подавления крестьянского бунта;  Ларису  почти  без  чувств  увезла  к  себе
Синтянина; слуги,  смятенные,  бродили,  наступая  друг  другу  на  ноги,  и
толкались, пока наконец устали и, не чуя под  собою  ног,  начали  зевать  и
сели... А о покойнике все-таки опять никто не позаботился: местный церковный
причт было толкнулся, но сейчас же отчалил, и Бог не был еще благословен над
умершим. Впрочем, три церковные подсвечника без свечей, поставленные дьячком
в угле  вала,  показывали,  что  церковь  помнит  свое  дело,  но  не  смеет
приступить к нему без разрешения начальства и власти. Одно, на что посягнули
вокруг трупа,  -  было  чтение  псалтиря.  К  этому  тоже  никто  никого  не
приглашал, но за это без зова  взялся  старый  дворовый,  восьмидесятилетний
Сид, знавший покойного еще молодым человеком. Старый раб, услыхав о событии,
проник сюда с книгой, которая была старше его самого, и, прилепив  к  медной
пряжке  черного  переплета  грошовую  желтую  свечку,  стал   у   мраморного
подоконника и зашамкал беззубым ртом:  "Блажен  муж  иже  не  иде  на  совет
нечестивых".
     Поздний совет этот раздался в храмине упокоения Бодростина уже о  самой
полуночи. Зала была почти совсем темна: ее  едва  освещала  грошовая  свечка
чтеца да одна позабытая и едва мерцавшая вдалеке лампа. При такой обстановке
одна из дверей большого покоя приотворилась и в нее тихо вошел Ворошилов.
     Чтец оглянул исподлобья вошедшего и продолжал шуршать своими  беззубыми
челюстями.
     Ворошилов, приблизясь к столу, на котором лежал покойник, остановился в
ногах, потом обошел вокруг и опять встал. Чтец все продолжал свое чтение
     Прошло около четверти часа: Ворошилов стоял  и  внимательно  глядел  на
мертвеца, словно изучал его или что-то над ним  раздумывал  и  соображал,  и
наконец, оглянувшись на чтеца, увидал, что и тот на него  смотрит  и  читает
наизусть, по памяти. Глаза их встретились. Ворошилов тотчас  же  опустил  на
лицо убитого покров и, подойдя к чтецу, открыл табакерку. Сид,  не  прерывая
чтения, поклонился и помотал отрицательно головой.
     - Не нюхаете? - спросил его Ворошилов.
     - Нет, не нюхаю, - ввел чтец в текст своего чтения и  продолжал  далее.
Ворошилов постоял, понюхал табаку и со вздохом проговорил:
     - А? Каков грех-то? Кто это мог ожидать? Чтец остановился  и,  поглядев
чрез очки, отвечал:
     - Отчего же не ожидать? Это ему давно за меня приназначено.
     - За вас? Что такое: разве покойник...
     Но Сид перебил его.
     - Ничего больше, - сказал он, - как это он свое получил: как жил, так и
умер, собаке - собачья и смерть.
     Ворошилов внимательно воззрился на своего собеседника  и  спросил  его,
давно ли он знал покойника?
     - Давно ли я знал его? А кто же его давнее меня  знал?  На  моих  руках
вырос. Я его в купели целовал и в гробу завтра поцелую: я дядькой его был, и
его, и брата его Тимофея Андреевича пестовал: такой  же  неблагодарный  был,
как и этот.
     - Это вы про сумасшедшего?
     - Нет, тот был Иван Андреевич, и тот был аспид, да они, так сказать,  и
все были злым духом обуяны.
     - Вы не любили их?
     Чтец, помолчав, поплевал на пальцы и, сощипнув нагар со  своей  свечки,
нехотя ответил:
     - Не любил, что такое значит не любить? Когда мое время было любить или
не любить, я тогда, милостивый государь, крепостной раб  был,  а  что  крови
моей они все вволю попили, так это верно. Я много обид снес,
     - Который же вас обижал, тот или этот?
     - И тот, и этот. Этот еще злее того был.
     - Ну вот потому, значит, вы его и недолюбливаете?
     Чтец опять подумал и, кивнув головой на мертвеца, проговорил:
     - Что его теперь недолюбливать, когда он как колода валяется; а  я  ему
всегда говорил: "Я тебя переживу", вот и пережил. Он еще на  той  неделе  со
мной встретился, аж зубами заскрипел: "Чтоб тебе,  говорит,  старому  черту,
провалиться", а я ему говорю: то-то, мол, и  есть,  что  земля-то  твоя,  да
тебя, изверга, не слушается и меня не принимает.
     - Вы так ему и говорили?
     - Как? - переспросил с недоумением чтец. - А то как  бы  я  еще  с  ним
говорил?
     - То есть этими самыми словами?
     - Да, этими самыми словами.
     - Так извергом его и называли?
     - Так извергом и называл. А то как еще его было называть?  Он  говорит:
"когда ты, старый шакал, издохнешь?", а я отвечаю: тебя переживу и  издохну.
А то что же ему спущать, что ли, стану? Ни в жизнь никогда не спускал,  -  и
старик погрозил мертвецу пальцем и добавил: - И теперь не надейся, я  верный
раб и верен пребуду и теперь тебе не спущу: говорил я тебе, что  "переживу",
и пережил, и теперь предстанем пред Судию и посудимся.
     И беззубый рот старика широко раскрылся и потухшие глаза его оживились.
     - Да! - взвыл он, - да! Пережил я тебя и теперь скоро  позову  тебя  на
суд.
     Ворошилов с удивлением глядел  на  этого  "верного  раба"  и  тихо  ему
заметил, что так не идет говорить о покойнике, да еще над его телом.
     - А что мне его тело! - резко ответил старик, и с этим отбросил от себя
на подоконник книгу, оторвал от нее прилепленную свечонку и, выступив с  нею
ближе к трупу, заговорил: - А известно ли кому, что это не его тело, а  мое?
Да, да! Кто мне смеет сказать, что это его тело?  Когда  он  двенадцати  лет
тонул: кто его вытащил? Я! Кто его устыжал, когда он в Бога не верил? Я! Кто
ему говорил, что он собачьей смертью издохнет? Я! Кто его в войне  из  чужих
мертвых тел на спине унес? Я! Я, все я, верный раб Сидор Тимофеев, я его  из
могилы унес, моим дыханьем отдышал! - закричал старик, начав колотить себя в
грудь, и вдруг подскочил к самому столу,  на  котором  лежал  обезображенный
мертвец, присел на корточки и зашамкал: - Я ради тебя имя крестное  потерял,
а ты как Сидора Тимофеева злым псом называл; как ты по сусалам бил;  как  ты
его за дерзость на цепь сажал? За что, за правду! За то, что я верный раб, я
крепостной слуга, не наемщик скаредный, не  за  деньги  тебе  служил,  а  за
побои, потому что я правду говорил, и говорил я тебе, что я тебя переживу, и
я тебя пережил, пережил, и я на суд с тобой стану, и ты  мне  поклонишься  и
скажешь: "прости меня, Сид", и я тебя тогда прощу, потому что я верный  раб,
а не наемщик, а теперь ты лежи, когда тебя Бог убил, лежи и слушай.
     И с этим оригинальный обличитель бросился к своей книге,  перекрестился
и быстро забормотал: "Услыши, Господи, правду мою и не вниди в суд  с  рабом
Твоим".
     Ворошилов с недоумением оглянулся вокруг и вздрогнул: сзади, за  самыми
его плечами, стоял и, безобразно раскрыв широкий рот, улыбался молодой лакей
с масляным глупым лицом и беспечно веселым взглядом. Заметив, что  Ворошилов
на него смотрит, лакей щелкнул во рту языком, облизнулся и, проведя рукой по
губам, молвил:
     - Сид Тимофеич всех удивляет-с, - с этим он кивнул головой на  чтеца  и
опять застыл с своею глупою улыбкой.
     Ворошилова вдруг ни с того ни с сего стало подирать по коже:  пред  ним
был мертвец и безумие;  все  это  давало  повод  заглядывать  в  обыкновенно
сокрытую глубину человеческой натуры; ему  показалось,  что  он  в  каком-то
страшном мире, и человеческое слово стоявшего за ним лакея необыкновенно его
обрадовало.
     - Что вы сказали? - переспросил он, чтобы затеять разговор.
     - Я докладывал насчет Сида Тимофеича, - повторил лакей
     - Кто такой этот Сид? - прошептал Ворошилов, отведя в сторону лакея.
     -  Старый  дворовый,  дядькой  их  был,  потом   камердинером;   только
впоследствии он, Сид Тимофеич, уже очень стар стал и оставлен ни при чем.
     - Он сумасшедший, что ли? - прошептал Ворошилов.
     - Кто его знает: он со  всеми  добродетельный  старичок,  а  с  барином
завсегда воинствовал, - отвечал вместо глупого лакея другой,  старший  этого
летами, вышедший сюда нетвердыми шагами и с сильным запахом водки. -  У  нас
все так полагают, что Сид Тимофеич на барина слово знал,  потому  всегда  он
мог произвесть покойника в большой гнев, а сколь он  ему  бывало  одначе  ни
грубит, но тот его совсем удалить не мог. Бил его в старину и  наказывал  да
на цепь в кабинете сажал, а удалить не мог. Даже когда Сид  Тимофеич  барыню
обругал и служить ей не захотел, покойник его только  из  комнат  выслал,  а
совсем отправить не могли. Сид Тимофеич и тут стал  на  пороге:  "Не  пойду,
говорит: я тебя, Ирода, переживу и твоей Иродиады казнь увижу". Это  все  на
барыню, - добавил пьяный лакей, кивнув головой на внутренние покои.
     Ворошилов  любопытно  вопросил,  любил  или  не   любил   Сид   Глафиру
Васильевну, и, получив в ответ, что он ее ненавидел, отвлек  рассказчика  за
руку в соседнюю темную гостиную и заставил рассказать, что это за лицо Сид и
за  что  он  пользовался  таким  особенным  положением.  Подвыпивший   лакей
словоохотливо рассказал, что Сид действительно был ранним  пестуном  Михаила
Андреевича и его братьев. Смотрел он за ними еще в ту пору, когда они хорошо
говорить не могли и вместо Сидор выговаривали Сид: вот отчего  его  так  все
звать стали, и он  попрекал  покойника,  что  ради  его  потерял  даже  свое
крестное имя. Далее повествовал рассказчик, как однажды барчуки ехали  домой
из пансиона и было утонули вместе с паромом, но Сид  вынес  вплавь  на  себе
обоих барчуков, из которых один сошел от испуга с ума,  а  Михаил  Андреевич
вырос, и Сид был при нем. Тогда он был в университете, а потом пошел  с  ним
на какую-то войну, и тут-то Сид оказал барину великую заслугу, после которой
они рассорились и не помирились до сих пор. Из слов рассказчика  можно  было
понять, что дело было где-то на Литве.  Войска  стояли  лагерем  в  открытом
поле; в близлежащий городишко, полный предательской шляхты,  строго-настрого
запрещено было ходить и офицерам, и солдатам. А там, в городе, были красивые
панны с ласковыми глазами и соболиною бровью, и был там  жид  Ицек,  который
говорил, что "пани аж ай  как  страшно  в  офицеров  влюблены".  А  офицерам
скучно,  неодолимо  скучно  под  тесными  палатками;  дождь  моросит,  ветер
веревки, поколыхивает полотно, а там-то... куда Ицко зовет,  тепло,  светло,
шампанское льется и сарматская бровь  зажигает  кровь.  Манится,  нестерпимо
манится, и вот два офицера навертели чучел из платья, уложили их вместо себя
на  кровати,  а  сами,  пользуясь  темнотой  ночи,  крадутся  к  цепи.   Все
благополучно: ночь - зги не видно, а вон мелькнул и огонек,  это  в  Ицкиной
хате на краю города. Ицко чаровник умеет и одну  дичь  подманить,  и  другую
выманить, и молодые  люди  от  нетерпения  стали  приподниматься  от  земли,
вровень с которой ползли. Вот и окоп, и знакомая кочка,  но  вдруг  грянуло:
"кто идет?" Сейчас потребуется пароль, у них его нет,  часовой  выстрелит  и
пойдет потеха, хуже которой  ничего  невозможно  выдумать.  Беда  неминучая,
ждать некогда: молодые люди бросились на часового и сбили его с ног, но тот,
падая, выстрелил; поднялась тревога, и ночные путешественники были  пойманы,
суждены и лишь по особому милосердию только разжалованы в солдаты. Из  числа
этих молодых людей один был Михаил Андреевич Бодростин.  Сид  грыз  и  точил
молодого барина в эти тяжелые минуты и вывел его из терпения  так,  что  тот
его ударил. "Бей, - сказал Сид, - бей, если твоя рука поднялась на того, кто
твою жизнь спас. За это тебя самого Бог, как собаку, убьет". И злил он снова
барина, что тот впал в ожесточение и бил, и бил его так, пока их разняли.  А
тут вдруг тревога, наступил неприятель, и Бодростин  в  отчаянии  кинулся  в
схватку и не было о нем слуха. Неприятель побежал, наши ударились в  погоню.
Бодростина нет нигде. Сид пошел по всему полю и  каждое  солдатское  тело  к
светлому  месяцу  лицом  начал  переворачивать...  Иные  еще  мягки,  другие
закоченели, у иных даже как будто сердце - бьется, но все это  не  тот,  кто
Сиду надобен... Но вот схватил он за складки еще одну серую шинель, повернув
ее лицом к месяцу, припал  ухом  к  груди  и,  вскинув  мертвеца  на  спину,
побежало ним, куда считал безопаснее; но  откуда  ни  возьмись  повернул  на
оставленное поле новый вражий отряд, и наскочили на Сида уланы и замахнулись
на его ношу, но он вдруг ужом вывернулся и принял на себя удар; упал с  ног,
а придя в себя, истекая кровью, опять понес барина, И оба они выздоровели, и
началась с тех пор  между  ними  новая  распря:  Бодростин,  которого  опять
произвели за храбрость в офицеры, давал Сиду и отпус